Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965

Глава первая

Осень 1947 года выдалась затяжной и уже подходила к концу. Ноябрь стоял пасмурный и мрачный; кряду несколько дней спускались туманы и слоистыми дымно-серыми наволоками растекались по балкам. В безветрии густыми облаками они застаивались в пологих и глубоких логах, и затем моросил нудный холодный дождь. И тогда от холода туман рассеивался, истекал, истаивал каплями стылой, промозглой влаги. Вдали стояла жидкая хмурая рябь; высохшие за лето травы, но промокшие от дождей они полегли, и сейчас выглядели почерневшими, точно осмолёнными и обожжёнными. И как-то тоскливо пахло горьковатой прелью.

Почти каждый день, над вспаханными полями и засеянными озимой, над невзрачными серыми балками, над молодыми голыми лесополосами целыми стаями с севера на юг угрюмо и бесконечно летели куда-то чёрные вороны. Люди смотрели на них и крестились украдкой друг от друга и про себя думали в одном сонме мыслей и чувств: «Летят как вестники беды или ещё какой-то напасти…». И опять крестились и печалились…

Посёлок Новый основался переселенцами среди широкой ложбины в годы коллективизации. С двух сторон – северной и южной – под самые огороды подворий полого сбегали колхозные поля. Как только минуешь город Новочеркасск, посёлок хорошо виден со стороны старой ростовской дороги; в войну проходил там противотанковый ров, который спустя годы зарос травой и кустарником. Единственную улицу разделяла крутая развалистая балка и врезалась в поперечную, и та, разветвляясь, проходила мимо хутора Большой Мишкин к самому займищу…

В ту осень каждый прожитый посельчанами день, казалось, будет тянуться бесконечно. А всё оттого, что у жителей заканчивались припасы разных круп и прошлогодних солений, так как прошлый и нынешний годы выдались тяжёлыми. Люди тогда запасались полезными травами впрок: лебедой, щавелем, крапивой, засаливали и консервировали. Думалось, не может быть, чтобы второе лето не уродился хлеб и другие злаковые. Но как назло всё лето почти ни одной тучки, ни одного дождика: сухмень и сухмень стояла из месяца в месяц. Когда это было, чтобы засоленные травы пускали на прокорм почти круглый год. Кто-то не вовремя лишался и домашней живности, даже ездили в поисках зерна по хуторам да станицам, как в самые голодные времена.

И вот снова милость Бога обошла стороной эту землю, куда не по своей воле съехались люди семьями много лет назад. Самые старые шёпотом передавали, что эти все их лишения из-за коммунистов. Хоть открыли доступ к храму, а из-за страха преследования перестали в него ходить. Вот и гневается Бог, что живут не по вере…

А что было делать тем, кто не подумал запастись даже травяными соленьями? Вот они и ездили по всей округе на раздобывку хлеба. Но и там всюду выскребались все сусеки. А кого-то ещё выручало солёное сало и мясо. Но и эти продукты подходили к концу; в каждом подворье ртов-то было не один и не два; вон как у Зябликовых – взрослые два сына и дочь. Да ещё в ту осень грозился приехать будущим зятем Антон Путилин, который почти два года назад от обиды на Нину Зябликову уехал, не желая связывать с ним свою судьбу, и она всё думала о Диме Чистове, который погиб на войне. Но ей хотелось верить, что это не так, и невольно думалось, что он, возможно, был сильно ранен, и где-то продолжал лечиться…

Антон же писал двоюродной сестре Анфисе, дескать, надоело мотаться по Дальнему Востоку, где всё разворочено войной и где, хотя и развернулись грандиозные комсомольские стройки, но в бараке житьё небезопасное, так как пьянки и драки с поножовщиной с бывшими зэками, которых, как досрочников, направляли на стройки, случались по разному пустяку, из-за чего там невозможно спокойно жить. Хотя дрались в основном из-за девчат, тогда как он, Антон, никак не найдёт здесь по себе зазнобу, поскольку был не в силах забыть Нину Зябликову; она так и стояла перед глазами, как наваждение Господне. И нет ему от неё спасения даже здесь, на огромном расстоянии, где оканчивался материк…

Анфиса передала подруге краткое содержание письма двоюродного брата. Да ещё прибавила и от себя о том, как он, в оконечной дали, сильно скучает по ней. А там гляди, приедет и полюбит её до помрачения рассудка! Но та, чувствуя в её словах иронический оттенок, в досаде лишь отмахивалась, как от назойливой мухи. А потом задумчиво и сосредоточенно молчала, опускала голову, точно так, будто её пристыдили. И при этом в желудке она ощущала пресную сосущую пустоту, а в душе теснились горечь, обида и досада. Ах, если бы жив был Дима Чистов! Но нет, видно, напрасно она всё надеялась на чудо! Неужели нет его давно в живых?! Ей делалось страшно от одной этой мысли и от того, что судьба опять надсадно подсовывала ей этого несносного Антона.

