Тень правителей

1

Сон был рваный. Бесформенный, гадкий, липкий. Не цветной и не чёрно-белый, скорей, фиолетовый, со странными тенями единственных постоянных персонажей этого сна, всадников в чалмах с бронзовыми лицами, с копьями наперевес, которые смотрели и прицеливались сквозь него.

У него не хватало слов высказать ненависть и презрение к этому сну. Он снился иногда, без всякой очевидной логики, приходил без спроса в часы торжества и минуты горечи, и в беспросветную мглу мудовых рыданий очередного трюка, и в прозрачности морского прибоя, когда пляж огораживали по периметру, и только птицам разрешалось беззаботно пролететь над его неподвижным телом.

Он был ненавистен и сладок, божественный и дьявольский сон, он заканчивался словами и ритмом, то и другое затвердевало в памяти, навсегда, не оставляя сомнений – вот оно, его истинное предназначение.

В первый раз, когда сон выплеснул из него эти: «На ковре-вертолёте…», он испуганно принялся записывать, сокращая слова и отмечая дурацкими каракулями музыкальный ритм. Больше не записывал никогда. Он знал, мозг сохранит каждую буковку в его стихах, каждую ноту. Это жило вне его воли.

Рокера он нашёл в Свердловске. Мефодьича, который всё больше впадал в младенческую старость, с маниакальной настойчивостью тянуло на уральскую прародину.

– Надо окунуться в гущу народной жизни. А то завшивели! – говорил этот прожжённый циник, и вся камарилья безропотно отваливала с ним на кудыкины горы. «Пойду под образами кумекать! – Мефодьич запирался на неделю в бревенчатом доме. – И смотри, генерал, водки мне не разбавлять. Научились старика обманывать!» – он хмуро окидывал недобрым взглядом начальника охраны.

Было невыносимо скучно в загородной губернаторской резиденции. Стальевич, руководитель администрации, целыми днями пропадал с дебилоидом, вождём российских коммунистов. Тот, вдохновлённый успехами на недавних выборах, продавался неохотно, капризничал, временами выдумывал вовсе фантастические требования. Стальевич мучительно, медленно и упорно лепил из него своего. Приходил только на ужин, недовольно отмахивался от расспросов и, поев, сразу уходил в номер смотреть телевизор. Больше разговаривать было не с кем.

– Давайте я включусь, – ему не нравились методы Стальевича, переполненные намёками и полутенями, неспешные эмигрантские ленинские «два шага назад, один шаг вперёд».

– Нет, друг мой. В команде должно быть чёткое функциональное разделение, – шеф посмотрел на него уставшими глазами. – Ты за молодежную политику отвечаешь, вот и пошукай, чем тут провинциальная поросль разговляется.

– В городе есть костёл? – спросил он нукера.

– Найдём, – сказал нукер. – Какие ещё будут указания?

– Послезавтра проведём католическое богослужение. Или что-то вроде того. Изучи досконально ритуал и подготовь своих гвардейцев.

– Сколько человек участвует? – лицо нукера было бесстрастным, только в уголках губ чуть заметно играла улыбка. Его всегда восхищали эти жутковатые спектакли.

– Пять-шесть твоих ребят. Один звукотехник, включать органную музыку. Для меня подготовьте зашторенную исповедальную. Исповедоваться будет вот этот, – он написал на листке фамилию. – И не перепугайте его по дороге.

Да, рокер ему понравился. В табачном дыме ночного клуба он возвышался неприступным идолом над сборищем полоумных девиц и ищущих приключения парней. Он показался вполне подходящим для его замысла.

– Проверьте на всякий случай, не наркоман ли, – сказал он нукеру.

– Что я должен отвечать? – голос рокера был спокойным.

– Ничего, – он хотел сказать «сын мой», но передумал. – Ты должен слушать.

Он впервые читал собственные стихи вслух. В высоте купола костела звучал орган.

– Хорошие стихи, – сказал рокер. – Это ваши?

– Это неважно. Вот наброски музыки, – он просунул в окошко исповедальной блокнот. – Доведёшь до ума. Тебе помогут выпустить диск. Ну, и с промоушеном и всем прочим.

– Спасибо. И всё-таки кто автор? – в голосе рокера мелькнула незамысловатая наглость.

– Авторство поставишь своё.

– Но…

– Что?!

