Загадка Симфосия. Исторический детектив

От составителя

Читатель, в твоих руках книга, история создания которой теряется в давнем прошлом. Те времена столь далеки от нынешных дней, что сведения об авторе, да и путешествие опуса из рук в руки на протяжении столетий, есть вопрос серьезных библиографических изысканий. Осуществить те исследования под силу профессионалу от книговедения, помимо желания и воли наделенному еще и нюхом прирожденного «архивного крота». А так как в наше меркантильное время подобные занятия отнюдь не прибыльны, еще он должен обладать редкими сегодня качествами бессребреника и простака от науки. Одним словом, должен быть настоящим подвижником.

Я хочу отметить, что книга прожила долгую, покрытую мраком и тайной жизнь, поведать о каковой задача другой книги, быть может, более увлекательной, чем сам раритет. Моя же скромная задача: донести старинное повествование до читателя. Увы, к сожалению, я не наделен талантом библиоведа, не мне копаться в бумажном тлене, увязывая порванные цепочки времен, – мне не дано быть следопытом. «Рукописи не горят», – утверждал Булгаков, но кто-то должен «приставить к ним ноги». Сочинение лежащее под спудом времени, – нет удела горше и несправедливей.

Вот он передо мной чудом сохраненный список книги. Увесистая связка желто-бурых, пропахших тленом бумажного грибка, иссушенных годами страничек. Я всматриваюсь в трудно различимую скоропись: чернила выцвели, местами кто-то пытался подправить истертый текст. Я вижу след карандаша, уже осыпавшийся; оттиск шариковой ручки, также поблекший. Несомненно, рукопись читалась, читалась и не однажды!

Я помню себя маленьким, лет семи-восьми. Моя бабушка по матери, незабвенная Полина Витальевна, еще не старая (мы уже сравнялись возрастом), восседая на стуле с прямой спинкой, читает вслух, далеко отставив от глаз, густо исписанные листы. Разбирает больше для себя. Я не бог весть сколько понимаю в том странном повествовании, но оно меня завораживает. Я в другом мире, совсем непохожем на те книжные истории, немало слышанные мною тогда.

Хорошо помню, что бабушка соотносила рукопись с покойным супругом. Детским воображением я включал его неведомый образ в круг персонажей повести и воспринимал излагаемые события, как часть биографии своего деда. Хотя я и ощущал эпохальную несообразность, но списывал ее на разницу лет, на разницу наших поколений.

Потом мы расстались с бабушкой. Она осталась в родном городе, мы же с родителями переехали в центр России, к новому месту службы отца.

Повзрослев, я узнал подробности дедовой жизни. Он был чекист старой закалки, служил в «органах» практически со дня их основания. Дед Андрей в большие чины не пробился, до войны работал в городском управлении НКВД, погиб в сорок втором, под Ростовом, когда наши, отступая, переправлялись через Дон. Будучи комендантом одной из переправ, он попал под бомбежку, его тело доставили в родной город и похоронили на воинском кладбище.

Бабушка, став вдовой в тридцать семь лет, всю оставшуюся жизнь (умерла она в восемьдесят пять) хранила ему верность. Все эти годы на самом видном месте ее комнаты висел большой рисованный углем портрет молодого деда. На его гимнастерке отчетливо выделялся знак «Почетный работник ВЧК-ГПУ (V)».

До самой смерти бабушки житейская круговерть не позволяла мне окунуться в ту рукопись, и даже сам факт ее существования выветрился из моей памяти.

Случайно, перебирая нехитрый архив покойной, я наткнулся на пожухлые листы, спрятанные в черный пакет для фотобумаги.

Какая оригинальная манера письма, сейчас так не пишут: витиеватая славянская вязь, непривычно режет глаз «ер» и «фита». Завитки заглавных букв придают тексту, я бы сказал, сакральный вид посланий дней давно минувших, хотя все разборчиво, читаешь без особых усилий.

Мое внимание привлекла ремарка на полях первой страницы. Другая рука, другие чернила более сочные. Почерк напоминает чертежный шрифт: четкий и строгий. Орфография обычная:

«Изъято у священника Покровской церкви о. Вениамина Смирнова 30. 08. 1927 г. Всего листов 440. Повесть из средневековой жизни. Переписано о. Вен. в 1897 г. с оригинала, хранящегося в монастыре Св. Духа г. Вильно. К материалам Дела отношения не имеет, подлежит утилизации. 26. 11. 1927 г. Ст. уполн. (какой-то крючок – подпись)».

