Тьма: Начало

1.1 Трагическая ночь

Улица. Ночь. Тишина такая плотная, будто город вымер за одну секунду. Неоновые вывески лениво мигали, окрашивая туман то в ядовито-синий, то в холодно-розовый. Но вдруг, почти незаметно, ветер усилился. Сначала лёгкое движение воздуха, потом – короткий порыв, из-за которого праздничные гирлянды над улицей едва слышно зашевелились, словно кто-то невидимый провёл по ним рукой.

Девочка стояла посреди этой мёртвой тишины. Тринадцать лет – слишком мало для одиночества в центре ночного города. Она чуть покачнулась, будто ветер дул не снаружи, а изнутри, выбивая последнее равновесие.

Ракурс будто смещался вниз: под рваными краями её одежды открывались израненные, сбитые в кровь ноги. Колени дрожали, как у человека, который слишком долго шёл, слишком далеко, слишком быстро… или слишком боялся остановиться.

Мир на секунду накренился. Девочка попыталась сделать шаг, но силы окончательно оставили её. Она рухнула на холодный асфальт под свет единственного работающего фонаря. Тот мигнул – раз, другой – и застыл, вырывая её хрупкую фигуру из темноты, словно ставя точку в этой странной, гнетущей ночи.

До Нового года оставалась всего неделя. Но казалось, для неё эта ночь могла стать последней…

Лежа на холодном асфальте, девочка услышала только собственное дыхание – рваное, хрипящее, будто воздух царапал горло изнутри. Мысли в её голове звучали громче ночи.

«Я… пыталась… Я бежала изо всех сил…» – слова рождались внутри, как тихие крики, которые не могли вырваться наружу.

Неоновые вывески рядом трещали, искрили, будто сами задыхались вместе с ней. Фонарь над головой продолжал мигать, каждый всплеск света совпадал с резким толчком её сердца – коротким, болезненным, будто тело уже не слушалось. Вспышка – удар. Вспышка – удар. И между ними тьма, становящаяся всё гуще.

Она попыталась пошевелиться, но холод сжимал её за плечи, за грудь, за ноги, как невидимая ледяная хватка.

«Но мне… так сильно холодно…» – шептал её внутренний голос, усталый и отчаянный. «Я… не знаю, куда идти…»

Слова тонули в тумане, в пустоте вокруг, и казалось, что даже город не мог подсказать ей путь. Гирлянды над улицей снова дрогнули от ветра – или, может, от чего-то ещё – но она уже едва видела их сквозь затуманенный взгляд.

Мир рассыпался на световые вспышки и темные провалы, а она лежала под одиноким фонарём, чувствуя, как каждый следующий удар сердца даётся всё труднее.

Её слёзы появлялись медленно, как будто даже эмоции в эту ночь двигались с трудом. Они собирались в уголках глаз, блестели под мигающим светом фонаря… и вместо того чтобы скатиться вниз, превращались в тонкие кристаллы. Холод был настолько сильным, что слёзы замерзали прямо на её коже, превращаясь в прозрачные дорожки, словно вырезанные из стекла.

Каждая новая слеза, не успевая согреться теплом её щеки, превращалась в ледяную крупинку, что болезненно прилипала к коже. Девочка моргала медленно, тяжело, и эти крошечные ледяные капли звенели едва слышно, ломаясь при движении её ресниц.

Воздух вокруг был пронизан морозом, и казалось, что сама ночь дышит холодом ей в лицо. Город, туман, мигающий фонарь – всё будто замирало вместе с ней, наблюдая, как маленькая, измученная фигурка борется за каждый вдох под равнодушным небом.

А она всё так же лежала, с замёрзшими слезами на лице, словно уже принадлежала этой ледяной, неподвижной тишине

Ещё один стук сердца – слабый, будто дрожащий – и девочка почти провалилась в тёмную, холодную пустоту. Мир начал меркнуть, сознание уплывало.

И вдруг резкий, плотный шлёпок разорвал тишину. Что-то тяжёлое и живое упало прямо на крышу машины в нескольких метрах от неё. Металл прогнулся, сигнализация тихо пискнула коротким сбоем. Девочка дёрнулась, широко распахнув глаза. Её собственный страх вернул её к жизни быстрее, чем любые силы.

Она медленно повернула голову, пытаясь понять, что именно произошло. На крыше машины шевелилось что-то тёмное, неясное в мигающем свете неона. То, что упало, будто перекатилось ближе к краю.