– Но это нечестно…

– Рассуждать изволь перед женой. Всё! Аудиенция окончена, – он хлопнул в ладоши. – Отвезите его домой. Я дам знать, когда будут следующие стихи…

2

– Давай поженимся! – вдруг сказала Юлька. Они сидели на берегу мелкой речушки Нары, разомлевшие после сытного родительского обеда. Они спали вместе уже почти год, то есть спали, собственно говоря, иногда, когда он разгонял соседей по комнате в общежитии и Юлька ранним утром украдкой пробиралась мимо дремавшей вахтерши.

Как два воробышка сидели рядом на лекциях и потом, взявшись за руки, гуляли по Москве. Ему было хорошо, весело и беззаботно. Юлька была ненавязчивая, почти не ревновала, когда он посматривал на других девчонок. Заканчивался четвертый курс, возвращаться домой в Нальчик не хотелось, ехать по распределению в иную Тмутаракань не хотелось совсем. Он отгонял от себя мрачные мысли о будущем, как назойливых мух.

Впоследствии он вспоминал это время так. «Именно студентом истфака я придумал свой первый слоган. Всё – хуйня, кроме пчёл! Но если глубоко задуматься и внимательно прочитать трактат Мишеля Монтеня „Баллада о пчёлах“, то понимаешь, что и пчёлы тоже хуйня. Согласитесь, точно отображает настроения предперестроечной жизни».

– Давай поженимся! – повторила Юлька.

После выпитого вина очень хотелось спать.

– Куда жениться?! – сказал он. – Ни кола, ни двора. Ни работы человеческой, учителями, что ли, в школу пойдём?

– Родители не против, чтобы мы жили у нас, – сказала Юлька. – В общем, я сказала, что мы женимся.

«Как это было давно, как это было недавно». Идиотская песенка, слащавая сентиментальность советских времен. Но привязчивая. Он пощёлкал по микрофону:

– Уважаемые господа! Александр Стальевич заболел, поэтому сегодняшнюю пресс-конференцию проведу я, его первый заместитель…

В советских песнях была душевность, сказал какой-то фигляр по телевизору. «Бесхребетность в них была, ссали сказать правду, вот и погружались в пучину душевных переживаний». Он вспомнил злобный пасквиль, прочитанный в студенчестве в самиздатовском журнале:

«Что Вы думаете о Мандельштаме?» – спросил Сталин.

Телефонная трубка молчала.

– Что Вы думаете об Осипе Эмильевиче Мандельштаме? – повторил Сталин.

Трубка молчала.

– Он же ваш друг, Борис Леонидович, – с нескрываемым презрением сказал Сталин.

И не дав ответить, продолжил: – Ваши друзья из Парижа, Ромен Роллан и прочие очень волнуются, что вы не приедете на антифашистский конгресс. Я не вижу причин, чтобы Вы, товарищ Пастернак, не ехали. Вам, большим писателям, полезно порассуждать друг с другом о добре и зле.

– Спасибо, товарищ Сталин!..»

«В моих стихах, во всяком случае, больше точности, – подумал он. – На тебе как на войне. Беру портфель, иду домой…» За полчаса до пресс-конференции он позвонил рокеру. Тот спал. Его всегда забавляло, как видеокамеры, установленные в квартире рокера, выхватывают его мимику.

– Просыпайся! – голос, искорёженный специальным устройством, звучал надменным металлом. – Прямо сейчас выйди во двор. Там стоит катафалк. Подойди к нему и жди.

Реакции рокера всегда были молниеносные. Это его тоже забавляло.

– В прошлой жизни вы, наверное, работали директором уездного цирка. Обожаете дешёвые трюки, – рокер натянул джинсы. – Умыться хотя бы можно.

Он смотрел в монитор на катафалк и ждал. В кабинет осторожно заглянул нукер:

– Журналюги в сборе!

– Сообщи, что через пять минут начнём.

Рокер подошёл к катафалку. Дверца приоткрылась и рука в перчатке выбросила чёрный платок. Рокер стоял неподвижно.

– Чингачгук хренов! – он развеселился.

Дверца катафалка открылась нараспашку, невеста в подвенечном платье с забинтованным лицом торжественно спустилась по приступку и протянула рокеру конверт.

Он выключил монитор.

