Фанаты. Счастье из прошлого

– Не могу распространяться, – с самым серьёзным лицом выдаёт Сашка.

– О как…

Нянькой я служу, Алексей Алексеевич. У вашего наследника. Тот ещё фронт, надо сказать, то вспышка справа – астма, то вспышка слева – диабет. Сказать ему, что ли, чтобы следил за питанием ребёнка с самого детства? И за своим заодно, диабет-то у них наследственный. Да и что они сделают? Можно подумать, тут на каждом шагу гастрономы, забитые продуктами, только выбирай. И Сашка даже не уверена, что может что-то изменить. Она же просто сновидец, пусть и осознанный.

– Пора мне, Алексей Алексеевич. – Сашка решительно поднимается из-за стола. – К себе пойду, в сон что-то клонит. Ваши тоже уже спят. И вы бы прилегли.

Старший Туманов встаёт, протягивает ей руку. Внезапно. Ну да, времена активного равноправия. Здесь она была бы товарищ Тамарина. Носила бы кожанку и красную косынку, материлась в своё удовольствие, курила махорку в самокрутках и пользовалась уважением мужиков на фронте как надёжный боевой друг. А то, что она была бы на фронте, Сашка даже не сомневалась. Кстати, это идея. Где-то должен быть призывной пункт…

– Саша, я вас хотел попросить. Я завтра отбываю в часть, – сообщает Алексей Алексеевич. – Оксана остаётся одна. Ну то есть теперь уже не одна, конечно, с сыном. Часто приезжать не смогу, сами понимаете. Присмотрите за ними, пожалуйста.

– А другие соседи? – уточняет Сашка, слегка ошарашенная просьбой.

– Так нет никого больше. Кто на фронте, кто в эвакуации. Вы не думайте, Оксана у меня боевая. Я не удивлюсь, если она к вечеру уже встанет и начнёт порядки наводить. Вот вы и следите за ней, пожалуйста. А то сейчас возьмётся вёдра таскать, дрова… Вы же медик, понимаете…

– Понимаю.

– Ну и за мальцом присмотрите. Так-то вроде здоровый, тьфу-тьфу.

Алексей Алексеевич стучит по столу. Обалдеть. Нет людей более суеверных, чем врачи, вот уж воистину.

– Всё будет в порядке, Алексей Алексеевич, – улыбается Сашка, впервые за этот странный день. – Я обязательно за вашим сыном присмотрю.

Лет через восемьдесят.

Сашка уходит в свою комнату и, даже не сняв халат, валится на постель. Как же хочется спать, чёрт побери. А ведь ещё даже не вечер. Вот не зря она всегда акушерство не любила. Какой же муторный и выматывающий это процесс, рождение новых людей. Ужас. А кому-то нравилось акушерство, девки вон чуть не дрались за место в ординатуре. Дуры-то ещё. Всё, спать. А о том, что ей теперь нянькаться с новорожденным, она подумает завтра.

Глава 2.«Тарзан»

– Вот я дура…

Сашка открывает глаза. Темно, даже очертаний предметов не видно.

– Вот я дура, – повторяет Сашка. – Хоть попробовала бы…

Как можно было упускать такой шанс? Почему она не рассказала Алексею Алексеевичу, что уже через несколько лет его жена заболеет туберкулёзом? Что нужно что-то исправить. Хорошо питаться хотя бы. Запастись лекарствами. Сделать хоть что-то! Правда, Сашка не знает никаких подробностей: ни как это произошло, ни что этому предшествовало. И даже если бы знала, он бы ей, скорее всего, не поверил. «Здрасьте, я из будущего» его бы вряд ли впечатлило. Но если его жена верит в знахарок и провидиц, может быть, и он тоже? Почему хотя бы не попытаться? А вдруг бы это что-то изменило? Сашка где-то читала, как люди в осознанных сновидениях учили иностранные языки, получали информацию о прошлом, находили ответы на свои вопросы и исполняли желания. Про изменение прошлого ничего не читала, но чем чёрт не шутит? У неё был хотя бы шанс! А теперь уже поздно. И сопит на второй половине кровати твоё по-прежнему рано осиротевшее сокровище. Правда, для него это давно уже не трагедия, как бы ни пытались журналисты выжать из зрителей слезу, делая акценты на сто лет назад позабытом сиротстве. Стоп. Не сопит. Судя по звукам, сокровище отправилось в ночи холодильник грабить. Иначе что бы ему по коридору топать?

