Корректор Марина Эдуардовна Красавина
© Римма Владимировна Красавина, 2025
ISBN 978-5-0067-3154-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Жизнь в сказках
Р И М М А К Р А С А В И Н А
Авторские права © 2025 Римма Красавина Все права защищены.
Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена, сохранена в системе хранения данных или передана в любой форме и любыми средствами – электронными, механическими, посредством ксерокопирования, звукозаписи или иными способами – без предварительного письменного разрешения автора, за исключением кратких цитат, включённых в рецензии или иное некоммерческое
использование, допускаемое действующим законодательством об авторском праве.
ПРОЛОГ
Есть вещи, которые мы совершаем, даже не задумываясь. Мы просыпаемся – и входим в роль, которую давно написали для себя сами.
Гонимся за любовью, успехом, счастьем – почти не спрашивая, зачем.
Мы уверены: знаем, кто мы есть, чего хотим, как должно быть устроено то, что зовётся жизнью.
Но что, если мы ошибаемся?
Что, если всё, во что мы верим, – всего лишь история, которую мы рассказываем себе снова и снова?
Каждый рассказ чуть смещает границы реальности – так мягко, что ты сначала не замечаешь, а потом уже не можешь вернуться в прежнее восприятие.
Некоторые истории заставят остановиться. Некоторые – встревожат.
А некоторые будут казаться странно знакомыми. Будто написаны о тебе – о другой твоей версии, живущей в другом времени, в другой реальности. Одно лишь точно выйти отсюда тем же, кем ты вошёл,
– не получится.
Потому что это не просто сборник рассказов. Это приглашение.
Прожить другую жизнь.
Поставить под сомнение то, что казалось несомненным. И, может быть, увидеть себя – чуть яснее.
СОДЕРЖАНИЕ
– Голос
– Тюлень и акула
– Невидимая нить
– Призрак
– Прямолинейность
– Отражение
– Страна улыбок
– Повелитель эмоций
– Остров забытых мечтаний
– Minderwertigkeitsgefühl
– Калькулятор доверия
– Жизнь без цели
– Город свободы
– Церемония обмена сердцами
– Никаких ожиданий
– Отвержение
– Кто ты?
– Эмоциональная болезнь
– Природа и химия романтической любви
– И это всё?
– Лабиринт
– Ты и ты сам
– Любовный экзамен
– Очередь
– Равенство
– Маленькая вещица
– Думать не думая
– Человек, который знал слишком много
– Как долго длилось сейчас?
– Слепой мир
– Сообщество Земли
– Министерство человеческих решений
8
I
ГОЛОС
В
огромном пространстве пустой белой комнаты тишина давила на каждый угол, словно исходила из самих стен. Не было ни мебели,
ни дверей, ни источников света – но не было и темноты. Пространство гудело пронзительной тишиной, нарушаемой лишь мягким шорохом двух фигур, сидевших на безупречно чистом полу. Они сидели, скрестив ноги и смотрели друг на друга, наклонив головы в тихом разговоре.
Один из них, любопытный наблюдатель с мягким нравом, был в покое, несмотря на пустоту вокруг них. Другой же суетился, беспокойные руки барабанили по невидимым поверхностям. Непрекращающийся поток болтовни лился из его уст, временами тревожный, временами хвастливый и всегда неуместный. Наблюдатель терпеливо слушал, но говорил очень мало, не перебивая.
«Как ты думаешь, что она имела в виду, когда сказала это?» – внезапно спросил ерзающий, нарушая тишину. «Может быть, она была расстроена? Или, что еще хуже, разочарована. Да, она, должно быть, была разочарована. О, мне следует позвонить ей. Или… нет. Слишком поздно. А что, если она…»
«Тсс», – тихо сказал наблюдатель, поднимая руку.
Нервничающая фигура остановилась, но лишь на мгновение. «Но ты не понимаешь! Если я не разберусь, может случиться что-то плохое.
Помнишь, тот раз, когда я ничего не сказал? Это была катастрофа. Я должен…»
Наблюдатель наклонил голову и изучил говорящего, который казался таким неестественно оживленным. Его движения не соответствовали безмятежности белой комнаты. Они выглядели как карикатура, нарисованная наспех в мире, созданном для тишины. Губы наблюдателя изогнулись в едва уловимой улыбке, как будто он разгадал загадку, над которой еще даже не размышлял.