И как она так подумала, опять с острой болью в животе испытала чувство голода. Но от этих супов и борщей из лебеды да щавеля ни за что не избежать в желудке коликов. Хотя в свою лучшую пору, бывало, ели в охотку пирожки из лебеды смешанной с варёными яйцами да картофельными очистками. Так что нынче оставалось только молчать да терпеть, почему у людей отбирают последнее в зачёт продналога, куда же ушли их сданные продукты и почему не могли впрок обеспечить огромную страну продовольствием, почему не делают запасы продуктов на случай непредвиденных обстоятельств?

Люди часто посматривали на подворье Фаины Волковой, не стоит ли перед её двором грузовик или подвода? Может, где раздобыла макарон или круп там разных, как это бывало в первые послевоенные годы. Около двух лет назад колхоз из-за не имения помещения, позволил Волковой, как самой образованной и грамотной женщине, завести на дому сельмаг. Тогда против неё, кроме Полины Стапроумовой, никто не выступил. Председатель Корсаков всех убедил, что с этим справится только Фаина Николаевна; он сам видел, как она бойко щёлкала на счётах.

И вот говорили, что в бедственную пору, похаживали к ней поздними вечерами сам Гаврила Корсаков, Никита Зуев, Назар Костылёв, который по милости председателя стал недавно бригадиром. К заветному двору также наторили дорожку за продуктами и Гордей Путилин, и Алексей Жернов. Словом, всё молодое колхозное начальство… И получалось, а вы, люди, мол, как хотите, так и живите…

В прошлом году ходили упорные пугающие слухи о новой войне, на этот раз с американцами. И в связи с этим в магазине Фаины Николаевны расхватывали соль, спички, мыло, щёлок. И только лежали штабелями несколько видов рулонов ткани, они тогда никому были не нужны. Правда, их могли рассматривать только девочки-подростки, которые уже начинали понимать толк в нарядах…

Зато продуктовые лари, обитые фанерой, совершенно опустели, только ещё витал над ними дух круп и макаронов. Люди также поговаривали, будто в погребе у хозяйки стояли в мешках крупы.

Фадей Ермолаев это слышал от жены Фёклы; он недавно встал с койки после долгой болезни сердца; ходил по двору, выходил за калитку и жаловался своему заметно постаревшему соседу Семёну Полосухину:

– Хвороба сердечная меня замучила, осколок вот тут сидит, – и указывал рукой под сердце со страдающим видом.

– А меня сон мучит: немецкие танки лезут на меня, я от них лопатой, лопатой и просыпаюсь в холодном поту.., – отвечал тот размеренно, хрипловато.

– Война, проклятущая, и мне снится! Ты, Семён, слыхал, что говорят, будто Фаина Волкова укрывает в яме на огороде мешки с крупами, а наше начальство к ней по ночам шастает? Я хочу проверить, пойдёшь со мной?

– А ты больше слухай Домкины байки! У дуры нашей фантазей много… – махнул сердито Семён рукой.

– Значит, не пойдёшь?

– Пускай те и шукают, кто в след Домки такую брехню распускает.

И вот Фадей Ермолаев решил сам пойти да выяснить: какие там утайки делает Фаина Волкова? И, набравшись решимости, отчаянно махая левой рукой, пошагал, держась по привычке правой за сердце, так ли то, о чём взахлёб злословят бабы? Хотя ещё в свою бытность кладовщиком он и сам не раз это делал, но не в целях воровства, а так, на всякий случай, припрятывал, наученный горьким опытом голода, который норовил захаживать в те годы частенько. К тому же припрятывал пшеницу или кукурузу втайне от тогдашнего председателя Костылёва, который тогда никак не шёл с ним на сговор…

Тем не менее, Макар был не таким уж принципиально честным, каким выглядел в глазах колхозников. Однажды Фадей, находясь возле колхозного амбара, видел, как Макар на току остановился возле кучи зерна и, озабоченно поглядев по сторонам, стал горстями быстро-быстро набивать карманы, да к тому же семенным зерном.

