- -
- 100%
- +
Ужасные энергии – то, что зовется Злом –
суть циклопические архитекторы и пролагатели
путей гуманности.
Фридрих Ницше
Первым вернувшимся ко мне ощущением была боль. А, может, наоборот: она, внезапно покрывшая меня своим беспросветным одеялом, постепенно отступила и оставила мою душу содрогаться в болезненных корчах, заменивших ей мир. Боль ощущалась везде – во мне и вокруг меня, сверху и снизу, справа и слева. Все мое существование внезапно превратилось в сплошную жгучую боль, одного упоминания о которой я боялся больше, чем адского огня. А вот теперь я жил ею и не мог никак избавиться от нее, стала частью моего жалкого существа. Господь даровал мне эту муку и мне пришлось сжиться с нею. Другого пути не было. И в награду за это, сквозь пелену огненных мерцаний и грохочущих в ушах звуковых каскадов, ко мне стали пробиваться и иные чувства.
Я будто снова нарождался на свет.
Сквозь феерическое мерцание боли прорвались другие звуки и проредили ее пульсирующую настойчивость. Никогда раньше не приходилось слышать подобной чертовщины. В пляшущей в моем мозгу непосильной муке было больше упорядоченности, чем в разорвавшей ее какофонии. Заунывность и тоска, скрежет и всхлип, раздор и сомнение. Это была дьявольская музыка. Сама по себе она была не менее мучительна, чем физическая боль, разрывающая на части мое тело, но в симбиозе с ней она становилась воистину панацеей.
Я должен был видеть. Мысль об этом внезапно прорезала воспаленное болью восприятие. И я попытался хоть что-нибудь предпринять. И не смог найти в себе сил. Моим телом владела боль и даже хаотические звуки музыки доносились, как далекий шум прибоя через настырно бьющие звуки рок-н-ролла. И я перестал сопротивляться боли, попытался раствориться в ней, понять, принять ее.
Мне это удалось? Она оказалась разумной и пошла мне на встречу?
Я обязан был заставить свои глаза видеть. Напрягая внутренние силы, я пытался пробудиться, прорвать кокон. Сковавший меня.
Боль отступала, звуки становились слышны отчетливее, яснее, различимее. В них проявился порядок. Я уже понял, что различаю их слухом и ощутил свои веки. Одного усилия, чтобы разлепить их, было недостаточно. Когти боли сжали мою израненную душу с новой силой. Я боролся. Я разодрал неимоверно тяжелые веки, которые словно промазали красным клеем, и я увидел.
Огонь и тени. Блики пламени, делающие их непропорционально огромными в сравнении с пляшущими фигурами, выделывавшими замысловатые па. Мои наполненные кровью ноздри раздвинул отвратительный запах плесени и гнили. Я узнал это место, впрочем, как и одну из дергающихся фигур. Это была городская помойка, а я …
Сильнейший приступ головокружения вернул мне память и две слезы выкатились из моих глаз. На какой-то ничтожный миг я словно увидел себя со стороны. Мог ли я помыслить, что приму муки, подобные Его? Вот я и попал туда, куда хотел. Но так ли я это себе представлял и стоило ли оно того?
Господи, в твоей ли это воле?! Вырвавшаяся из закоулков сознания память новой волной душевной муки затопила мое естество и криком распечатала уста.
– Владыко, Господи, Ты начал показывать рабу Твоему величие Твое и силу Твою, и крепкую руку Твою и высокую мышцу; ибо какой бог есть на небе, или на земле, который мог бы делать такие дела, как Твои, и с могуществом таким, как твое1?
Память, вернувшаяся ко мне, отвергала всякие сомнения: появился новый бог, а наш Единый не может, или не хочет, вступиться за свою паству. Но могу ли я упрекать Его? Не виноваты ли мы в этом сами?