И в следующую секунду раздался второй, более сухой удар. Ещё одно тело – или существо – спрыгнуло следом, приземлившись прямо рядом с первым. Металл снова отозвался глухим звоном, на этот раз более отчётливым. Оба силуэта на мгновение замерли.

Потом один – первый – резко соскользнул вниз, исчезнув под машиной, двигаясь быстро и низко, как тень, разрывающая пространство. Второй последовал за ним, спрыгнув на асфальт с такой силой, что кузов дрогнул, а колёса слегка подпрыгнули.

Девочка почувствовала, как ледяная дрожь пробежала по позвоночнику. Она уже не чувствовала пальцев, ног, холода – только страх, чистый и острый.

Тени под машиной шевельнулись. Что-то толкнуло автомобиль снизу, словно под ним скрывалось нечто гораздо большее, чем можно представить. Машина резко рванулась в сторону, пискнула сигналкой и с рывком отлетела – прямо в её сторону.

Она едва успела отдёрнуть голову. Металлический бок пронёсся так близко, что ветер от машины хлестнул по её лицу, а мигающие огни отражались в замерзших слезах на её коже.

Её сердце, только что готовое остановиться, теперь билось так яростно, будто пыталось предупредить: опасность только начинается.

Она ничего не видела – улица была почти полностью поглощена тёмным туманом, а её собственное зрение расплывалось, как стекло в мороз. Она могла только слышать. Слышать и угадывать очертания того, что происходило впереди.

Силуэт, что спрыгнул второй, растворялся в темноте настолько, что казалось, будто сама ночь приняла человеческую форму. Блеск металла вспыхивал лишь на долю секунды, когда неон где-то сверху пробивался сквозь парящий туман.

Существо, которое он удерживал, извивалось, шипело, царапало воздух. И вдруг раздался звук – короткий, глухой, словно что-то хрупкое разлетелось под чудовищной силой. Не взрыв – но удар, после которого наступила резкая, оглушающая тишина.

В тот же миг неоновая вывеска с улыбающимся Сантой, что висела над улицей, дрогнула. По её поверхности что-то размазалось – тёмное в ночи, тягучее – и красный свет вывески вспыхнул слишком ярко, будто не выдержав контакта. Лампочки замигали, треща от перегрева и влаги.

«ХОУ… ХОУ… ХОУ…»

Последние «хо» сорвались с колонок вывески и погасли, будто сам Санта захрипел и потерял голос. Конструкция затихла, провалилась в темноту, оставив улицу ещё более мёртвой.

Тишина вернулась, плотная как лёд.

Возможно, он всё ещё стоял там – огромный, чуждый, тёмный. Но она его не видела. Только шаги, глубокие, размеренные, которые медленно приближались к ней из ночи.

Каждый новый шаг казался ударом по её замерзающему сердцу.

И тут она услышала нечто ещё – тихий, скребущий, будто кто-то проводил металлическими когтями по камню. Звук шёл позади шагов, сопровождал их, как эхо чего-то намного древнее, чем сама улица.

Шаг. Скрежет.

Шаг. Скрежет… ближе.

Туман шевелился, будто оттеплял от чьего-то дыхания. Воздух застывал вокруг неё, каждая секунда тянулась, как холодная нить.

Она попыталась вдохнуть, но вместо воздуха в лёгкие вошёл ледяной страх.

И когда шаги остановились совсем рядом – там, где уже можно протянуть руку и коснуться тьмы – она поняла:

он смотрит прямо на неё.

Без глаз. Без света. Без лица, которое можно разглядеть.

Но так, будто видел её насквозь.

И ночью, полной тумана и мёртвого света, она услышала хриплый выдох, срывающийся из темноты.

Этот голос будто рвал её сердце наизнанку – медленно, хрипло, словно каждая его вибрация проходила прямо через ребра. Тяжёлое дыхание, сиплое и глубокое, обрушилось на неё волной ледяного ужаса. Казалось, что оно выходит не из лёгких, а из пустой металлической полости внутри гигантского доспеха.

Он подошёл ближе. Ноги в тяжёлых сапогах ступали уверенно, точно, как будто земля под ним сама уплотнялась от страха.

И вдруг, без предупреждения, он поднял руку – и с мощным, гулким звуком опустил свой меч на асфальт.