Чуть сбоку химическим карандашом размашисто начертано – «Дурак!». Догадываюсь, кто наложил резолюцию!?

Как-то бабушка рассказывала…

Однажды деду пришлось заночевать на отдаленном хуторе. И надо такому случиться? За полночь в избу ввалился известный бандит, находящийся в розыске. Дед не сплоховал, приставил к спине уркагана толстый карандаш с металлическим колпачком, другого оружия не было, и задержал уголовника. Не тот ли карандаш?

Рукопись осталась жить!

Лихорадочно листаю странички: нет ли еще автографа моего героического деда, – увы!?

Что сталось с отцом Вениамином? На месте Покровской церкви, снесенной еще в тридцатые годы, разбит сквер. В церковные круги я не вхож, да и неловко ворошить старое.

Еще до отделения Литвы попав в Вильнюс, я зашел в православный собор Святого Духа, что возле башни Аушрос. Побродил окрест. В бывших монастырских кельях обитают бомжи – разбросала Россия своих неприкаянных сынов. На веревках сушится белье, растут чахлые цветочки, бегают чумазые ребятишки.

Вернулся опять в храм. Хорошо то как, господи!

Ко мне подошел высокий, благообразный старик. Разговорились. Оказалось, отец Николай (настоятель церкви) родом из российской глубинки, почти земляк. Я не преминул рассказать ему о «моей книге» (теперь уж точно моей). Священник поведал, что рукописное собрание монастыря еще при поляках, сильно разграбив, передали в университетскую библиотеку. Возможно первоначальный список (коль уцелел), хранится в храме науки? Да кто пустит православного священника в университетские фонды? Новые времена, иная на Литве теперь власть. На том и расстались.

Я блуждал потом в готических двориках виленской «альма-матер», но поймите правильно, потуг к поиску оригинала рукописи не предпринял. Кто я, – так, частное лицо? Прощаясь с городом, пришел опять к воротам Аушрос (по-русски – Остробрамским).

Вниз, извиваясь фасадами ампирных строений, уходила улица Горького, виноват, теперь она носит иное имя. А когда-то, в незапамятный век по ней ходил другой человек: инок, мних, сохранивший для нас предание еще большей древности.

Эй, русский дух, где ты там?!

Тщетно?

Нет русского духа, – испарился…

От переписчика

Сия беззаглавная, по-нашему безголосая, рукопись, вшитая в ветхий по древности свод, найдена мною случайно при разборе манускриптов Мисаил Пестручевой (2) обители, спаленной безбожными агарянами. Повесть сия открыла мне, грешному, оконце в давнее прошлое. Отверзла завесу веков минувших, раскрыла греховную суетность помышлений и страстей наших пращуров.

Мудр был Екклесиаст (3) сказавший, что нет ничего нового под луной, ибо человек по сути своей неизменен и низменнен! В грехе зачатый, в грехе пребывает, грехи копит, грехами грехи отбелить старается. Но тщетны его потуги, видимо, нет истинного раскаянья на белом свете? Умалчиваю токмо о воистину божьих подвижниках. Остальной люд из праха вышел, во прах и вернется.

Явится ли повесть сия назиданием для племени грядущего? По моему разумению – нет! Ибо люди не приемлют поучений прошлого, не прислушиваются наставлений прадедов, а вершат все на свой суд и лад. И закоснели в тупом упрямстве на веки вечные, что даже Святое Писание им не указ, а лишь повод для двоедушных иеремиад (4) на собственное слабоволие и бессилие.

Так стоит ли множить бессчетный сонм сочинений, повествующих о людской гордыне и скорби? Стоит ли приумножать сколки исчезнувших дней, тем самым, вводя в соблазн умозрительных обличений людей нынешнего и будущих поколений?

Вправе ли я, ничтожный мних, быть орудием замысла прошлого летописца, когда самоя его воля и желание осталась с ним во тлене?