Сашка садится на постели и в ту же секунду понимает, что это не их с сокровищем кровать. Это всё та же пружинящая сетка. Она ощупывает спинку. Металлическая. Ну слава богу! Ничего ещё не закончилось. Странно, что тепло. Алексей Алексеевич как следует печку протопил по случаю рождения наследника? Свет бы включить. Где-то у двери был выключатель. В сороковые знали толк в удобствах, конечно. Одна лампочка под потолком, один выключатель у двери. Ночью поссать встанешь, все углы соберёшь.

Ладно, не ворчи, уговаривает себя Сашка, нашаривая тапки. Радуйся, что ничего не закончилось, у тебя ещё есть шанс. Тапки не нашариваются. Приходится идти босиком по дощатому полу. Наконец выключатель найден, свет горит. Сашка осматривается. Ну да, всё та же комната. Комод, слоники. Часы на стене, которых она раньше не замечала. Половина второго ночи. Однако. Надо пойти выяснить, что там за топот. Алексею Алексеевичу не спится? Может, мелкого надо проверить? Может, им там помощь нужна? Ну мало ли.

При мысли о младенце начинает слегка дёргаться глазик. Тихо, спокойно. По крайней мере, он не орёт на всю квартиру, и тебе не приходится менять ему пелёнки. Пока что…

Сашка открывает дверь в уже знакомый коридор и даже ловит себя на ощущении, что она дома. А что? Вон там туалет, вон там кухня. Где колонка и дрова, она уже в курсе. Обитатели квартиры вообще как родные. Почему, собственно, «как»…

– Ой, здрасьте!

Перед Сашкой возникает дородная тётка с растрёпанной рыжей косой, переброшенной через плечо. Тётка в ночной рубашке, без бюстгальтера, и огромная грудь практически лежит на животе. Но тётку это ничуть не смущает.

– А вы соседка ж новая, да? Вместо Тамары Михайловны?

Сашка кивает, рассматривая тётку. Что-то в её лице кажется ей знакомым. Откуда она вообще тут взялась?

– Ну наконец-то ордер дали. А то стояла комната, стояла пустой! Я всё Алексею говорила, подай ты на расширение жилплощади, а пока суд да дело, займи комнату. Сколько она там? Считай, пять лет простояла! Но он же порядочный! Никто мне, говорит, не даст, у нас и так метров больше, чем положено. А что там положено! Вот заселились бы алкаши какие, и что делал бы? Ну я рада, что теперь соседка хорошая будет. Меня Маша зовут. А то давай на «ты»?

– Давай, – осторожно соглашается Сашка, пытаясь освоить всю полученную информацию. – Саша.

– Одна живёшь? Не семейная?

– Одна. Я врач, – добавляет Сашка.

– О как! Ещё лучше. Так ты ж не теряйся. Алексей – мужик видный, майор. Сейчас погорюет, а потом сам начнёт утешения искать. Природа она ж, сама понимаешь…

Сашка приваливается к косяку. Комната пять лет простояла. Алексей Алексеевич уже майор. Погорюет… В общем, предупреждать про туберкулёз поздно. Её размышления вдруг прерывает детский рёв, донёсшийся из комнаты Тумановых. Сашка вздрагивает.

– Севушка! Плачет!

– Что? – удивляется Маша. – А, не… Это моя дура ревёт. Опять в постель нассала, ты представь! Шестой год дебилке! Я чё и подскочила, замочить же надо, застирать.

– А ревёт-то почему? – ошарашено уточняет Сашка.

Она понятия не имеет, до какого возраста дети писаются в постель. Наверное, в пять уже давно ходят на горшок. Но это не точно. Себя Сашка не помнит, других детей перед глазами у неё не было.