Фадей тогда об этом случае промолчал даже перед своей женой Фёклой, боясь, что та, не дай бог, разнесёт по всему посёлку, что могло дойти и до председателя сельского совета Андрона Рубашкина и тогда уж точно упекли бы председателя…

Фадей, ещё до войны отстранённый от кладовки, нынче то пас колхозных коров, то сторожил бахчу в огородной бригаде под хутором Татарка и считал себя честным из самых честных. Хотя о прошлом своём грешке с Домной не вспоминал, будто у него с ней ничего вовсе и не было. Ведь человек такое существо, что своих грехов и проступков не только не хочет помнить, наоборот, он находит их чаще в других, нежели у себя.

Ермолаевы, как никогда, бедовали, несмотря на то, что Фёкла заготавливала травы, но других продуктов всё равно не хватало. К примеру, в своё время продали мясо и сало, чтобы дочери Доре приготовить приданое, поскольку она говорила, что Иван Глаукин был не прочь на ней жениться. Хотя всё это дочь преподнесла матери и отцу в шутливой форме. Сейчас Фадей это вспомнил как бы походя, терзаемый той думой, что Фаина Волкова ведёт себя как истая кулачка.

Когда он бесцеремонно повернул на калитке из штакетника деревянную вертушку и резко толкнул её от себя, она отпружинила и ударила его по бедру. Он, потирая ушибленное место, тихо вошёл…

Волкова в это время была на дворе. Хозяйка, одетая по-домашнему опрятно, отвлеклась от своего дела, выпрямила спину, обтянутую тёплой толсто вязаной кофтой. Её тёмные волосы были аккуратно подобраны, а на висках кокетливо завитые; она была ещё хороша собой, выглядела моложаво.

Фаина Николаевна смотрела на посетителя несколько удивлённым и строгим взглядом, праздный вид которого говорил, что он пришёл вовсе не за гвоздями, не за папиросами и спичками. Но что всё это значило, зачем же среди бела дня пожаловал к ней Ермолаев, этот тщедушного вида уже не в новой стираной фуфайке мужичок. К тому же в магазине, кроме продуктов, кажется, было всё.

– Здорово, Фаина… гм, Николаевна!

– Здравствуйте, мил человек! Чем обязана вашему визиту?

– Вот что, говорите как на духу: где у вас погреб? – быстро спросил гость, цепко оглядывая просторный двор, где уже были высажены саженцами вишни, шелковицы и абрикосы.

– А зачем вам мой погреб? – удивлённо протянула та и вопросительно нахмурилась.

– Меня Болина уполномочила, – начал тот врать. – Да, Мария Александровна, велела заглянуть в подполье, что вы там ховаете?

– Вот как? Ну что же, это хорошо! Но вы, Ермолаев, я не ошиблась?

– Верно, я тот самый Фадей, который в своё время честно исполнял права кладовщика. Вы, Фаина Николаевна, хорошо выглядите! И посмотрите на меня. Видите, одни скулы торчат, щёки ввалились оттого, что мы все недоедаем. А вы, как буржуйка цветёте.

– Вы так считаете? Вот как! Хотите взглянуть, что у меня в погребе? Замечательно! – она как-то бедово и лихо встряхнула головой и её пышные волосы заколыхались.

– Хватит рассуждать! Не водите меня за нос. Не то я сам пойду! – Фадей стоял в фуфайке и в шапке-ушанке. Вот уже который день дул северо-западный ветер, нагнал на серое и без того небо, крутобокие тучи с иссеро-чёрным отливом. Над полями стаями летели низко вороны, кружились первые снежинки, как белые мохнатые бабочки с рваными крылышками и кувыркались, планируя стремительно вниз, ложась успокоено на стылую задубелую землю.

– Пойдёмте, но я должна вас предупредить: вы у меня ничего не найдёте! Кто вам сказал, что я что-то прячу в погребе? – она плотно сжала губы, изумлённо приподняла и опустила плечи.