Один из отцов наших сказывал, что всякое событие, коль оно не закреплено на пергамене, забудется и утратится для людей. В великое сомнение ввергают меня таковые слова. Ибо есть знание благое и есть знание зловредное, – и что есть истина?

Так, вправе ли я обнаружить миру сию повесть, переложить ее понятным языком, убрав темные словеса, не вымарывая самого смысла написанного?

Видел я сон накануне той находки. Будто поручил отец-келарь разобрать мне каменный истлевший склеп, а пригодные кирпичи потом использовать в ремонте церковной крипты. Перекладываю я порушенные обломки – все тлен. И вдруг открывается мне диковинный камень!? Сам весь замшелый, но стоило рукавицей счистить плесень, он так и залучился внутренним теплом, что руке стало горячо. Я отложил камень на обочину, – на душе чисто и радостно. Тут я и пробудился.

Днем, перебирая книги на задворках скриптория (5), отыскал я растрепанную сшивку, а в ней сию повесть. Поначалу мне было невдомек сопоставить тот свод и свой сон.

Неделю спустя, иду мимо водосвятской часовенки, у входа божий человек – Петрушка юродивый. Он меня окликнул, мол, эй чернец, подь суды. Я не возгордился, подошел. Убогий взял меня за руку: «Ой, горячо!» – говорит, потом продолжает притчей.

Якобы, Господь, ради нашего спасения, построил церковь божью на земле. С веками стены расшатало. Многие камни повылетали прочь. Теперь лежат на обочине, – время собирать камни. И мне: «А ты чернец не ленись, подыми камушек-то!» Я опешил, не возьму в толк, к чему он клонит? А потом разом прозрел, вспомнил давешний сон. То мне был знак свыше! Догадался я: намекается мне открыть книгу людям, не должна она потеряться для будущего. Видимо таков промысел божий.

Пришел я в келью свою, вижу: лежит свод распахнутым, на первом листе повести открытый, – ясно, второй раз подвигает меня господь к сему труду.

Долго я молился, и очистилась душа от всякого сомнения, от всякой юдоли, и укрепился я в своей обязанности. Потом, поведав игумену о явленных мне знаках, получил его отеческое благословение.

И вот, приступаю к переложению дивной повести безголосой. Помоги мне Господь и Матерь Божья! Помогите святые угодники! Дайте мне силу и терпение, дайте мне понятие уразуметь темные места старого писания. Испошлите мне благодать закончить труды, не заболеть, не помереть раньше срока.

Засим, берусь, с божьей помощью, излагать реченное не мной, но человеком, жившим задолго до меня. Но дадим слово ему самому…

От автора

Памятуя о неисповедимости путей господних, я скромный инок, в уклоне жизни грешной, спешу изложить для суда праведного, дабы не истлела в памяти, удивительную историю о книжном суемудрии. Поведаю мистерию при очах моих содеянную и коей я, отчасти, поспособствовал по скудоумию своему, ибо в делах спесивых, иноки порой, что агнцы в яслях – бессловесны и доверчивы.

Достигнув средины лествицы сроков своих, встретив тридцатую весну, оказался я в стране, населенной братьями нашими из племени Чеха, в чудном граде Праге, что подобно перстню резному украсил Влтаву-реку. Держал я путь в родные палестины, покинутые лет за семь до того, ради преуспеяния в науках божественных и земных.

Неисчислимый кладезь торжества книжного обрел я в чужих землях у народов иноплеменных. Будучи скромным студиозусом, вкусил я плоды науки нетленной от высоученых мужей во фряжских градах, в тамошних studium (6). Почерпнул великая мудрости в клюнийских богатых скрипториях в пределах гальских и германских.

С ликованием сердечным внимал великолепию огромных из камня ваянных соборов и художествам всяческим рукотворным, а также прочие чудеса, и сокровища диковинные узрел.

Довелось приложиться мне грешному к мощам и останкам святоотеческим, щедрою рукой создателя разнесенным по уделам тамошним. Лицезрел могущественных князей мира и жен их прелестных, и благородного люда повидал предостаточно.

Скорбел во прахе от буйства несчетных браней, от смут еретиков окаянных, и неутешен был, видя всякое зло и несправедливость. Очевидцем стоял на казнях лютых, огнищем творимых во имя господне, не раз бежал мора повального, за грехи претерпел поругания от татей и обиды от самовластных невежд.