Клинок вошёл в трещины дороги так глубоко, будто встретился не с камнем, а с мягким снегом. Металл звенел, резонировал, вибрации будто бегали по бетону, заставляя дрожать воздух рядом с девочкой.

Она смотрела на меч. Он был весь покрыт сетью трещин, будто пережил сотни битв и ещё столько же смертей. Края были неровными – словно клинок ломался и его снова и снова срастали чем-то нехорошим.

Лица его она не видела. Только броню.

Она была огромной, массивной, словно созданной не для человека. Пластины доспеха были надломлены, исцарапаны, покрыты вмятинами и старыми следами когтей. Между треснувшими сегментами поблёскивали странные, вытянутые символы – светящиеся очень тускло, так что их было видно лишь тогда, когда вспышка далёкого неона пробивалась через туман.

Эти знаки будто дышали – медленно, еле-еле, как угасающие угли. Но даже угасающий огонь иногда способен подпалить мир.

Она не знала, кто он. Не знала, человек ли это вообще. Но когда он склонился чуть ближе, его дыхание обрушилось на неё снова – хриплое, тяжёлое, пропитанное чем-то древним.

И она поняла: то, что стоит перед ней, не пришло просто так.

Она из последних сил пыталась уползти от него, цепляясь за треснувший асфальт онемевшими пальцами. Каждое её движение отдавалось жгучей болью по всему телу, но страх был сильнее боли. Он разъедал её изнутри, не давая ни секунды покоя. Она дышала короткими, рваными вдохами, будто воздух превращался в лёд ещё на пути к её лёгким.

Она была в ужасе. В настоящем, животном ужасе, который парализует, но одновременно заставляет тело двигаться быстрее, чем оно может.

Она хваталась за жизнь, как утопающий за дрейфующую доску – отчаянно, судорожно, без мыслей о том, выдержит ли она этот последний рывок.

В её голове метались обрывки мыслей, изломанные, хриплые, будто говорили они уже не слова, а чистый страх:

– Неет! Нет! Неет! Я не должна умереть тут! Не должна!

Пусть вселенная рухнет, пусть ночь сожмётся вокруг неё до размеров могилы – но она не должна умереть здесь. Не так. Не сейчас.

Она знала – или, может, просто чувствовала – что ей не выжить. Что туман становится всё тяжелее, ноги всё холоднее, а сердце всё тише. Что огромная тень позади неё движется неумолимо, как сама смерть.

Но всё равно продолжала сражаться. Продолжала ползти. Продолжала жить.

Потому что где-то глубоко внутри неё жило нечто большее, чем страх. Что-то, что не давало ей опустить голову и сдаться. Что-то, что удерживало её в этом мире, несмотря на холод, боль и темноту.

Не долг. Не надежда. Не мечта.

А миссия.

Самая простая и самая тяжёлая в мире:

выжить.

Она не могла умереть. Не имела права.

Ее или что-то – или кто-то – ждал её впереди. И ради этого она ползла дальше, даже когда мир вокруг начинал растворяться в чёрной пустоте.

Рыцарь не торопясь шагал за ней. Тяжёлые шаги звучали ровно, спокойно, почти лениво – так ходит тот, кто уверен, что жертва никуда не денется. Он не спешил. Он будто наслаждался тем, как она ползёт, цепляясь за землю, оставляя слабые, тонкие полосы на сыром асфальте.

Он двигался по кругу, обходя её то слева, то справа, как тень, что изучает каждое её движение. Девочка чувствовала его присутствие прежде, чем слышала шаги – по тому, как воздух вокруг нее становился холоднее, гуще, тяжелее.

Её дыхание срывалось в тихие всхлипы, и в какой-то момент она просто закрыла глаза и продолжила ползти вслепую.

Но остановилась сама смерть.

Он приблизился бесшумно. Туман будто расступился перед его доспехом.

И внезапно – резким, но не спешным движением – он ухватил её за голову. Его пальцы, холодные как железо, сомкнулись на её черепе, будто могли раздавить его одним нажатием.

Она вскрикнула. Не голосом – душой. Этот крик был рвущим, отчаянным, последним.

Надрывный, как у животного, которого подняли за шкирку перед тем, как сломать.

Она билась в его хватке, пальцы хватали воздух, силы не хватало, чтобы дышать. Ноги дёргались, тело выгибалось, но силы уже уходили. Всё превращалось в дрожащие осколки боли и ужаса.

