Венькины камешки
Как счастлив Камешек – в пыли
Бредущий по лицу Земли…
Э. Дикинсон
Венька-дурачок собирал камешки. Жили они с матерью вдвоем на краю поселка в неказистом домишке, что от бабки достался. Латать и облагораживать покачнувшееся от времени строение было некому. Скромно жили: шаткий штакетник палисада, огородишко, пара стаек-сараек, из живности – курей десяток, старый петух, вредная козья морда Варька да пара поросят.
Ходил Венька по улице, опустив кудлатую голову с волосами неопределенной мышиной масти, бормоча что-то себе под нос. Внезапно останавливался, уставив глаза в одну точку, быстрым коротким движением поднимал камешек и, почему-то воровато оглянувшись, совал находку в карман.
Складывал их в комнате на полочку.
Каждому камешку было дано имя.
– А это что? – спрашивала мать.
– Это баба Дуся – серьезно отвечал Венька, поднимая большие серые, в коричневую крапинку, глаза. – Как же ты не видишь? – и медленно подносил белый голыш кварца величиной с голубиное яйцо к световому лучу. Закатное осеннее солнце, проницая прихотливое слоистое естество камня, казалось, подыгрывало венькиным химерам и миражам. При желании можно было разглядеть в молочно-прозрачной глубине согбенный силуэт, или горбоносый профиль, или птичий глаз.
– А вот этот? – кивала она на темно-серый пористый булыжник с двумя светлыми пятнышками.
Венька проводил по камню узкокостной ручонкой и улыбался:
– Это деда Паша. Не узнала? Он за мной приглядывает, видишь, какой глазастый!
Мать только головой качала.
Вскоре она заметила: как только в поселке умирал кто-то, полочка венькина пополнялась новым камешком.
– Ты чего это? – осторожно спрашивала она, боясь спугнуть Венькину откровенность. Никак с могилки приволок? (Видела мать, как плелся ее дурачок, ниже плеч голова всклокоченная, в хвосте похоронной процессии: соседа Витюшку хоронили, повесился, бедолага, от несчастной любви).
Малахольный важно кивал:
– Мне он сам показал.
– Да кто?
– Витька же. Его в яму спущали, а листок с осины вдруг сорвался и как раз на этот камушек угодил. Показал он, значит: вот, мол, его бери.
И уже оглаживает камешек, греет в кулачке, дышит на него – и на полочку. Кладет – немного поодаль от всех, на особину. Светит камень с витюшкиной могилки зеленым глазом в полусумраке у самой стены – вот так же исподволь, из глубины омутно-зеленой, смотрел и Витюшка. Жалко парнишку.
– Да на что ж они тебе?
Венька оборачивался, смотрел на мать, как на несмышлёного малыша, и убедительно-тихо отвечал:
– Помнить.
Вскоре на заветной полочке в два аршина длиной красовался целый сад камней. Когда за окном совсем непогодило и не надо было огород полоть и воду таскать, Венька садился против странного своего алтаря и подолгу бормотал, беря с любовной чуткостью то один камешек, то другой. Иные неказистые уличные булыжники он ласково баюкал в ладони, мурлыча им нездешние песни. Другие камешки подносил к уху и всерьез прислушивался, сдвинув русые колоски бровей.
Мать боялась в такие моменты приближаться к сыну: ну-к, она что-нибудь не то брякнет или посудиной громыхнет – испугает. Когда счастливый Венька засыпал, по-детски подложив теплую от прикосновенья к камням ладонь под щеку, мать, подоткнув ему, как маленькому, со всех сторон одеяло, уходила в свой угол, утирала слезы, стелила постель и засыпала с мокрым лицом.
В остальном Венька был почти нормальным: скажет мать воды в баню наносить – наносит, да так еще легко несет, аккуратно, словно оно ему ничего не стоит; курятник ли почистить, за хлебом сходить, поросят покормить – все может, все ему дается без надсады, без досады. В школе он, конечно, всё больше на последней парте обретался: сидит себе, незаметный, на доску не смотрит, в тетради не то чтобы ералаш, а так, словно сорока наследила: крупные неловкие буквицы кое-как накарябаны, предложение оборвано на середине; учительница же отводила от него глаза, уж больно смущал ее странный, расфокусированный взгляд блаженного троечника. Дети его не то чтоб обижали, но сторонились, как обходят всякого не от мира сего. В друзья никто не набивался, рядом не садился, но если надо было попросить карандаш, ручку или ластик – тут его помощью непременно пользовались. Отчуждение соклассников ему, казалось, ничуть не мешало: сядет тихонько на перемене с книжкой – не поймешь, то ли читает, то сны наяву смотрит, только глаза мимо книжки, и улыбается – не понять кому. Так и доучился, восьмой закончил, «тройки» за экзамены ему мудрые учителя нарисовали – и с тех пор уже лет пять он при матери – а куда его, такого-то? Ну, свой-то хлеб точно отрабатывает. Опять же – добрый, незлобивый. Ну, со странностями, как говорили в поселке. Бывает.
Только один Петр Васильич, учитель литературы, высокий, худой, сутулый, с круглой проплешиной меж летучих кудрей, встречая венькину мать на улице, говорил о мальчишке с особенным теплом.
– Вы его не ругайте за «тройки», и тетрадки у него вряд ли лучше станут; он, может, дар имеет такой, что не всякий оценит. Иной раз такое скажет… Вот вы говорите – камешки. Мы вчера сочинение писали – ну, по развитию речи – описание предмета. Кто-то плюшевого медведя описывал, кто-то – велосипед… А ваш, гляжу, сияет, и буквицы словно ровнее стали. Читаю: о камне пишет, целую историю. Мол, пошел он однажды летом к Трехскалке, сел передохнуть на солнышке, а камень этот позвал его отцовским голосом.
Мать только руками всплеснула:
– Да откуда он голос отца-то знает! Веньке месяца три было, как отец из семьи ушел.
– Выходит, услышал. А дальше вот что пишет: камень – всему голова. Удивительно! Ведь мы что внушаем на уроке: хлеб – всему основа, наука – всему голова… И так убедительно даже доказывает: на чем здание строится? – на камне, что на могилу клали? – опять же камень. А поклонялись наши предки кому? – каменным идолам. Там много всего, я не упомнил… Вы берегите его. Он по-своему и поэт, и художник. Он меня прямо заставил об этих камнях всерьез думать. Вот послушайте: «Как счастлив камешек в пыли, бредущий по лицу земли…» – и весь стишок до конца продекламировал, да громко так, выразительно – к немалому изумлению прохожих.