Но и утешался радостно, совокупно с простецами, на торжествах пышных и празднествах обильных. Многие яства и зелья иноземные вкусил. И беседы добрые вел с мужами разумными и праведными, ради познания и душевной услады.

И многое прочее довелось мне испытать на стези любомудрия своего, от него и страдаю грешный, но рад, что, познав мир и юдоль его, сердцем не оскоромился и душой не истомился.

Но всякому странствию предрешен конец. Много дорог на земле, а порог, отчего дома один. И к нему устремил я помыслы свои, поспешая в родные пределы. Опекою Матери Божьей доплелся до земель словенских и вступил в град Прагу. Хотелось мне примкнуть, опасаясь лихой напасти, к паломникам или купцам, идущим на Русь, и рыскал я по весям пражским в поисках оказии. И обрел таки себе спутников, – ищите, да обрящите, Бог милосерд! Христовым именем призрел меня суздальский боярин Андрей, закордонный промысел которого, до времени был для меня тайною.

Боярин Андрей Ростиславович, по моему тогдашнему разумению, состоял в годах преклонных, полвека оставил за плечами своими, но вышел статью и обличьем. Говорил громко и властно. Роста был выше среднего, сухощав и жилист. Власы и браду, остриженные на немецкий манер, имел с обильной проседью. Нос прямой, уста тонкие, профиль гордый, надменный. Одевался скромно, но с изяществом, паволок узорчатых не признавал, одежды шил из фряжского сукна, бисером и каменьями не украшенные. Да и не любил навешивать на себя злато и серебро. Имел лишь массивный червленый перстень с печатью, на безымянном пальце. Смарагд сей, и обличал его знатное происхождение. Глаголил он словно по писанному, что выказывало в нем ум зело просвещенный. Боярин знал и по-гречески, и по-латински, умел изъясняться с немцами, уграми, болгарами, понимал жидовскую мову.

В труды господские я поначалу не вникал. Но за те два дня, что жил под его кровом, поразился обилию ходоков, имевших до боярина дело. Являлись по одному и скопом, с красного крыльца и с черного хода. Были среди гостей, как мне казалось, даже владетельные особы. Приходили мужи рыцарского звания, суровые ратные люди, немало было лиц торгового сословия. Встречались аптекари, врачеватели, какие-то кудесники заморские, робко вползали пражские жиды, а монахов и иного притча было не счесть. Всем было нужно боярина, и он всех привечал. Да и сам Андрей Ростиславович исколесил в те дни Прагу порядочно. Говорили, часто бывал в Пражском Граде (не у самого ли короля Конрада?), был у архиепископа Пражского, у воеводы коронного, посещал посланников иноземных. Такое усердие боярина в делах удивляло, заставляло гадать о его странном поприще, предполагать в нем лицо загадочное и таинственное.

Но вот, с божьей помощью, мы тронулись в путь. Покинули хлебосольную Прагу затемно, сразу же после первого часа (7)

Перечислю тех, кто был с нами. Подле боярина гарцевал отрок-оруженосец Варлам – здоровенный, но расторопный малый, из посадских людей. Следом, болезненно согнувшись в седле, трясся Чурила-Хрипун – боярский тиун, человек вредный и дотошный, он советовал господину отказать мне. Потом, пятеро смердов гнали небольшой обоз, с поклажей и провизией, коней в семь, эти холопы нам и прислуживали. За ними на гнедой лошадке ехал я. Опосля подскакивала малая дружина: с воеводой сам десять. Старый вой, дядька Назар Юрьев-сын служил еще отцу Андрея Ростиславича. Боярин Андрей доверял Юричу как себе. Сказывали, не раз в сечах закрывали они друг друга щитом от каленой стрелы, не раз отводили занесенный над товарищем вражий клинок. Назар являлся правой рукой боярина, он первый пожалел меня, не дал на чужбине сгинуть христианской душе.

Боярин Андрей Ростиславович как-то сразу сблизился со мной. Поначалу он удостоил меня долгой беседы, выискивая мои знания и повадки. Я в грязь лицом не ударил, ответствовал с разумением и обстоятельно. Видать, приглянулся ему, он стал частенько обращаться ко мне, а потом и вовсе, велел быть подле себя.