И в голове, почти заглушённый собственным криком, пронзил один-единственный вопрос – холодный, беспомощный, до слёз человеческий:

– За что мне такое…? Чем я заслужила?..

Её мысли становились всё тише. Мир темнел. А рыцарь держал её так легко, будто она была не человеком… а сломанной игрушкой, которую он ещё не решил – бросить или добить.

1.2 Шесть месяцев назад

Школа-интернат для трудных детей.

Здание гудело, как улей. В коридорах бегали воспитатели, хлопали двери, кто-то раздавал распоряжения громким, взволнованным голосом. Дети переглядывались – кто-то смеялся, кто-то пытался выглянуть в окна, понять, что происходит.

Сегодня приезжал кто-то важный. Слишком важный, чтобы это было просто визитом.

Но на улице было так тепло, что даже напряжение внутри стен казалось несерьёзным. Солнце стояло высоко и ласково касалось кожи, обволакивало мир ярким золотым светом. Летний воздух пах зеленью, горячим асфальтом и пылью с футбольного поля.

На фоне этой суеты девочка стояла в саду интерната – в месте, куда редко кто доходил, поэтому здесь было тихо, почти сказочно тихо.

В руке она держала одуванчик. Солнечный свет делал его белые пушинки почти прозрачными.

Она смотрела на него и думала:

«Даже плохой день это не испортит… Не может испортить. Не сегодня.»

Она улыбнулась – настоящей, тёплой улыбкой, от которой на щеках проступились едва заметные ямочки. Её глаза отражали небо, будто в них поселилась маленькая капля летнего света.

Она поднесла одуванчик к лицу, закрыла глаза… и мягко подула.

Пушинки взлетели в воздух. На миг они зависли, как маленькие серебристые искры, а потом разлетелись по саду, оседая на траве, на клумбах, на волосах девочки. Они летели легко, свободно, будто несут свои тайные семена в новые места, чтобы однажды снова превратиться в жизнь.

Девочка смотрела им вслед, не замечая, как воспитатели уже зовут её внутрь. Не замечая обеспокоенных взглядов. Не замечая, что мир, такой тёплый и солнечный, готовится изменить её жизнь.

Она была счастлива. И верила, что впереди у неё будет лето, солнце, цветы…

Она ещё не знала, что это – один из её последних по-настоящему тёплых дней.

Он приехал. Тот самый человек. Тот, чья тень преследовала её даже в солнечные дни. Тот, кто словно держал её жизнь на коротком поводке, не позволяя ей просто… жить.

Суета в здании внезапно стихла, как только он вошёл в интернат. Дети поутихли, воспитатели выпрямились, будто их затянула невидимая струна. Воздух стал плотнее, тяжелее.

Он распахнул дверь её комнаты без стука – как всегда. Будто стук был чем-то, чего она заслуживает, а он – нет.

Мужчина прошёл к её кровати, присел рядом, слишком близко. Люси напряглась и тихо, почти незаметно, отодвинулась.

Он тут же придвинулся обратно – с той же мерзкой, липкой уверенностью. Она снова отодвинулась, отворачивая лицо, будто пытаясь отгородиться от его взгляда хотя бы стеной воздуха.

Он ухмыльнулся. Достал папку. Встал. Начал чертить что-то в документах – резкие, злые штрихи ручки резали бумагу так, будто она была виновата.

– Очень жаль, Люси, – сказал он сухо, даже не глядя на неё. – Уже тринадцать лет сегодня исполнилось… а ты всё такая же.

Он цокнул языком, раздражённо, как будто она – ручной зверёк, а не человек.

Потом повернулся к ней, наклонив голову, словно изучал её реакцию.

– Знаешь, Люси… – его голос стал мягче, но так фальшиво, что от этого становилось ещё страшнее. – Я бы хотел нормально поговорить с тобой. Смотря в твои глаза. Понимаешь?

Её плечи напряглись ещё сильнее. Она не ответила. Даже дыхание стало тише.

И вдруг – он резко, почти с яростью, бросил папку на пол. Бумаги разлетелись, ручка стукнула об линолеум. Он выпрямился в один рывок и взревел так громко, что стены будто дрогнули:

– Ты это понимаешь?!

Его крик ударил по ней, как камень. Люси сжалась, прижав локти к телу, взгляд в пол, сердце забилось так быстро, что казалось – оно пытается убежать из её груди.

Снаружи кто-то в коридоре замолчал. Никто не вошёл. Никто не остановил его.