Именно тогда он заметил нечто странное. Он говорил один за обоих собеседников с непринужденной плавностью, как будто его заботил
не сам спор, а больше процесс спора. Он был не утомим в своей потребности говорить и заполнять пустоту.
Голос оживал, когда наблюдатель уставал и хотел спать. «Что я делаю?
Я не могу заснуть. Я забыл позвонить ей. Я вспомнил в машине, но не позвонил. Если я не позвоню сейчас… о, подождите, уже слишком поздно. Я не должен звонить ей сейчас. Я даже не знаю, почему я об этом подумал. Мне нужно заснуть. О, черт, теперь я не могу заснуть.
Я еще не устал. Но у меня завтра большой день, и мне нужно рано вставать». Наблюдатель сидел в тихом недоумении, осознавая, как хитро голос вплетался в каждое мгновение. Неудивительно, что сон ускользал от него, Эта непрерывная болтовня нарушала не только его покой, но и ясность его мыслей.
Почему я терплю это, этот бесконечный, непрекращающийся монолог? Даже когда голос говорил мягко, предлагая успокаивающие заверения, он все равно мешал и нарушал все, что наблюдатель пытался сделать.
Он уже некоторое время просто наблюдал за голосом, и первая неоспоримая истина, которую он открыл, была такой: он никогда не останавливается. Он говорит без умолку, как будто тишина это
вакуум, который он не может вынести. Когда его оставляют в покое, он заполняет тишину словами, каскадом мыслей, падающих одна на другую.
Наблюдатель представил себе человека, идущего по тихой улице и постоянно бормочущего себе под нос. Казалось бы, странно, не правда ли? «Если он сам говорит, – размышлял наблюдатель, – и сам слушает, то он должен знать заранее, что будет сказано. Так в чем же смысл?» Осознание поразило с ясностью рассвета: этот голос делал ровно то же самое.
И всё же в этом было нечто странно-бессмысленное. Когда голос спорил – с кем он спорил? Кто мог бы выиграть? И почему, едва дойдя до одного вывода, он тут же менял сторону, безупречно противореча себе, чтобы вновь начать всё сначала?
Казалось, голос просто искал удобное место, где мог бы успокоиться, но так и не находил его. Он не был предан истине – только собственной потребности говорить. Наблюдатель смотрел, заворожённый, как голос меняется, подстраивается, переформулирует и продолжает, не заботясь ни о правде, ни о лжи.
Это было как озарение: голос – не наставник и не надёжный советчик. Он – всего лишь механизм.
И понимание этого меняло всё.
«Кто ты?» – наконец спросил наблюдатель, и его голос тихим эхом отозвался в бескрайней белизне.
Ёрзающий замер, глаза его расширились.
– Кто я? Вот так вопрос! Я… ну, я – это ты. Точнее, часть тебя. Я здесь, чтобы помочь тебе всё понять, составить тебе компанию и… ну, знаешь… всё обсудить.
– Обсудить? – переспросил наблюдатель, наклоняясь вперёд. – Но ты разве не замечаешь? Ты ведь никогда не замолкаешь.
– Конечно! Всегда есть, что сказать. Если я замолчу – кто тогда будет тебя защищать? Кто напомнит тебе о важном?
Наблюдатель кивнул задумчиво, но взгляд его стал острее, внимательнее.
– И всё же, когда ты говоришь, я лишь слушаю. Всегда слушаю. Если ты – это я, как же я могу тебя слышать?
Ёрзающая фигура моргнула, будто её застали врасплох.
– Что ты хочешь сказать?
Наблюдатель на мгновение замолчал. Вопрос повис в воздухе, тяжёлый, как камень, готовый упасть. Затем он вновь заговорил – ровно и спокойно:
– Ты – не я. Ты – мой внутренний голос. Тот, что говорит и говорит, плетёт истории, страхи, планы, бесконечно заполняя тишину. Но ты – всего лишь голос.
А я – не ты. Я – тот, кто тебя слышит.
Беспокойная фигура, казалось, дрогнула, слегка сжалась, словно от резкого света. Ее некогда уверенная болтовня замедлилась, каждое слово звучало тише, менее уверенно.
Наблюдатель продолжил:
– На самом деле, единственный способ отстраниться от тебя – перестать верить, что всё, что ты говоришь, определяет меня. Перестать думать, будто одно твоё слово – это я, а другое – нет. Если я слышу, как ты говоришь – значит, ты не я. Я – тот, кто слышит. Я – тот, кто замечает, что ты говоришь.