– Не помню, впрочем, все болтают, – он нахмурился, посмотрел на хозяйку: «Ох, ещё всем зазывиста, молодая, лицо гладкое, фигура ладная»! Он покачал завистливо головой. Эта оценка невольно отдалась в сердце тоской, что жена его уже не такая подбористая, чистенькая, соблазнительная, и мысль настырная вертелась на языке: «Недаром возле Волковой крутится председатель, другой бабе не сладил бы так быстро хату, а этой – пожалуйста»! И Фадей почувствовал, как зависть змеёй обвила его сердце, и оно защемило, сдавилось от боли. Тут он вспомнил про торчавший под сердцем осколок, испугался, не затем он пришёл к Волковой, чтобы оценивать её женские прелести, и стал он ещё придирчивей осматривать её подворье…

Погреб был вырыт, как и у всех жителей посёлка, сбоку летней кухни с плоской, идущей под уклон крышей. Фаина Николаевна отомкнула ключом дощатую дверцу. Она сама наклонно с писком отворилась. Фадей по деревянной лестнице шустро спустился в тёмный погреб, откуда на него дохнула сырой прелостью земля и просмоленными не очень объёмными железными бочками из-под нигрола. Фадей осторожно зажёг спичку. Видно, Корсаков выпросил списанные пятидесятилитровые в тракторной бригаде для засолки капусты, огурцов и других овощей. Деревянные нужно было заказывать, за что запрашивали тогда немалые деньги.

Под лестницей под хранение картошки был приделан ларь, но тут её было всего несколько вёдер – совсем мелкой – чуть крупней ореха. Фадей потолкался в сыром погребе и ни с чем вылез наверх.

– Ну что, мил человек, что-нибудь нашли? Вижу, неудовлетворенны?

– Значит, так: я полезу на полати вашей хаты. И надо бы проверить весь огород. Небось, таите сухую яму, в которой и храните просо, пшено, семечки, зерно, сахар! А, что, угадал?!

– Ха-ха, мил человек, обыскивайте! Я разрешаю! – она картинно вызывающе взмахнула рукой и продолжала: – В хату непременно ещё войдите, может, там, под полом? – глаза её, казалось, метали искры внутреннего гнева, который она чудом сдерживала. Фадей это чувствовал, и думал, что скупердяйки на это только и способны…

– А что, это тоже верно! – и он пошагал, где перед окном сидел на венском стуле Костя и читал старую толстую книгу. Он обернулся на вошедшего щуплого на вид мужичка, от которого разило крепким запахом махорки, и увидел у того в глазах холодный блеск.

Фадей в свой черёд тоже, однако, почувствовал запахи, но не своей махры, а резины, залежалых тканей. И ещё не выветрились ароматы пряников, конфет, печений, от которых заныло у него под ложечкой, и в душе зашевелилась тоска по этим лакомствам, которыми в жизни ему немного приходилось потчевать себя, а всё доставалось дочери да жене, если где что-то ему для них удавалось перехватить. Небольшие, обитые фанерой, лари были совершенно пусты, лишь промышленные товары: ткани, калоши, сапоги резиновые и кирзовые, нитки, пуговицы, гвозди, лопаты, вилы, грабли, вёдра да ходики висели в ряд во всю стену, даже детские игрушки и всё прочее ещё лежало на полках и стеллажах вдоль части глухой стены. Людям всё, что сейчас было в свободной продаже, не нужно, так как всем было, по существу, нечего есть.

Фадей внимательно осмотрел деревянные полы, выкрашенные коричневой краской, но ляду среди половиц нигде не заметил. Затем в передней обследовал с обеих сторон печь, а в дальней комнате заглянул даже под железные кровати, аккуратно заправленные покрывалами с горками подушек. От недоумения или стыда его тёмное после летнего загара худое сморщенное лицо, кажется, стало ещё черней. Фадея охватило такое разочарование, что он был готов даже выругаться. «Вот эти полоумные бабы, – в злобном отчаянии подумал самостийный сыщик, – и откуда они взяли, будто бы Волкова прячет крупы в погребе? Стоп, а может, всё-таки они правы, – осенило его, – ведь не везде проверил…». И он, скрывая наглой усмешкой своё смятение, выпалил, выпучивая безумно глаза:

– А что, Фаина Николаевна, стопаем ещё на огород! И если тамо тоже ничего, я тогды бабам юбки на голове завяжу!..

– Вы хам, мил человек! – сурово и чётко проговорила хозяйка, точно слова у неё по языку промаршировали.