Три марионетки от высокого костра неторопливо двинулись ко мне, не прекращая своих замысловатых телодвижений. Теперь я узнал и двух других. Не приходилось ждать от них ничего хорошего, тем более, что своим нынешним положением я обязан был исключительно им.
А как обыденно начиналось то утро…
На утреннюю проповедь в церковь никто не пришел, как и вчера на вечернюю. Церковь стремительно теряла свой авторитет в городе, и я не знал, чем это объяснить. А лет пять назад на мои проповеди приходило полгорода и скамьи в храме Святых Петра и Павла никогда не были пусты. А сейчас нет даже моих некогда верных помощниц Алисы и Стефы, за свою жизнь не пропустивших ни одной службы. Вера покидает человеческие сердца, что заполняет их взамен нее? И мне поневоле приходится все чаще задаваться вопросом: в чем причина утраты веры? Виноват ли в этом век космических скоростей, стремительного прогресса и виртуальной реальности или в душах людских поселилась иная вера? Многоликая, легко принимаемая, не требующая усилий и воздержания, мучений и отречения? Поощряющая пороки и удовольствие. И вот эта новая вера, такая желанная, взращенная на потреблении, а не мучениях и страданиях, повергает старую в пучину забвения и отторжения? Библия искажается и извращается, то, что ранее осуждалось, в новых учениях становится нормой. К чему мы идем? И. вместе с тем, я прекрасно сознавал, что все мои размышления ничтожны и мелки в сравнении с Его глобальными замыслами. На все Его воля. Может, все происходящее – звенья одной, постоянно кующейся Им цепочки? И потому изо дня в день я продолжал безропотно отправлять свои обязанности.
Голос мой одиноко разносился под гулкими сводами, украшенного резными орнаментами, пустого зала и только широкий солнечный луч, целеустремленно чертивший свою дорожку к алтарю, был ему свидетелем и слушателем.
– Если кто имеет уши слышать, да слышит! И сказал им: замечайте, что слышите. Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам, и прибавлено будет вам, слушающим. Ибо, кто имеет, тому дано будет; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет2. Аминь!
Мои неторопливые размеренные шаги попирали вековое спокойствие и тишину старинного храма. Чистота и покой. За цветными стеклами витражей разгорался новый летний день. Живой огонь горящих свечей, запах ладана, придавал мне сил. Пока есть храм, церковь, в которую могут прийти, обратиться за духовной помощью, люди и поведать Господу свои радости и печали, моя служба Ему не напрасна.
Выходя на улицу, я оставил в храме сутану. Может быть, не следовало разоблачаться, но среди горожан я старался быть одним из них. Вечером сестра зашивала карман моих стареньких брюк, поэтому я нисколько не удивился отсутствию ранее отложенных двух крон. Что ж, я тоже грешен. Перехватить кружечку пива в баре у Арни теперь не представлялось возможным. Часы на городской ратуше пробили одиннадцать. Можно было посидеть еще пол часа в сквере, потом отправляться домой пообедать, – Синтия, наверняка, приготовила аппетитный вкусный суп.
После скрадывающего сумрака храма, яркое солнце неприятно резануло в глаза. Шевелящаяся на легком ветру далекая зелень сквера приятно манила и радовала взор и душу. И тем большее негодование вызывали грязные символы, пачкающие белоснежную стену храма. Чья-то злая рука начертала поверх ранее замазанных мной новые сатанинские знаки, свастику, пяти и шести конечные звезды, ругательства. Некоторые не просто перестали почитать Бога, но старательно демонстрируют свое глупое неуважение к Нему. Я устало покачал головой: нельзя же настолько презирать и не уважать свою душу.
– Что, святой отец, работка подвалила? – Гельмут, которого я знал с пеленок и крестил своими руками, нагло грубо ухмылялся и бросал в мою сторону издевательские насмешливые взгляды. Ему, несомненно, нравились разводы краски на стене.
– Ты, можешь сказать мне, кто это сделал? – Я должен был спросить этого дородного детину, прячущего за спину измазанные черной краской руки.