Он откинулся назад, глаза его стали задумчивыми, а белизна комнаты, казалось, растянулась до горизонта.
Озарение проникло глубже: мысли – такие навязчивые, такие требовательные – на самом деле гораздо меньше влияют на мир, чем хотелось бы верить. Буря мыслей о завтрашнем дожде не способна очистить небо, как и бесконечное перематывание вчерашних ошибок не изменит ни секунды прошлого.
Если просто сидеть спокойно и наблюдать – истина становится ясной: подавляющее большинство этих мыслей не имеют значения. Это лишь фоновый шум – театр бесконечной болтовни, призванный отвлечь, развлечь, утешить или задеть. Но за пределами этой сцены они не влияют ни на что.
Дождь либо пойдёт, либо нет – разум тут ни при чём.
Наблюдатель едва заметно улыбнулся. Было почти смешно осознать, сколько энергии ум тратит на попытки изменить мир, над которым не властен.
И тут начала формироваться более глубокая мысль:
Если так много из того, что говорит голос, – бессмысленно и лишнее, зачем он вообще существует?
Ответ пришёл просто, как будто сама комната прошептала истину: голос говорил по той же причине, по какой свистит чайник. Было
давление – накопленное, неразрешённое. Энергия внутри искала выход.
Голос, несмотря на бесконечную болтовню, был всего лишь способом выпустить её.
– Наблюдай, – подумал наблюдатель. И стал наблюдать.
Голос становился громче, когда внутри поднимался страх – и начинал репетировать диалоги, которые никогда не произойдут:
«Ты должен был сказать вот это. В следующий раз не забудь вот то», – настаивал он.
Когда вспыхивал гнев, голос становился резким и повторяющимся, вновь и вновь ругая воображаемых обидчиков, будто одними словами можно рассеять напряжение.
А когда сердце тосковало, голос начинал плести истории – о любви, о смысле, о недостающем – пытаясь дотянуться до того, что всегда казалось чуть вне досягаемости.
Наблюдатель смотрел на всё это с тихим интересом.
Узоры были очевидны. Голос становился громче, когда что-то внутри было не в покое.
Тревога, раздражение, неудовлетворённое желание – всё это поднимало волну, и голос вставал ей навстречу.
Было неважно, разумно ли звучали мысли – цель голоса была лишь одна: выпустить напряжение.
– Голос, – прошептал наблюдатель, – не проблема. Проблема – верить, будто он – это всё, что есть.
Голос был не врагом и не наставником. Он был клапаном, инструментом, безвредным механизмом – до тех пор, пока его не принимали за истину, за саму суть себя.
Наблюдатель снова улыбнулся. Внутри поселилась глубокая тишина. Голос мог продолжать говорить.
Но теперь ему не нужно было следовать за ним.
Он мог просто наблюдать. Позволять энергии проходить.
И возвращаться в спокойную ясность собственного присутствия.
II
ТЮЛЕНЬ И АКУЛА
юлень проснулся с первыми лучами солнца, его круглое тело уютно устроилось на прохладном, влажном берегу, где море нашептывает
песку свои секреты. Его большие, внимательные глаза, тяжелые от сна, медленно моргали, оценивая обстановку. Он потянулся ластами, как ребенок, ищущий внимания.
Утро для него было временем тишины и мягкости. Он лениво перекатился к кромке воды, но перед тем огляделся вокруг, надеясь заметить другого тюленя – или, может быть, дружелюбную чайку, чтобы разделить с кем-то это спокойное пробуждение. Ему не
было одиноко – он просто тихо жаждал быть рядом с кем-то, быть увиденным, быть понятым.
Если бы тюлени могли напевать, он бы сейчас мурлыкал что-то себе под нос – такую простую благодарность новому дню. А когда он нырнул и вынырнул, его усы были покрыты каплями, сверкавшими, как россыпь бриллиантов. Он посмотрел на берег в надежде встретить чей- то взгляд.
С лёгким движением хвоста он погрузился глубже, оставив позади сверкающую поверхность. Вода вокруг становилась темнее – глубокий сапфир, тягучий кобальт. Океан молчал, нарушаемый только размеренным биением его любопытного сердца. Он не боялся глубины. Она влекла его, как будто могла дать ответы на вопросы, которые он ещё
не знал, как задать.