– Мам, а что ему у нас занадобилось вызнать? – размеренно басовито, спросил, заикаясь, Костя.

– Я сама не знаю, сынок, что-то, видно, утерял, да не сообразит, где именно. Пойдёмте! – она резво обратилась к Фадею. – Теперь на огороде можете шарить без меня. Но я бы посоветовала сейчас же убраться вон, не то за произвол вы ответите!..

– У вас в хате, я чую, пахнет жареным мясом, – точно не услышав угрозу, округлив от догадки глаза, проговорил тот, не желая уступать, как он полагал про себя, хитрости хозяйки.

– Да, верно, были куры! Опоздали-с… всех порубала в суп! А ножки-то от курки последней зажарила сыну. Ему надо питаться, чтобы падучая не свалила.

– Кто вас знает, что вы тут зажарили! У меня давно кур не стало…

– Каждый хозяйничает, как умеет, мил человек. А теперь убирайтесь прочь! – произнесла чётко возвышенно Волкова по слогам.

Фадей было пошагал совсем со двора, вобрав в недоумении голову в плечи, а потом охваченный отчаянием, как угорелый, помчался по двору на огород. Возле сарая схватил вилы и стал ими быстро, лихорадочно ширять землю. Хотя огород давно был уже вспахан.

«Ишь ты, Гаврюха ей всё соорудил! – думал в смятении про себя он.– Куда только его Тамара смотрит? Моя бы уже давно крик подняла, бабу чужую опозорила бы на весь посёлок…».

Он ушёл ни с чем, посрамлённый хозяйкой, а в душе бродило тупое недовольство и неутолённое чувство разоблачения, что Волкова как хотела, так и обвела его вокруг пальца. Не может того быть, чтобы для хранения продуктов не было потайной ямы. Наверное, где-то есть склад, с этой мыслью в глубокой досаде Фадей пришёл домой, ничего не говоря жене о своей отлучке…

Глава вторая

В ту страшную годину почти по всей могучей стране людям не хватало продуктов. Казалось, только недавно отменили продуктовые карточки, и хоть снова их вводи. Но сельским жителям, кроме отсутствия хлеба, пришлось туго и в доставании дров, и каменного угля. К тому времени ещё далеко не все шахты были восстановлены. А того угля, который уже добывали, населению катастрофически не хватало. В первую очередь им снабжались заводы, гидроэлектростанции, и только потом больницы, детдома, детсады, школы, государственные учреждения. Много чёрного золота уходило также железной дороге. Так что населению, если что и доставалось, то лишь в последнюю очередь и строго по норме, что, однако, не отвечало суточным потребностям. Но и того угля, который отпускали на один двор, хватало далеко не всем. Словом, больше было никак нельзя, а меньше перепадало также немногим.

На каждый двор, чтобы прожить зиму, к примеру, полагалось три тонны, тогда как отпускали наполовину меньше. Конечно, денежным хозяевам перепадало больше. Хотя в посёлке Новом таких хозяев было чуть больше десяти дворов. Это – Староумовы, Корсаковы, Костылёвы, Жерновы, Зуевы, Путилины, Треуховы, три семьи Полосухиных, Волковы, Мощевы и ещё некоторые. А таким, как Зябликовы, Гревцевы, Волосковы, Ветровы, Терешины, Куделины, Бедкины власти нечего было предлагать, и она только пожимала плечами, и тем самым как бы отвечала: дескать, чем хотите, тем и топите. Ни один чиновник не рискнул бы какому-нибудь заводу урезать несколько десятков тонн угля в пользу населения, тогда за такой смелый шаг можно было вполне попасть во вредители. А что касалось народа, то он как-нибудь выдюжит, он это умеет, он живучий, из-за него тебя не объявят врагом народа.

И люди, боясь гнева власти, молчали, понимая, что народное хозяйство у нас важней самого существования народа. Хотя мало кто задумывался о том, какое отношение имел народ к народному хозяйству, и какой бы вес оно имело, если бы не было его, народа? В тот страшный бедственный год на растопку людям колхоз выписывал солому, а саму контору отапливали стружкой, сбережённой за многие лета и кузнечным коксом, который не следовало бы расходовать не по назначению. Но Корсаков не жалел, чтобы конторщикам работалось в тепле и уюте.