– Догадываюсь, но вам-то какой от этого прок? Словами забросаете?
Харкнув, сплюнув мне под ноги отвратительным плевком, он развернулся и не спеша зашагал прочь. А я побрел в скверик, размышляя о том, где в в очередной раз раздобыть мел или белую краску. В центре площади меня настиг возглас.
– Ого-го! Эге-гей! Люди! Посмотрите-ка! – Разорвал жаркую умиротворенность дня пронзительный мальчишеский фальцет.
Не повернуться, не обратить на него внимание было невозможно. Прогуливающиеся немногочисленные горожане и спешащие через площадь по своим делам люди останавливались, натыкаясь друг на друга и смотрели на детскую фигурку, указывающую куда-то пальцем вверх. – Эй, глядите-ка!
Удивленные возгласы слышались из десятков уст различных людей волею случая оказавшихся в тот миг на площади, а на лицах застыло изумление, удивление, неверие, когда они устремляли свой взор туда, куда указывал грязный палец мальчишки.
Поддавшись всеобщему ажиотажу, щурясь от яркого полуденного солнца и прикрывая глаза ладонью, я так же воззрел на шпиль ратуши. Что-то или кто-то там был, кажется, человек. Кто же мог забраться на подобную высоту? И как? Зачем? Двенадцатиметровый шпиль уверенно протыкал небо, а на самом его острие лепилось нечто черное и бесформенное. К сожалению, зрение мое уже не так остро, как лет пятьдесят назад.
– Да это же Мэт!
– Точно! Старая Мэт!
– Не может быть! Вот дает, старуха!
Возгласы удивленного непонимания и пустой восторженности волнами перекатывались по суетливой толпе, собравшейся у здания ратуши. А в душе моей встрепенулись тревога и страх, потому что вспомнились когда-то сказанные слова отца, обретшие внезапно значение и смысл. Кости отца давно сгнили в земле, но неоднократно произнесенная им фраза огненными буквами прорезалась в моем сознании. «Когда старая Мэт воссядет на шпиле, придет конец света». Уверен, многие в городе слышали эти же слова от своих родителей, передающиеся из поколения в поколение, но мало кто понимал их и придавал значение. И вот теперь я воочию зрел это диво.
Кто в городе не знал старую Мэт! Она была его неотторжимой частью, его достопримечательностью Люди в городке рождались и умирали, а Мэт жила уже на протяжении многих поколений. И никто, почему-то, никогда не задумывался над этой несуразной странностью. Глядя на нее, казалось, что она умрет не сегодня, так завтра и потому не было человека воспринимавшего ее всерьез и обращавшего на нее внимание. Впервые, эту странную старуху я увидел, когда сам был мальчишкой, теперь мне перевалило на седьмой десяток, а Мэт оставалась все такой же грязной и безобразной старухой, обитающей на городской свалке. Отец говорил, что она живет вечно, что ее знали еще его дед и прадед. Сказания о долгой жизни Мэт стали легендой, преданием, но она никогда не лезла на глаза, а часто ли мы посещаем свалки? Только детьми, в поисках неожиданных и острых приключений. Я так же никогда не придавал значения самому факту существования Мэт, а теперь испугался. Ее знали все, но о ней не знал никто.
На безоблачном дневном небе внезапно возникла и наползла на солнце черная грозовая туча. На площадь опускались нежданные сумерки.
– Надо помочь женщине! Она же упадет! – Встревожился кто-то.
– Вызовите пожарных! У них есть лестницы!
– Совсем спятила старая! Тряпье свое вонючее на ветру сушит. Мерзость какая!
Где-то вдалеке уже ревели сирены пожарных машин.