В этот момент она впервые почувствовала то самое… то тёмное, холодное чувство, которое шесть месяцев спустя заставит её ползти по ночной улице, цепляясь за жизнь из последних сил.

Тень начала расти здесь. В этой комнате. С этим человеком.

С того дня, когда солнце ещё грело кожу… но уже не согревало сердце.

Прошло несколько дней. Он снова заходил к ней – как будто проверял не здоровье, а трещины, которые появлялись в её душе.

На столе лежали её рисунки. Тёмные силуэты, закрывающие солнце. Высокие фигуры, похожие на людей, но без лиц. Фон – размазанный, будто свет сам боялся их касаться.

Он просматривал их медленно, тщательно, а на лице у него появлялось довольное выражение. Не забота. Не удивление. Скорее… удовлетворение, словно он увидел то, что хотел увидеть.

– Эти тени, которые закрывают свет… – протянул он с улыбкой, в которой не было тепла. – Это так забавно. Она точно ещё считается нормальной?

В комнате находилась и одна из воспитательниц – добрая женщина, которая всегда пыталась защищать Люси, как могла.

– Люси – милая девочка, – сказала она тихо, но уверенно. – Хорошая. Она не может быть сумасшедшей. У неё просто… богатое воображение. Очень необычное, но не опасное.

Он бросил на неё косой, ленивый взгляд.

– Богатое воображение, говорите? – хмыкнул он и постучал пальцем по одному из рисунков, где тень почти полностью закрывала солнце. – Знаете ли вы, что многие из самых известных картин человечества были нарисованы на страданиях? На боли? На том, что люди предпочитают забыть?

Женщина нахмурилась, но он не дал ей ответить.

– Каждый великий художник убеждён, что люди – это тоже кисти, – сказал он мягко, почти шёпотом. – И когда они ищут вдохновение… границы дозволенного становятся… очень тонкими.

Он сделал шаг ближе к воспитательнице, слегка наклонил голову:

– Вы же не хотите, чтобы однажды Люси… скажем так… отрезала вам что-нибудь ради нового творческого прорыва?

Женщина побледнела.

Он внезапно рассмеялся – громко, резко, слишком искренне для шутки.

– О, ну что вы, – махнул он рукой. – Вы же адекватный человек, мисс Норрин. Почему вы не понимаете юмора? Ха-ха-ха…

Но в его смехе не было ничего смешного. Это был смех ядовитой змеи, который играет с добычей, уверенный, что никто ему не помешает.

А Люси в это время стояла в углу комнаты, тихая, сжатая в комок, и смотрела на свои рисунки.

Она знала: он видел в них не то, что видели остальные.

Он видел что-то другое.

Столовая шумела. Шёпот, смех, звон посуды – всё смешивалось в один липкий, тяжёлый фон, который Люси уже давно терпеть не могла. Но сегодня было иначе – шёпот стал о ней.

– Она выходит… безумная, – прошептал кто-то. – Да, конечно, – последовал ответ. – Сам доктор говорил учительнице.

– Я всегда знал, что она чокнутая. – Ага! Её лучше обходить стороной.

Люси остановилась на секунду у входа. Её руки дрогнули. Но она молча прошла вперёд, будто не слышала. Хотя слышала каждое слово, каждую подлую интонацию, каждую смешинку.

Она не хотела быть частью этого шёпота. Не хотела, чтобы на неё смотрели, обсуждали, тыкали пальцами.

Поэтому выбрала самый дальний стол, почти у стенки, и тихо села. Еда была тёплой, простой. Но кусок не лез в горло.

Она только подняла вилку, как далеко слева раздался голос, уже без шёпота – громко, чтобы слышали другие:

– А почему мы вообще ей позволяём кушать? – Правда! Она же ненормальная. – — Её нужно заставить голодать, чтобы поскорее очистить мир от себя!

– Да… надо её приучить.

Несколько девочек поднялись из-за своего стола. Слишком смело. Слишком уверенно, словно кто-то дал им право.

Они подошли к Люси. Сначала просто стояли, глядя сверху вниз. А потом – в одно движение – опрокинули её поднос, тарелки, столовые приборы. Еда разлетелась по полу, по её одежде, по стулу. Запах горячего супа ударил в нос.

Люси вздрогнула. Но молчала. Как всегда.