О многом переговорили мы за дни нашего похода. Андрей Ростиславович повидал мир во сто крат боле моего. Побывал боярин в землях ляшских, германских, галльских, фряжских, ромейских (8), иные многие страны посетил. Молился у престола святого Петра. Обретая у славных рыцарей палестинских в граде Иерусалиме, преклонил главу пред гробом господним, что великое счастье есть.

И бранной сечи довелось ему отведать, не дай Бог врагам нашим. Воевал с половцами, уграми, чудью, мерей и братской крови русской немало пролил по попущенью господнему, по воле великокняжеской. И многие тяготы и ранения перенес. И под пыткой стоял у князя Глеба рязанского (9). Но все сдюжил боярин!

И понял я ничтожный, что с великой души человеком привел господь спознаться. Из доверительных бесед я узнал, что Андрей Ростиславович некогда ведал княжим судом и розыском в уделах Ростовском и Суздальском. Доводилось ему вязать и чинить расправу и по церковному ведомству. Согласно закрытому уставу, не имея священничества, при дознаниях еретиков, чернокнижных и волхвующих людей, имел он право и волю посредством экзерсисов усмирять беснующихся чародеев и ведьм. Знал я из книг и от людей, не всякому пастырю сие по плечу, ибо силен Люцифер и рать его. И зауважал я боярина еще более.

Составить бы мне, червлю книжному, житие светлое Андрея Ростиславовича. Многое познал я о нем: и со слов его, и из рассказов сотоварищей. Да не сподвиг господь, – разве же поведаю семь дней из жизни боярина. Ибо о тех днях наставлял написать другой, не менее важный их очевидец.

Страшусь не успеть запечатлеть на пергамене события исповедальных дней. Хвори недужные замучили, случается, и чувств напрочь лишаюсь, верно, близятся пределы мои. Господи, дай сил, подсоби напоследок сроков моих, во многом ослобонял ты меня, выручи и сейчас!

Долго ли, коротко ли продвигались мы до славного города русского – Галича, вотчины Осмомысловой, что на Днестре реке, – бед или страстей каких, с божьей помощью, с нами не приключилось. Миновали и горы крутые, и пущи дремучие, и посады многолюдные. И в последнюю ночь пути встали на постой в уделе твердыни западнорусской, заночевав в хуторке придорожном.

К третьему часу мы приблизились к стенам пригородной обители, заране явленной нам стаями галок (10) над брамами и крестами своими. Монастырь сей древний, являл собой семибашенный острог, срубленный из застоялого карпатского дуба, исчерневшего от веков и твердость железа приобретшего. Округ частокола высокого растекалась речушка, наполненная мутными водами, правда, изрядно заросшая осокой и камышом, но от того уж вовсе непроходимая, ибо являла болотистые топи. Подъемный цепной мост вел к тяжелым вратам, окованным железными пластинами. Неприступной с виду была обитель. А так как не заметили мы подновления стен и башен, то заключили, что враг обходил сей замок стороной. Спешившись, перекрестясь на надвратную иконку Спасителя, ступили мы под сень монастырских врат.

С того самого места и начну свою подробную повесть, для удобства читателя, разбив ее по дням. Суточный же временной круг, изложу не по церковному: от вечери, начала каждого дня; а на латинский манер, как пишут в хрониках, – от бдений, ибо, явившись ото сна к полуночнице, мы каждодневный виток бодрствования совершаем.

Примечания:

* Симфосий – поэт из провинции Африка (кон. V – нач. VI вв.), латинский грамматик, автор цикла из ста риторических трехстиший-загадок.

1. Иафет – сын Ноя (библ.), мифический родоначальник яфетических (индоевропейских) народов.

2. Мисаил Пестручевой – Мисаил Пеструч (1475—1480), западнорусский православный митрополит.

3. Екклесиаст – библейский пророк.

4. Иеремиада (устарел.) – жалоба, сетование.

5. Скрипторий – монастырское помещение для переписки и иллюстрирования книг.

6. Studium generale (лат.) – средневековое название университета.

7. После первого часа – седьмой час утра (см. далее схему суточного круга богослужения):

Вечер.

Девятый час – 3 час дня.

Вечерня – около 4.30

Повечерие – 6 час дня

Утро.

Полунощница (Бдение) – 12 час ночи.