Тучи закрыли небо сплошной темной пеленой и в сумеречном сером свете я напряженно всматривался в фигуру на шпиле. Как она там и за что держится? Нет, в ней не было страха. Мне было совершенно не понятно, как и за что она там может удерживаться, но выглядела она уверенно. И не просила о помощи. Выглядело все это дико, непонятно и противоестественно. В какой-то момент случилось то, чего никто не мог ожидать: шпиль начал изгибаться. Неужели не выдержал тяжести Мэт?! Не сопереживать старой женщине в этот момент не мог никто. Казалось, сейчас шпиль сломается и с огромной высоты старуха грохнется оземь. Множество людей затаили дыхание.
Происходящее выглядело сюрреалистично, нелогично и непонятно до крайности. Стальной шпиль продолжал изгибаться и, вместе с тем, удлиняясь, изящно и плавно опускал Мэт на землю. Он словно растягивался, как резиновый жгут. Зрелище было настолько необычно, настолько не вписывалось в привычные понятия и представления, что люди отшатнулись от Мэт, как только она коснулась земли. Они, словно спугнутые крокодилом лани бежали от старухи в грязном рубище, прочь. Падали, спотыкаясь, заплетаясь ногами, поднимались и спешили отойти подальше. Через какие-то мгновения я остался стоять перед Мэт один. И тогда я понял, почему бежали люди. В своих дряблых, но таких сильных руках уродливая старуха крепко сжимала голову огромной змеи, хвост которой круто уходил вверх и брал свое начало на островерхой крыше ратуши.
Последние проблески света поглощались сгущающейся тьмой. День стремительно иссякал. Мэт вперевалку двинулась ко мне, с уголков ее губ текла розовая слюна. Крики убегающих людей, за моей спиной, стали громче, как только она двинулась. Оскаленная пасть змеи с острыми клыками, в руках старухи, удивительно походила на безобразное испещренное глубокими морщинами лицо Мэт. Я попытался заговорить с ней и случайно взглядом натолкнулся на ее глаза, прятавшиеся под набухшими веками.
– Вы не…
Договорить я не мог. Ледяная пустота ее глаз лишала меня речи. Старая Мэт уже не была тиха и безобидна. Тревожная энергия исходила из ее существа. Она отпустила змею, ранее бывшую шпилем на ратуше, и ее гигантское тело, упав, сотрясло землю. Извиваясь, пресмыкающееся проползло мимо меня, настигая испуганных бегущих людей. Строгой и прямой походкой, в которой были сила и власть, двинулась на меня Мэт. Одно движение ее руки, и сильный толчек из ниоткуда бросил меня на колени.
– Вы мои! – Провозгласила Мэт вдогонку бегущим людям голосом, от которого затрепетала листва на деревьях. – Я вновь обрела свою силу! Вы придете и будете служить мне!
От ее ли голоса или от изменившейся погоды, подул ветер, набирающий силу с каждой минутой.
– И дам я вам знамения, чтобы вы знали, что я власть над вами3! – Проорала Мэт.
Она дико расхохоталась и перекаты ее хохота будили низменный пещерный ужас, тесными клещами сдавливали голову. На площади никого не осталось, кроме меня, поверженного ниц перед Мэт. Неторопливо и уверенно Мэт развернулась в мою сторону и меня обездвижила пустыня ее глаз.
– Вера в Бога утеряна. Людям нужен новый старый Бог. И ты придешь ко мне. Сам. Принесешь и отдашь остатки своей веры. Когда поймешь, что ваш Бог мертв. Вы сами похоронили его.
Она уже не выглядела старухой, такая в ней бушевала сила. Внешность оставалась прежней, но изнутри… Попирая булыжник мостовой, Мэт скрылась среди кустарника сквера, до которых я так и не дошел.
Кто-то, взяв меня сзади под локоть, помог подняться.
– Вот вам и старуха, святой отец.
– Благодарю вас, Карл. – Это был наш городской врач. Мужчина лет пятидесяти.
– Не стоит. – Он потер переносицу, чтобы отереть первые упавшие с неба капли. – Что это? – Карл в испуге смотрел на свои пальцы.