Тут же – будто по команде – одна из девочек подняла руку и позвала поваров:

– Эй! Она всё сама раскидала! – произнесла она так громко, чтобы слышали все. – Мы видели… – добавила другая, театрально вздыхая.

Повар, уставший и раздражённый, тут же постучал ложкой по стойке и позвал старшую воспитательницу.

– Мисс Норрин! Девочка снова устроила беспорядок.

Главная вошла в столовую быстро, слишком быстро – будто ждала этого. Увидела Люси, увидела разбросанную еду… но не увидела девочек, которые стояли рядом и виновато прятали улыбки.

– Люси, пойдём, – сказала она холодно. Ни вопроса. Ни попытки понять. Только решение.

Толпа затихла. Ожидание висело в воздухе.

Люси покорно поднялась со стула, опустив глаза, словно тень стала выше неё.

Воспитательница увела её прочь, подальше от столовой, где шёпот уже переходил в смех.

А девочки за её спиной со злорадной лёгкостью стряхнули с рук остатки её обеда, сохраняя на лицах ухмылки – довольные, как будто уничтожили не тарелку… а человека.

1.3 Настоящее время

Резкий треск пальбы прорезал ночь, как удар молнии. Пули врезались в доспех рыцаря с глухими металлическими ударами – так, будто стреляли в стену. Он лишь слегка качнулся вперёд, будто от внезапного ветра, но не остановился.

На улицу ворвались яркие фары и красно-синие вспышки. Машины полиции блокировали перекрёсток, сирены гудели так громко, что вибрировал даже туман. Крики, команды, хриплые рации – всё смешалось в хаос.

А она… она смотрела не моргая.

В её глазах отражалась вся сцена – как в сломанном зеркале: всполохи выстрелов, бегущие силуэты копов, их страх, их отчаяние… и фигура рыцаря, идущая прямо на них, будто пули были каплями дождя.

Он шагнул. Медленно, уверенно.

Поднял свой меч.

И в один плавный, нелогично лёгкий взмах – бросил его. Клинок превратился в серебряную дугу и, вращаясь, врезался в полицейскую машину. Металл застонал, прогнулся – и кузов раскрылся пополам, словно был сделан из мокрого картона.

Копы закричали. Перекатились за края зданий, занимали укрытия, стреляли дальше – удар за ударом, очередь за очередью. Каждый пытался остановить его. Каждый понимал, что не сможет.

Вся улица превратилась в поле боя. Сирены, свет, туман, эхо. Металл, удары, шаги.

Он был слишком сильным. Слишком невозможным. Слишком непобедимым.

А она сидела на холодном асфальте, дрожа, обессиленная… и не могла отвести взгляд.

Вместо ужаса в её глазах зажглось другое. Что-то запретное. Горячее. Почти болезненное.

Она смотрела, как он идёт вперёд – один против всех. Как разрывает строй. Как ломает сопротивление. Как сражается так, будто весь мир – хрупкая бумага.

И в этот момент, едва слышно, почти шёпотом, срываясь на дыхание, она произнесла:

– Я хочу, чтобы ты меня спас…

Не потому что он добрый. Не потому что он герой.

А потому что в этом кошмаре только он выглядел живым. Единственным существом, способным прорывать ночь.

И единственным, кто мог забрать её отсюда. Любой ценой.

– …вижу ту самую девочку! – коп почти кричал в рацию, перекрывая грохот выстрелов. – Она жива, повторяю, жива! Но мы не можем к ней подойти – нам мешает этот… этот чёрт его возьми рыцарь в доспехах!

Звук автоматной очереди перебил его слова. – Наша машина разрублена пополам, приём! Что делать? Пули его не берут, слышите? Ни одна!

В рации послышался треск. Статика. Чужое дыхание. И где-то далеко – спокойный, ленивый голос.

1.4 Офис

Тёплый, слишком уютный для той ночи.

Панорамные окна, золотистый свет лампы, ковёр, от которого веет старым богатством. И старик в выцветшей военной форме, сидящий в массивном кресле. На лацкане – знак, который давно сняли со всех официальных зданий. Сигара медленно дымилась в его пальцах, аромат смешивался с лёгким запахом виски.

Он слушал крики из рации, не моргая. Будто смотрел не на монитор с уличной камерой, а на плохую комедию.

– Ты что там, шутить вздумал, Сэм? – произнёс он, выпуская кольцо дыма. – Вы там одного фрика победить не можете, который перепутал Новый год с Хэллоуином?