– Я не обладаю правом давать официальный комментарий действиям правоохранительных органов, произведенным сегодня утром в Новосибирске. Это полностью компетенция министерства внутренних дел. Могу лишь сказать, что арест господина Х произведен в строгом соответствии с законодательством, которое не предполагает никакого специального согласования с президентом страны. Степень виновности любого гражданина нашей страны определяет суд и больше никто…

«Как это было недавно…» Надо признать, он не ожидал, что жить в одной квартире с родителями жены может быть так комфортно. Юлька была домовитая, точь в точь как её мама, тесть, бывший директор радиозавода, рано вышедший на пенсию по инвалидности, был, конечно, в силу болезни, человек нудный, но зимами пропадал в гараже, а летом на даче, так что его семейная жизнь протекала ровно, мимо рифов бытовых неурядиц. После госов они с Юлькой едва успели вскочить на подножку аспирантуры, пришлось немного понервничать, но всё обошлось благополучно, они потихоньку ковыряли свои кандидатские, Юлька подрабатывала уроками французского, он репетиторствовал, у него даже появилось небольшое брюшко, начальный признак будущего доцента столичного вуза.

Первой задала вопрос миловидная овца из НТВ:

– Известно, что Вы долго работали с господином Х. Именно по этой причине Вы проводите пресс-конференцию?

Вопрос выглядел как вызывающая констатация факта. «Ну-ну! – подумал он. – Посмотрим, как ты завизжишь под Новый Год…» На разгоне этой оппозиционной телевизионной шайки именно 22 декабря настояла Ксюха: «Устроим обломчик их пёздам на рождественских распродажах в Милане. Хочу поржать, как эти гаврики засуетятся».

– Я уже сказал в самом начале, что Александр Стальевич плохо себя чувствует. Что касается моих личных отношений с господином Х, то полностью полагаюсь на мнение правоохранительных органов.

– Как Павлик Морозов?! – овечка не удержалась от сарказма.

– Господа журналисты! Прошу соблюдать регламент, – Ксюха c распорядительского места принялась наводить порядок. – Один человек – один вопрос!

Было ли ему тогда скучно, в этой размеренной жизни в среднегабаритной квартире не в центре, но и не на окраине Москвы, на тихих интеллигентных запевках у костра на даче с обязательным утренним женским лукавством: «Ах, наши мужчины вчера перебрали…», но опохмелиться никто не предлагал? Сейчас он ответил бы не колеблясь: – Да. Было сытно, мирно и чинно. Но скучно.

А тогда? Жизнь катилась в строго определённое никуда: в пятьдесят профессор, в шестьдесят внуки, в семьдесят готовится к смерти. Он помнил совершенно чётко: думать ему не хотелось ни о чём.

Вопрос прозвучал как выстрел в упор. Его задал итальянец, почётный борец за права человека ещё со времен гонений на диссидентов:

– Арест господина Х следует расценивать как начало «охоты на ведьм»?

– Извините, господа! – Ксюха улыбнулась с хладнокровием змеи. – Время пресс-конференции закончилось. Вы можете оставить свои вопросы на официальном сайте администрации президента.

3

– Как вы относитесь к рекламе, mon сher ami?

Его научный руководитель Леонид Борисович, не знавший толком ни одного языка, любил щегольнуть иностранными словечками.

– Реклама – двигатель прогресса, – он усмехнулся. – И ещё опиум капиталистического общества.

– Опиум – это религия, – философически заметил Леонид Борисович. – И вообще, сейчас в моде антисоветизм. Ты слышал об указе про банки?

– Слышал краем уха. С трудом представляю банки в нашей советской действительности. Из сберкассы в воротилы бизнеса подадимся?

– Откуда столько пессимизма в здоровом двадцати трёхлетнем парне? – Леонид Борисович помешал ложечкой сахар в чашке. – Амigo! Счастливого капиталистического будущего нам не избежать. Надо просто оказаться в первых рядах.

Он уже позабыл об этом разговоре в институтской столовке, когда однажды вечером ему позвонил Леонид Борисович:

– comment etes-vous, citoyen baccalaureat? Семейная идиллия не осточертела?

Леонид Борисович к своим тридцати успел сменить трёх жен.

Он покосился на читавшую Набокова жену.

– Что-то срочное, Леонид Борисович?

– Более чем! – тот придал голосу таинственность. – Завтра в двенадцать жду тебя на выходе из метро Павелецкая. Встречаемся с чрезвычайно интересными людьми.