– Вы доктор, вот и ответьте.
На мою раскрытую ладонь упало несколько черно-алых капель. Ответ на его восклицание уже пришел ко мне, но я ждал, когда он сам озвучит его.
Карл растер капли, понюхал и даже лизнул.
– Неужели это кровь?! Откуда? И так много!
– А как вы можете объяснить спектакль, устроенный старой Мэт?
– Но что все это значит?! – Наш городской доктор истерично-испуганно схватил меня за рукав.
– Вероятно то, что вы имеете несчастье зреть наличие тех сил, которые до сих пор не признавали и отрицали и которые не вписываются в вашу систему представлений о мире.
– Но кровь! – Он в изумлении продолжал разглядывать свои руки.
Капли уже не падали разрозненно, с черного неба шел сплошной кровавый дождь, разбиваемый ветром на мелкую пыль. Острый специфический запах не давал дышать.
– Я могу только догадываться, но поверите ли вы служителю церкви? У вас же свои представления о том, как устроен мир. Когда-то Бог заставил поверить в него и достаточно успешно. Возможно, Мэт пошла тем же путем. Я не знаю кто или что она такое, только предполагаю. Слышали ли вы о казнях египетских? Казнь первая, превращение воды в кровь «и рыба в реке вымерла; и река воссмердела, и Египтяне не могли пить воды из реки; и была кровь по всей земле Египетской4». Кажется, это первое ее знамение. Впрочем, давайте уйдем отсюда, кровавый дождь усиливается, мы уже итак похожи на пресытившихся вурдалаков.
– Нас уже не отличишь от них. – Карл размазывал по лицу кровавые разводы. – Что это вы болтали там на счет Египта?! Где мы, а где Египет! Кто такая эта Мэт и чего она хочет?!
– Зачем вам выслушивать мои предположения? У вас ведь, наверняка, есть свои версии. Толку от догадок мало. Мы с вами не знаем ровным счетом ничего. У меня все еще есть вера. А что есть у вас? Ответьте себе, что вы видели пять минут назад и что видите сейчас. Если все укладывается в ваши шаблоны, то все в порядке.
– А как понимаете происходящее вы?
– На все Его воля. Люди утратили веру в Него. Верят во что угодно и в кого угодно. Мэт – это наше испытание, через которое следует пройти.
– Чушь!
С неба лил кровавый поток, и серая городская перспектива тонула в размытом алом ореоле, под ногами хлюпала липкая кровь, она же стекала по нашим волосам, лицам, одежде и запах ее неприятно дурманил голову.
– Кровь, кровь, и кровь! От этого можно сойти с ума? – Карл сжал руками виски, качая головой. – Откуда она в таком количестве?!
– Может, мы действительно спятили и принимаем обычный дождь за кровь?
– А появление Мэт на городской ратуше, устроенный ею спектакль? Скажете, всего этого тоже не было?
– Кто знает? Возможно, старая Мэт сидит сейчас в своей лачуге и перебирает старые тряпки, а все происходящее через пару часов покажется нам дурным сном. Снова пойдет обычный дождь…
– С вами невозможно говорить, святой отец, прощайте!
Он развернулся и широкими шагами двинулся к мэрии, разбрызгивая черные лужи и отчаянно утирая липкую влагу со своего лица. Через десяток шагов он остановился и издали погрозил мне пальцем.
– Я еще в этом разберусь! – Как он ни старался, он не мог скрыть свой испуг. Кровь с неба залила ему рот, и я оставил его отплевываться – глупо было в этот момент находиться под открытым небом.
Конечно же, сестра не находила себе места. Располневшая в свои шестьдесят, она не растеряла женского обаяния и миловидности. После смерти жены, Синтия стала для меня заботливой нянькой.
– Боже, Аль, что с тобой?!
– Все в порядке, дорогая. Это такая пакость падает с неба.