В тусклом синем сумраке он почувствовал ее прежде, чем увидел
– почувствовал ее движение, гладкое и властное, скользящее с непринужденной грацией. Акула. Ее силуэт появился из тени, одновременно элегантный и устрашающий, воплощение первобытной мощи океана.
На мгновение тюлень замер, его маленькое тело трепетало на фоне огромного, пульсирующего течения. Инстинкт подсказывал ему бежать, но что-то приковало его к этому месту – какое-то тихое очарование.
Когда акула стала приближается, он наблюдал за ее плавными, мускулистыми движениями. Он видел красоту акулы – ее симметрию, целеустремленность, ее непоколебимую уверенность. Она не жестока, понимал он; она просто такая, какой ей суждено быть, – существо глубинное, могущественное и гордое.
Тюлень останавился, застыв одновременно от благоговения и осторожности. Акула, почувствовав это, устремила взгляд в его сторону. Она начала кружить, любопытная, но осторожная, ее движения – словно посылали предупреждение в тишине океана.
Но тюлень не убегал. Вместо этого он поднял свои широкие круглые глаза, чтобы встретиться с ее глазами, он смотрел на нее взглядом, полным чего-то, чего акула никогда раньше не встречала – не страха, не вызова, а наивной, беззащитной нежности. Его взгляд был глубокий, искренний, как будто он смотрит не на хищника, а на прекрасное существо, на его душу.
Акула колеблется, ее ровное скольжение замедляется. Она чувствует его взгляд, он взволновал ее и озадачил. Никто никогда не смотрел на нее так, как будто она была не просто существом с острыми зубами и грубыми инстинктами, а чем-то большим.
Она перестает кружиться, застыв на месте, и слегка наклоняет голову, как будто спрашивая: «Почему ты не боишься?»
Тюлень медленно моргает, его ласты прижимаются к бокам. Ему не нужны слова; его глаза говорят достаточно. Они говорят: я вижу тебя. Не твои зубы или твою силу – а тебя.
Свирепый взгляд акулы смягчается, в нем чувствуется любопытство.
«Ты не такой, как другие», – наконец говорит она, тихим и ровным голосом, уносимым безмолвными потоками.
«И ты тоже», – отвечает тюлень, и его маленькое серьезное лицо освещается осторожной улыбкой.
Проходят дни, и они снова и снова встречаются в тихих глубинах. Сначала их разговоры просты – о течениях, косяках рыб, тайнах океана. Но постепенно они становятся более личными, более откровенными.
Акула говорит об одиночестве своего существования, о том, как другие разбегаются при ее приближении. Тюлень слушает всем своим существом, его большие, серьезные глаза не отрываются от нее.
Проходит время, и они обнаруживают, что сближаются, не только по расстоянию, но и по духу. Они плывут бок о бок, исследуя скрытые уголки океана, разделяя молчание, которое говорит громче слов. Хотя они такие разные – один нежный и открытый, другой сильный и осторожный – они находят гармонию в этих контрастах.
Однажды, когда они плавали вместе в тихих объятиях глубин океана, акула внезапно остановилась. Она повернулась к тюленю, ее острый силуэт вырисовывался на фоне глубокой синевы позади нее. Ее голос был тихим, почти дрожащим, как будто ей самой слова эти были не приятны.
«Знаешь, – начала она, отводя взгляд от него, – ты слишком нежен, слишком мил… Я боюсь причинить тебе боль. Мы становимся слишком близки, и я… Я к этому не привыкла».
Тюлень замер, его большие, нежные глаза широко распахнулись, ища в ее глазах тепло, на которое он привык полагаться. Но теперь ее взгляд был далеким, настороженным, как будто она возводила стены в той самой воде, которую они делили.
На мгновение он оцепенел, слова проваливались в него, как камни. Потом появилась тяжесть в груди, глубокая боль, которую он не мог остановить. А затем безмолвные слезы показались на его глазах и соскользнули, исчезнув в бескрайнем море.
Акула, конечно, не могла их видеть. Океан был милостив к нему. Но его лицо, его прекрасное, открытое лицо, не могло лгать. Его ласты нервно подергивались по бокам, его мягкий рот дрожал, когда он
боролся с рыданиями, стараясь успокоиться.