Ранней осенью, за последние годы, сгорела вторая скирда соломы. В тот день на птичнике пропало до двух десятков кур, корзина яиц. И люди считали, что пожар учинили воры, чтобы отвлечь птичниц, которые в числе других работниц выскочили посмотреть на пожар. Корсаков же почему-то не торопился искать воров. И люди были вынуждены, не дожидаясь холодов, ходить тайком в степь на вырубку кустарника, а в лесополосе, кроме сушняка, спиливали даже хорошие деревья…

Корсаков, зная то, чем могли заниматься колхозники, наряжал в лесополосы объездчиков. Даня Рябинин укараулил за рубкой старого сухого дерева Виктора Зябликова и велел тому добровольно идти в контору, не то всё равно доложит кому надо. В это время там находился бригадир Назар Костылёв, который стал им вместо Никиты Зуева…

– Так, значит, уничтожаем колхозные насаждения? – жёстко спросил его детский приятель, глядя на Виктора единственным зрячим глазом, второй же незрячий смотрел куда-то в сторону.

– Слушай, Назар, дома холодно, уголь ещё не привезли, а дерево в прошлую морозную зиму пропало. А тебе жалко его стало?.. – объяснял Виктор.

– Для меня ты, Зябликов, всё равно вредитель. Один отсидел, значит, уголовник. Ты тоже вступил на ту же тропу! – непримиримо проговорил Назар. – И запомни, Виктор, я бригадир и потому тебе неровня, поэтому называй меня по отчеству.

– Быстро ты забыл, как мы в детстве играли, – напомнил Виктор.– Я бы на твоём месте так не возносился.

– А чего ради я должен к тебе хорошо относиться, ты рубишь колхозные деревья? Скажи спасибо, что не вызову милицию. Хочешь замять неприятный случай, вывези из сарая навоз?

– Не много ли себе позволяешь? Когда председатель пошлёт на тракториста, я и землю буду пахать. А навоз вывози сам!

– Хочешь заплатить штраф?

– Не собираюсь…

– Тогда запряги лошадей в бричку и вперёд. Если не осилишь, тебе отец поможет.

Виктор пришёл в бешенство, глаза сверкали, но он с трудом себя сдерживал. С того времени, как Назара поставили бригадиром, тот стал непомерно гордым. Когда жили по соседству, они с Назаром строили на куче песка пещеры и замки. Но уже тогда Назар давал понять, что он сынок председателя, и Зябликовы должны ему подчиняться. Старший брат Денис прогонял его прочь, чтобы не строил из себя принца.

– Не буду! – выпалил Виктор на предложение бригадира, которого он не мог признавать за такового, так как Назар был моложе его на один год.

– Тогда твоё дело передам в сельсовет, а там милиция…

– Что ты из себя корчишь большого делягу?

– Зябликов, за оскорбление бригадира во время исполнения должностных обязанностей, смотри, выпишут штраф больше, чем за дерево.

– Я уже отработал трудодень. У вас есть уголь, а у нас нету…

– Плохой твой батя хозяин! Ну что, если отказываешься возить навоз, завтра жди вызова в сельсовет. Дерево бери на плечо и тащи на ферму, там тоже нечем печку топить.

– Я тебе не слуга, сам неси! – Виктор резко повернулся и быстро пошагал из конторы в посёлок. Ему припомнилось выражение лица Назара, тот не ожидал, что так поступит его бывший детский товарищ, которым и тогда норовил командовать, а Виктор обижался, но подчиняться тому и не думал. И вот сейчас он оставил Назара с глупым и растерянным выражением, а потом его глаза сверкнули злостью. Но Виктор больше не видел того, что он там переживал в себе, и вот на подходе ко двору, он постарался успокоиться, почувствовав запах перегоревшего сухого навоза. «Надо бы не признаться своим, а то Борька засмеёт, – грустно подумал он. – Ничего, в другой раз буду осторожней. Не могу терпеть того, кто из себя делягу строит, особенно молодые, как Назар».

Дома Виктор поначалу не смог заговорить со своими. Сестра Нина занималась стиркой, отец, Фёдор Савельевич, одной рукой подшивал валенки, придерживая его обрубком второй руки. Виктор сидел на низенькой скамейке и смотрел на огонь в печи, которую мать протопила кизяками, и от неё исходил прогорклый запах дыма, который изредка пробивался в щели чугунных кружков. Екатерина Власьевна ножом чистила мелкую, с перепелиное яйцо, картошку, которая плохо уродилась в то засушливое лето.