Я немного отступил от истины, а она от моего окровавленного вида едва не потеряла сознание. Милая, добрая, доверчивая Синтия! Ты и представить себе не могла у источника каких бед мы стояли тогда. И то ужасное зрелище, которое я из себя представлял, было лишь отражением того, что ждало нас впереди. Волосы слиплись от крови и черными сосульками уродовали лицо. Уже свернувшаяся кровь схватилась коркой и корявой маской стянула кожу лица. Кровь пропитала вставшую колом одежду. Мне едва удалось убедить сестру, что никто меня не избил и я не ранен, указав на заливавшую окна кровь. Только тогда она, с трудом, но поверила.
– Быстро под душ! – Скомандовала Синтия.
И, кажется, даже повеселела.
– Сомневаюсь, вряд ли я стану выглядеть лучше.
Она не поняла, что я хотел этим сказать. Не понимала даже тогда, когда из крана полилась не вода, а кровь, заставив ее окончательно перепугаться.
– Понимаешь, попытался объяснить я, – по-видимому, вся вода в округе превратилась в кровь. А поскольку дождь – это результат процесса испарения воды … – И тут я поймал себя на мысли, что рассуждаю совсем как наш доктор Карл.
И все же вода в доме нашлась. К счастью, Синтия запасала дождевую воду и у нее нашлась пара ведер, не затронутая ворожбой Мэт. Это так же наводило на некоторые размышления. Предаваясь им, мне кое-как удалось привести себя в порядок. Как я понял позже, беспокоили они не только меня.
– Так что же все-таки происходит? – Спросила Синтия, когда мы сели обедать.
Случившееся утром было настолько необычно и непривычно для скучного течения жизни в нашем городишке, что, пренебрегая правилами хорошего тона, я за едой рассказал ей о произошедшем у городской ратуши.
– И что ты об этом думаешь? – В ее словах и взгляде не было страха, и я понял, что она целиком доверилась мне.
– Думаю, этим дело не закончится и нас ждут еще более мучительные и неприятные казни, совсем как в Библии. Возможно, наш отец знал несколько больше, кто такая Мэт, но теперь этого не узнать никому.
– Да, папы уже давно нет…
И вдруг, истерично закричав, она, едва не перевернув стол, вскочила на ноги и продолжая вопить, забилась в дальний угол комнаты. Не понимая, что происходит, я так же ринулся из-за стола, расплескивая суп и переворачивая стулья.
В приоткрытую дверь в столовую лезли жабы. Как они попали в дом?!
– И вышли жабы, и покрыли землю Египетскую5. – Что-то, помимо моей воли, заставило выплеснуться эту фразу из враз онемевших уст.
– Убери их! Убери, Аль! – Остекленевшие глаза Синтии прочно привязались к наползавшей стеной волне омерзительных тварей, принесших с собой отвратительный запах могильной сырости.
И плача, и завывая, и призывая милость Его, я ринулся на землистую массу, затопившую комнату, стараясь раздавить и вымести прочь эти непереносимые существа, посланные нам то ли во испытание, то ли в наказание. Победа оказалась не на моей стороне. Я словно сражался с гидрой. А когда остервенелое помутнение стало отступать, проходить и разум мой немного очистился, я сделал то, что необходимо было сделать в самом начале: с трудом волоча беспомощную, упирающуюся Синтию, поспешно ретировался в соседнюю комнату, еще не захваченную порождениями плесени и, уложив сестру на кровать, старательно заделал одеждой из шкафа все доступные для них лазейки. После этого, колотимый нервной дрожью, тоже свалился от бессилия в кресло.
Для одного дня этого было слишком, но не оставалось сомнений, что конца начавшейся вакханалии мы скоро не увидим. Змей, кровь, жабы. А что на очереди? Мошки, блохи и град? Но почему? Ответа я не находил. Единственный человек, который мог бы хоть как-то помочь мне, покоился в мире, а я стоял перед черной бездной, полный смирения и ожидания.