Он посмотрел на нее, его взгляд пытался сказать то, что не мог сказать голос. Он хотел сказать ей, что все в порядке, что он понимает, но глаза выдавали его. Они были слишком честными, слишком искренними, пылающими болью, которую он не мог скрыть.
Акула колебалась, ее уверенность ослабла. Она почувствовала перемену, этот невидимый барьер в воде, тяжесть, которой не было раньше. И хотя она не могла видеть его слез, она почувствовала печаль, исходящую от него, и заполняющую пространство между ними.
Тюлень судорожно вздохнул, наконец обретя голос. Он был тихим, как всегда, но теперь в нем была хрупкость, тихое отчаяние, которое он не мог скрыть. «Я не боюсь, что мне будет больно», – сказал он и его голос дрожал. «Я боюсь потерять тебя».
Акула посмотрела на него пристально, и на мгновение ее решимость ослабла. Она хотела приблизиться к нему, сказать, что тоже это чувствует – привязанность, близость, страх потерять то, чего она никогда не ожидала найти. Но ее инстинкт подсказывал ей отступить, защитить себя и его единственным известным ей способом: отдалением.
В наступившей тишине они слегка отдалились друг от друга, расстояние между ними теперь было больше, чем физическое. Но никто из них не двинулся дальше. Как будто сам океан отказывался отпускать их окончательно, удерживая вместе в хрупкой, болезненной тишине.
Хотя никто из них не говорил, неведомая сила – глубоко укоренившаяся привязанность – определяла каждое их движение.
Акула чувствовала, как ее плавники инстинктивно зудят от желания уплыть, чтобы оставить это место, прежде чем они окажутся слишком близко, слишком опасно для ее чувства независимости. Но даже когда она думала об этом, ее взгляд не мог оторваться от тюленя.
Тюлень, тем временем, изо всех сил пытался сохранять спокойствие. Его тревожный тип привязанности усиливал врожденное стремление удержать, преодолеть растущую дистанцию. Его основной инстинкт поддерживать контакт с ней любой ценой, форма его привязанности, были подавляющими. Мысль о потере ее – существа, которому он доверял и о котором так глубоко заботился, – терзала его сердце.
Но он не позволил ей увидеть глубину своей боли. Когда его слезы исчезли в океане, он выдавил из себя маленькую, дрожащую улыбку, надеясь, что это ее успокоит.
Взгляд акулы смягчился от его искренности. «Я не хочу причинить тебе боль», – снова пробормотала она, ее слова теперь звучали медленнее, как будто каждое из них значило больше, чем обычно. «Я просто… я не такая, как ты. Я не знаю, как оставаться рядом, не чувствуя, что я теряю себя».
Тюлень кивнул, хотя его сердце ныло. Он хотел сказать ей, что она не потеряет себя, что близость – не ловушка, а дар. Но он знал, что слов будет недостаточно, чтобы развеять ее страхи.
И вот он молча плыл рядом с ней, уважая ее потребность в собственном пространстве, втайне желая быть ближе. Его большие, искренние глаза смотрели на нее, наполненные теплом и пониманием, хотя его собственная боль оставалась скрытой в глубине его сердца.
*****
Тюлень дрейфовал рядом с акулой по бесконечной лазури, его сердце было полно вопросов, на которые никто не мог ответить. Он гадал, в своей мягкой тревожной манере, не была ли это его вина. Акула, такая гладкая и сильная, казалась ему таинственным существом, ее холодная отчужденность была как далекие звезды, которыми он часто любовался, находясь на поверхности.
Тюлень всегда верил, что любовь – это то, что он может сам заслужить, что он сможет контролировать, если просто отдаст достаточно себя.
Он всегда думал, что если отдаст акуле свою нежность, свою преданность, свое бесконечное терпение, она в конце концов примет его. Он думал, что если он постарается как следует, океан соединит их вместе, как две части пазла, которым просто нужно найти правильное положение.
Но правда, как он понял, была гораздо сложнее. Чем больше он пытался сократить дистанцию, которую она держала, тем больше он сомневался в себе.
Слова акулы ранили его так, как он и не мог представить, но хуже всего было то, что они, казалось, оседали внутри него, как эхо в огромной пустой пещере. Ты слишком нежный, слишком сладкий – и эта нежность ощущалась как что-то неправильное, что-то, что могло оттолкнуть акулу еще больше. Он начал задаваться вопросом, была ли его потребность в близости проблемой, было ли его желание быть рядом, привязанность к ней, причиной трений между ними.