– Им нужны специалисты по общечеловеческим вопросам, – сказал Леонид Борисович, едва поздоровавшись. – То есть такие как мы.

Они стояли на площади Павелецкого вокзала, средь гвалта встречающих и провожающих, и посреди этого человеческого потока его научный руководитель отчаянно жестикулировал, захлебываясь словами: «Им нужны люди, способные нести всякую чушь, но приятную уху чиновника. Это одна сторона медали. Другая – они хотят покупать власть, подкупать народ, всех без разбору, белых и чёрных, красных и зелёных, праведников и чёрта в ступе, точнее, не покупать и не подкупать, с деньгами-то у них пока туго, а обещать молочные реки и кисейные берега. Сами они ребята косноязычные, технари все, главный у них вообще химик по образованию, но головы золотые. Настругали немного в кооперативе по комсомольской линии, теперь вот банк. Скажу со всем свойственным мне цинизмом: – Я в этих мерзавцев верю!»

«Ему не хватает бороды, – подумал он. – Седой, всклокоченной, истрепанной синайскими ветрами жидкой бородёнки пророка, сорок сороков ведущего свой народ невесть куда. Любопытно, что он думал, когда мучительно выколачивал свои каменные скрижали: «Какую истину ещё сморозить?»

– Стоп! – сказал он себе. – Тормози, аспирант. Ты же не антисемит, ты же нормальный. Что ты знаешь о Моисее, дитя недослушанных лекций и наспех прочитанных книг?

Один создал миф, другие разукрасили его правдой и ложью, и вдохновенные идеологи бороздят океанские просторы на комфортабельных лайнерах, пока труженики моря устало латают свои дырявые судёнышки. Вечный исторический вопрос: верят ли создатели мифа в своё исчадие?

– Что ты молчишь? – сердито спросил Леонид Борисович.

– Простите, задумался о предтече мифа.

Леонид Борисович едва не воспарил над привокзальной площадью: – А ещё ноешь, что у нас не получится. Страна скончавшегося в муках социализма требует благовоний и телесных услад. Пойдёмте, caballero, в банк.

Банк был какой-то хлипкий. Впоследствии на месте этого здания Х построил небоскреб, на высоченном шпиле которого гордо реял флаг с надписью: хлебный склад №12. Отец одного из ближайших сподвижников Х руководил центральным московским зерновым трестом, с его барского плеча юным капиталистам была выделена часть амбарного помещения. Пахло клейковиной, но народ шустро бегал по коридорам, разговаривая на птичьем банковском языке.

Голос у Х был тихий и вкрадчивый. И ещё спокойный. Спокойствие в любой ситуации и олимпийская солидность были его неоспоримые качества. Которые покоряли. Именно так, покоряли. И он, и Леонид Борисович сразу почувствовали почти женскую влюбленность к этому человеку. Господи, сколько же сил он потратил потом, чтобы вырваться из этой магии. Окучивая в разных операциях тупоголовых чиновников, он придумал целую легенду для ответа на неизбежный вопрос: – В чём сила Х?

– Он – химик! – говорил он, многозначительно чокаясь рюмкой отборного рома. – Есть люди и есть химики. Люди отличаются эмоциями, ненавидят и влюбляются, мечтают о потерянных иллюзиях и стремятся создать новые. А химики раскладывают окружающий мир на элементы таблицы Менделеева и сводят их вновь, исходя исключительно из собственной целесообразности.

Легенда была убедительная, но насколько правдивая? В конечном счёте, все его попытки анализа приводили к неизбежному выводу: чтобы избавиться от чар Х, его надо убить.

– Только не смотри в глаза, когда будете брать, – сказал он главному эмвэдэшному оперу, когда инструктировал перед арестом. Опер, прошедший половину горячих точек на земном шаре, всячески сдерживался, но явно был готов обдристаться. – У него глаза удава, намеренного сожрать кролика.

– Итак, я предлагаю вам создать в банке подразделение пиар, – Михаил Борисович завершил недолгую речь, улыбнулся, снял очки и вопросительно посмотрел.

– Неплохо было бы поучиться, набраться зарубежного опыта. В Англии, например, или в Америке, – сказал Леонид Борисович.

Х снова улыбнулся: «Заграница нам не поможет. И не потому, что денег жалко на поездку. Просто нам придётся создавать свои правила игры, без всякой теоретической базы. Вы меня понимаете?»