Такое состояние длилось недолго. Под потолком, возле ярко горевшей лампы, нарастало не замеченное мной вначале дребезжание. С десяток мошек и жуков кружили вокруг стеклянной колбы розового абажура. Некоторые из них были мне прекрасно известны: слепни и оводы когда-то во множестве водились в полях за городом. Откуда они взялись сейчас, было совершенно непонятно, но можно было догадаться, кто привел их в наши дома. Мэт! Старая карга нашла яркий для понимания способ демонстрации своей силы. Силы, недоступной для человека.
Дребезжание перешло в хаотичный шум и вскоре комнату наполнили сотни, тысячи жесткокрылых находящих удовольствие в болезненных укусах лица и рук, которыми я пытался прикрыть обезумевшую от боли Синтию.
– Что же это происходит, Альберт? – На последнем вздохе выдавила она и потеряла сознание.
Перестав обращать внимание на залепивших израненное лицо насекомых, я старательно укрыл Синтию одеялом. Может, они не доберутся до нее? Мне же было все равно. Иногда смирение помогает перетерпеть боль, поэтому я не сразу заметил появление мириад крошечных телец, новой волной затопивших комнату. Кровососущие блохи, или как их можно назвать еще «пёсьи мухи». Мой залепленный оводами рот харкающе-истерически изрек, попытался выплюнуть «погибала земля от пёсьих мух6», после чего я тоже потерял сознание, не в силах переносить это мучительное наваждение.
В чувство меня привела тишина. На какое-то время она показалась сладким сном. Не было шаркающего по полу движения осклизлых тварей за дверью. Не слышно было жужжания в ушах слепней, грызущих мое лицо и превративших его в истлевшую соту. Лампа под потолком не горела и только в окно пробивался сероватенький, сравнимый с поздним вечером, свет. Дождь, каким бы он ни был, перестал идти. Опухшие, набрякшие веки все же позволяли видеть. Может, все случившееся и было сном, наваждением?
Я встал и с трудом сделал шаг: до самых щиколоток пол был завален трупиками иссохших насекомых, а из-за двери доносился едва переносимый запах гниения. «И жабы тоже?» – подумал я. С трудом переставляя ноги и сминая мертвых насекомых, я доковылял до кровати, на которой оставил Синтию. Погрызенное одеяло все же, более-менее, защитило ее. Воспаленным взглядом она смотрела куда-то мимо меня и тяжело дышала.
– Сейчас, дорогая, сейчас. – Засуетился я.
Погружаясь и увязая в компосте из насекомых, я кое как добрел к окну и распахнул его. Пустынные, словно вымершие улицы, заваленные мертвыми земноводными и насекомыми, а над всем этим месивом парил разлагающий запах смерти. Слепые, незрячие окна соседних домов. Во что превратился наш живой и веселый город?
Синтия металась по кровати и бормотала что-то нечленораздельное. Из аптечки я взял все, что только могло бы ей помочь. Заставил проглотить антибиотики и сделал инъекцию димедрола. Иногда нельзя полагаться только на веру. На какое-то время она затихла, а я, поплотнее укутав ее лихорадящее тело, принялся за уборку дома. Для этого мне пришлось проделать трудный и не приятный путь к кладовке, чтобы разыскать большую лопату. И уже лопатой я выбрасывал, выгребал остатки насекомых в окна, на улицу. Тяжелый физический труд оттеснил боль и заставил интенсивнее циркулировать кровь, принес облегчение. Труднее пришлось с другими комнатами, переполненными гноящимися трупами распухших обитателей воды и болот. Когда в комнатах установился относительный порядок, меня осенила догадка. И я направился в ванную. Крови не было и в помине, из крана текла чистая вода. Неужели пришел конец нашим мучениям? Окрыленный слабой надеждой, я с новыми силами принялся за более тщательную уборку.