Он не знал, что его тревоженный тип привязанности противоречил избегающему типу привязанности акулы. Ей нужно было ее пространство, ее дистанция, и он всем сердцем хотел заполнить образовавшуюся пустоту. И чем больше он старался, тем больше чувствовал, что тонет в пучине безысходности, как будто он стал слишком большим и тяжелым.
Тюлень с тоской в глазах прошептал: «Я не знаю, что со мной не так. Почему я не могу это исправить? Почему ты не видишь, как сильно я забочусь о тебе?»
Акула замешкалась, услышав боль в его голосе. Она хотела его утешить, но инстинктивно отстранилась.
Шли дни, тревога тюленя усиливалась. Он подумал: «Может, я слишком многого хочу. Может, мне просто отпустить». Он начал отстраняться, тихо отдаляясь, хотя его сердце ныло от потери близости, которую он не мог удержать.
Акула почувствовала его уход, но не поняла. Она тосковала по нему, но боялась потерять себя. Как кто-то мог так сильно любить ее, не утонув в ней?
На самом деле их сердца были настроены по-разному. Тюлень стремился к близости, в то время как акула – убегала от неё. Он тянулся, она – отступала. Это был танец двух противоположностей, в котором
ни один не знал шагов, и потому оба чувствовали себя потерянными и растерянными.
Мысли тюленя путались, на сердце становилось тяжело, когда он думал: «Почему так происходит, что тот, на кого мы больше всего полагаемся – наш якорь, наше безопасное убежище – не выполняет свою роль?» Он всегда верил, что акула станет для него
источником утешения, той, кто успокоит его, когда океан эмоций станет непреодолимым. Теперь его терзал вопрос: «А что, если ее не будет рядом, когда она больше всего будет нужна?»
Размышляя над случившимся, тюлень вдруг неожиданно осознал, как долго был погружен в глубокие, холодные воды. Он был так сосредоточен на акуле, на попытках понять ее, что потерял из
виду мир вокруг себя. Океан был его домом; он знал это. Но где-то глубоко внутри тайком сидела боль. Тоска по свету, теплу, нежному прикосновению солнца. Он был так поглощен своей привязанностью к акуле, так отчаянно хотел сохранить свое место в ее мире, что не замечал, как сильно он скучал по тому, чтобы просто быть чем то другим – чувствовать себя живым в этом мире.
Тюлень вырвался из глубины, соленая вода цеплялась за него, как непреодолимая тяжесть, и поплыл к берегу. Он чувствовал притяжение пляжа, притяжение иного вида свободы, которой океан никогда не мог дать.
Когда он достиг берега, он сделал глубокий вдох, теплое солнце поцеловало его в нос. Это было первый раз за долгое время, когда он чувствовал что-то иное, чем холод, тишину моря. И там, на мягком песке, он увидел ее – очаровательную тюлениху. Она грелась на солнце, ее мех блестел под его лучами. Ее глаза были добрыми, ее присутствие было нежным, и было в ней что-то знакомое и в то же время новое, что- то, чего он не осознавал раньше, что упустил.
Она источала тепло, нежность, ту самую мягкость, которую океан никогда не предлагал ему. Тюлениха улыбнулась ему, словно почувствовав его одиночество, его тоску по чему-то светлому. Как будто сам мир привел его сюда, к этому моменту, к этой связи, которая казалась такой непринужденной, такой естественной.
Тюлень замер на секунду, но внутри него что-то всколыхнулось. Всё это время он искал кого-то, кто бы заполнил пустоту, кто бы дал ему то, к чему он так тянулся. Но теперь, под тёплым солнцем, рядом с кем-то, таким же, как он, он вдруг понял: может быть, ответ всегда был внутри него самого.
Может, ему вовсе не нужно было всё время быть рядом с кем-то, чтобы чувствовать себя цельным. Может, ему просто нужно было разрешить себе быть свободным – купаться в свете и тепле, исцеляться в объятиях любви, которая не требует, не ожидает, а просто разделяется – нежно, взаимно.
И вот он сидит рядом с другой тюленихой, ощущая, как солнечный свет касается его носа, и впервые за долгое время начинает понимать то, что долго ускользало от него: иногда самая великая любовь – это не отчаянная погоня за ней, а позволение себе сиять, быть увиденным таким, какой ты есть, не прячась, не теряя себя.
III