– Как бы да! – неуверенно произнёс Леонид Борисович.

Х засмеялся: «Для начала неплохо. Новой эпохе – новый язык. Хорошо словцо – как бы. Придаёт многозначительность каждому экономическому термину и одновременно развязывает руки. Ещё что-нибудь из этой серии, уважаемый доктор».

– Кандидат. Кандидат исторических наук, – сказал Леонид Борисович. – Ну, например, типа. Типа мы решим, типа мы уверены.

– Типа да, – сказал Михаил Борисович. – Подходит. Типа. И ещё что-нибудь, скабрезное, но в меру, чтобы можно было произнести при женщинах. Для трилоквиума. Так, если я не ошибаюсь, называлась основа знаний в античном мире?

– Говно вопрос, – сказал он.

– Как?

– Типа, если у вас есть проблемы, мы как бы решим. Говно – вопрос!

– Блестяще! – сказал Х. – До чего приятно иметь дело с интеллигентными людьми.

«А ведь у него замашки не миллиардера и не олигарха, – подумал он. – И даже не генерального секретаря компартии. Минимум, китайский император – живое воплощение божества…»

4

Нельзя сказать, что Юлька отрицательно отнеслась к его уходу из аспирантуры. Просто всё её женское ego противилось этой новой, неведомой жизни, так внезапно ворвавшейся в их среднегабаритную квартиру.

– Ты становишься другим, – сказала она за ужином в кооперативном ресторанчике, недавно открывшемся у стен Кремля. – Хорошо, что не чужим, – она снова изучила меню. – Про вино стоимостью 500 у.е. я читала только в литературе, обличающей пороки капиталистического общества. Пойло, должно быть, страшное.

– Так себе! – сказал он. – Владелец этого ресторана – клиент банка – иногда устраивает презентации. Честно говоря, мне больше нравится виски.

– Скользкие сволочи, – Юлька потрогала вилкой дымящегося краба. – Я чувствую себя персонажем Джулии Робертс из «Pretty Woman». Слушай, а мы не превратимся в зажравшихся буржуа, чванливых и не понимающих чаяний народа?

Он расхохотался: «Не думал, что у меня жена – тургеневская девушка. С каких пор тебя волнуют нужды народа?»

– Да ладно тебе! Поумничать нельзя. Так, когда мы едем в Испанию? – она повела плечами как танцовщица фламенко.

Сегодня они отмечали четыре месяца его работы в банке. И первый серьёзный успех. Весь город был увешан рекламными щитами, предлагающими покупать акции банка. Автором идеи раздробить название заведения на множество мелких кусочков был Х, идеологом Леонид Борисович, исполнителем он. В общем, трилоквиум заработал.

– У населения полно денег под подушкой. Сбербанку никто не верит, – уверенно произнёс Михаил Борисович. – Плюс традиционное славянское желание засунуть голову в омут. Всё-таки страна с приличным средним образованием, все что-нибудь да слышали о рантье. А тут мы – деньги приносят деньги, вот что выбирает молодое поколение.

Леонид Борисович оказался на удивление способным переговорщиком. В мгновенье ока он посетил городские службы, отвечающие за фасады зданий, фонарные столбы и перекрытия мостов. Стоимость размещения рекламы оказалась в результате смехотворной, в том числе и потому, что никаких расценок не существовало. Особенно чудодейственным образом конвертики, извлекаемые Леонидом Борисовичем из внутреннего кармана пиджака, действовали на сотрудников телевидения. Суперпопулярные молодежные ведущие млели от счастья, получая стодолларовую купюру, и восторженно декламировали написанные им тексты.

Он отчасти подменял Леонида Борисовича на переговорах, но в основном был по художественной части. Писал зазывающие мульки, продумывал географию размещения рекламных щитов. Юльке он как-то показал макет: розовощекий красногвардеец в буденовке протягивал указующий перст: – А ты уже отнёс деньги в банк?

– Н-н-да! – сказала Юлька. – Сальвадор Дали переворачивается в гробу.

– Зато доходчиво, – ответил он. – Гегемону не надо лишний раз извилины напрягать. Твой Дали, между прочим, тоже не чурался китча.