Утреня (Хвалитны) – 5 час утра.

Первый час – 7 час утра.

День.

Третий час – 9 час утра.

Шестой час – 12 час дня.

Литургия – служится перед обедом

8. Ромейских (устарел.) – византийских.

9. Глеб рязанский – Глеб Ростиславович (+1177), князь Рязанский.

10. Галки – галка геральдический символ Галича: на гербе Галича изображена стоящая галка, не гербе Галичины идущая галка.

Глава I

О прибытии в обитель, где убит монах, и где сплетничают о сильных мира сего.

Несмотря на день, монастырские дубовые врата крепко заперты. Мышь полевая не шмыгнет, куда уж там пробраться лихому человеку. Оруженосец Варлам, что было мочи, застучал входным кольцом, клацнула защелка, и в смотровое оконце выглянула угрюмая образина. Страж поначалу опешил, увидев пышную кавалькаду, войдя в разум, грубо вопросил: «Чьи будете? Пошто приперлись?». Вняв ответу, он захлопнул створку, однако не поспешил растворять воротины, верно пошел доносить начальству. Вспыльчивый меченоша взялся колотить булавой по железной обрешетке, призывая на голову незадачливой охране всяческие напасти. Но вот отодвинулись запоры, и в распахнутом зеве ворот открылось монастырское чрево.

Приструнив неловкого стражника, нас с поклоном встретил расторопный отец-вратарь. Проявив завидную сметливость, он вскоре привел седого сухопарого инока в чине иеромонашеском. Старец представился отцом Поликарпом – здешним келарем. Благосклонно выслушав Андрея Ростиславича, управитель взялся сопроводить боярина к игумену в палаты, остальных же поручил невесть откуда набежавшим служкам.

Краснощекий монастырский отрок, лет семнадцати, взял под уздцы моего Гнедка и, ласково воркуя тому на ухо, повел вослед другим, к стойлам. Я не преминул познакомиться с провожатым, малого звали Акимом. Он послушествовал уже год, но лишь месяц назад принял рясофору (1), в обители с этим не спешили. Происхождением Акимий из теребовльских боляр, чего занесло к западу, сказывать не стал. Ради поддержания разговора, я поинтересовался:

– Из того ли ты града – удела Василька (2) князя, ослепленного братьями своими?

Тут отрок приосанился и чинно пояснил, сочтя меня малосведующим:

– Учинил лютую казнь зять Васильков – Давыд из Ольгова племени. Задумал окаянный удел тестев захапать. Попустил изуверству Святослав Киевский… Брат же родной Василька – Володарь вовсе не причастен и тоже потерпел от извергов. – Складно вещал Аким (мне осталось лишь поддакивать). – Дело то гнусное не Теребовль (3) ославило, а безбожных князей, что вырезали глаза сроднику. Василько же Володаревич – несчастный страдалец, стал во истину святым в православном мире, – дельно заключил начитанный послушник.

Спросив всуе, я оказался задет за живое. История та доподлинно известна всякому русскому человеку, и нет предела недовольства безбожными князьями, осрамившими род Рюриков. Аким поначалу распалился, но быстро сник, стал уклоняться от гневных обличений. Должно, в здешнем месте строго чтится устав, не в пример киновиям (4) где черноризцы, прельщаясь собственным суесловием, страждут позубоскалить по всякому пустяку.

Вопреки негласному монастырскому правилу, требующему тишины в утренние часы, двор обители был непривычно оживлен. Суетливо сновали холопы и послушники, последние норовили прибиться к кучкам столпившихся монахов, но те их немилосердно гнали. Сами же иноки что-то оживленно обсуждали, то и дело, указывая перстами то на странноприимный дом, то на размещенные по левую руку настоятельские палаты. Мне стало любопытно, о чем они так оживленно судачат, однако пришлому чужаку следует быть скромней.

Миновали белесую, каменной, перемежаемой плинфами (5), кладки церковку, в ее тусклых слюдяных оконцах мерцали всполохи горящих свечей. До меня еле донесся заунывный голос чтеца. Вроде, как и не по часам служат? Между тем, у северного портала другая группа чернецов озабоченно внимала истощенному пастырю и, покорствуя его указаниям, по одному, по двое разбредались по обители.