Юлька бредила Дали. Откуда в этой среднестатистической московской девочке с филологическим уклоном было столько неподдельной страсти к живописи далёкого сумасшедшего испанца, он честно не понимал. Видимо, что-то из области фрейдистских комплексов, думал он, вечно дремлющая склонность к разврату. Хотя в постели вроде всё нормально, даже очень хорошо. Он полистал, как и все на первом курсе, «Толкование сновидений», решил, что блевотина и читать не стал, благо, Фрейд в программу не входил.

– Через две недели, – сказал он. – Сначала в Барселону, два дня валяемся на пляже. А потом – в Фигерас.

На утреннем совещании трилоквиума решили подлить масла в огонь.

– Завтра объявляем о завершении продажи акций, – сообщил Леонид Борисович. – Итак, очереди стоят на хлебный склад, а тут вообще дурдом начнётся.

– Брокеры подготовлены? – спросил Х.

– Да. Три посреднических конторы, – доложил он. – Им уже передано пятнадцать процентов акций банка. У всех контор один владелец.

– Кто таков? – спросил Х.

– Некто Михаил Фридман. Фарцовщик со стажем и спекулянт театральными билетами. Несколько раз ходил под уголовным делом, но выкрутился.

– Ну, с такой биографией и с такой фамилией он нас не подведёт, – Михаил Борисович протёр очки. – Леонид Борисович, лично контролируете, чтобы не перегибали палку на перепродажах. А то отлучу выкреста от церкви. В конечном счёте, мы все хотим жить в цивилизованной стране. – Х задумчиво посмотрел на присутствующих.

– Фридмана привести? – спросил Леонид Борисович.

– Не надо, – сказал Михаил Борисович. – В нашем раскладе я белый и пушистый. Кстати, как там дело с кандидатом на пост начальника службы безопасности банка?

– Я пообщался с несколькими кэгэбешниками. Генералы, конечно, но бараньё. Чуть печень не посадил. – Леонид Борисович потёр бок. – Обещают партийные деньги заводить.

– Ясно, – сказал Х. – Партийных денег нам не надо. Раз талдычат не про своё, значит, не при делах. Есть другие кандидатуры?

– У родителей моей жены дальний родственник служит в охране Мефодьича, – сказал он. – Полковник, из честных солдафонов, мечтает о большем. Как-то по пьяни жаловался, что у Мефодьича его не ценят.

– А вот это уже любопытно, – сказал Х. – Вообще, к окружению Мефодьича надо подбираться. Все эти союзные структуры во главе Горбачевым не жильцы, поверьте моему чутью. Приглашайте родственника в субботу ко мне на дачу.

Из Барселоны выехали, когда стемнело. Водитель такси, совсем не похожий на каталонца, белобрысый, с зачем-то выкрашенными красной охрой висками, всю дорогу молча жевал резинку. «Во как! – подумал он. – Испания – прибежище анархистов всех мастей. Это кто-то из приспешников Берии сказал. Наверное. Надо запомнить, вдруг пригодится».

Юлька спала на заднем сидении. Дома, в Нальчике, горы были величественные, грозные, но навсегда слились в его памяти в одно слово: шашлык. И ещё поход. Он вечно стирал ноги в этих походах в горы, то с родителями, то всем классом со школьным физкультурником во главе. Наверное, в этих лазаниях по горам он, в общем-то, книжный мальчик, так рано научился ругаться матом. Он вспомнил вылезшие на лоб глаза отца, обнаружившего в дневнике шестиклассника напротив двойки по геометрии чётко выведенное: «На хуй, на хуй! Кричали пьяные пионэры!» Отец, пожалуй, был единственным человеком, вполне разделявшим его непреклонное желание уехать после окончания школы в Москву. «Слишком он нервный и слишком тонкий, – сказал он матери, – чтобы среди кавказцев жить. Ему в Россию надо, а лучше ещё дальше». Мать посмотрела по сторонам: «Ты чего, отец?!» Они как раз выбирали дыню на базаре.

– Да ладно! – сказал отец. – Сейчас уже другие времена.

Машина остановилась на смотровой площадке.

– Сейчас, конечно, темно, – на плохом английском сказал водитель. – А днём шикарный вид на город. Вы завтра приезжайте, взгляните.

Он посмотрел на мерцающие внизу огоньки.

– Здесь высоко? – спросил он.

– Чуть больше двух километров, – сказал водитель. – Вполне достаточно, чтобы улететь на встречу с богом.

– Или с дьяволом, – сказал он.