– Так по жопе я ей надавала, дурынде. Сколько можно-то? На ночь чаю напузырится, а мне потом стирай! Здесь ещё и не высушишь нигде, дождь второй день льёт. У нас-то в деревне хоть навес есть. В комнате вешать придётся. Тьфу, чтоб её…

Тётка так искренне расстраивается, даже плюёт, кажется, по-настоящему. Сашка же всё ещё пытается соотнести факты. Тётка с дочкой, из деревни. Живут в комнате Тумановых. А где сами Тумановы в таком случае? И тут на пороге появляется он. Ох ты ж, господи…

В одних трусиках, босой. Худющий… Глаза такие яркие… Сашка вдруг понимает, что все его детские фотографии были чёрно-белыми, и в цвете она никогда его маленьким не видела. На самой первой из сохранившихся карточек ему лет шесть или семь. А тут совсем малявочка. Узнать можно только по обиженно поджатым губам и тому, как трёт глаза кулачком. Взрослая версия делает точно так же, только кулачок слегка побольше.

– Севка, а ты чего не спишь? – всплёскивает руками Маша.

– Так Светка орёт, – жалуется детёныш. – И я писать хочу.

– Ещё один, господи! Да за что мне всё это! Мало мне своей дуры было, теперь новая напасть. Иди! Забыл, где туалет находится?

И вот теперь Сашке окончательно перестаёт нравиться происходящее. Потому что про Машу она уже всё поняла, этот тип женщин ей очень хорошо знаком по собственной матушке. Чемпионы по превращению мух в слонов и накручиванию самих себя до истерики. Подумаешь, ребёнок в туалет попросился. А она сейчас решит, что весь мир сговорился её лично со свету сжить. Бесят такие Сашку. И вообще, никто не может орать на Сашкино сокровище! И даже просто косо смотреть!

– Там темно! Я до света не достаю. И страшно, – сообщает будущий Народный артист.

– Давай я тебя отведу, – вызывается Сашка. – Пойдём, Севушка. Руку мне давай, и пойдём. Где твои тапочки? Ты почему босиком?

– Нету. – Мальчик протягивает ладошку, опасливо косясь на Машу. – У меня ботинки есть. Они для улицы. А ты кто?

– Я Саша.

– Тётя Саша, – поправляет Маша. – Наша новая соседка. Смотри, Саша, он тебе сейчас на шею сядет. Не ребёнок, а прилипала. Ладно, я пошла воду греть. Сева, поссышь – сразу в кровать. Нет у меня сил вас всех нянькать!

Сашка провожает соседку недобрым взглядом. Настолько недобрым, что более наблюдательный человек крепко задумался бы над своим поведением. И начал обходить Сашку по большой траектории.

– Пошли. – Сашка тянет Севушку за руку. – А то правда будет авария.

– Пошли, – вздыхает Сева.

Сашка доводит его до туалета, пытаясь отделаться от воспоминаний, как несколько раз ей приходилось вот так же провожать к фаянсовому другу Всеволода Алексеевича. Ему понадобилось много времени, чтобы научиться не стесняться и принимать помощь. А этот пока доверчиво топает с абсолютно чужой тёткой.

Сашка зажигает свет, толкает дверь:

– Ну что, дальше сам?

Сева кивает:

– Только не уходи. Назад вместе пойдём.

Ясно, коридора он тоже боится, большого и полутёмного. Сашка его, разумеется, ждёт. Назад тоже идут за руку.

– А ты с нами теперь будешь жить? – уточняет Сева.

И Сашку мороз по коже продирает от этого вопроса. Что она ему должна сказать? Нет, я тут мимо пробегала, и вообще это не я, а моя астральная проекция?

– Ты тоже приехала обо мне заботиться? Как тётя Маша?

Сашке становится уже совсем не по себе. То есть тётя Маша с дочкой приехали заботиться об осиротевшем Севушке? Что-то она такое припоминает из рассказов Всеволода Алексеевича. Где-то в передаче или интервью мелькала некая тётка из села, которая присматривала за ним первое время. Но Всеволод Алексеевич не вдавался в подробности, и Сашка сочла это незначительным эпизодом его жизни, никогда и не расспрашивала.

– Ты мне больше нравишься. Ты добрая.

Да не то слово, малыш. От моей доброты птицы гадят в полёте и молоко скисает. Но тебя это не будет касаться никогда. Для тебя я действительно буду доброй, и только для тебя. Но сначала тебе придётся подрасти, прожить долгую и интересную жизнь, объездить целый свет, спеть всё, что положено на ноты, пережить не только родителей, но и почти всех друзей, перелюбить половину девок Советского Союза, состариться, обзавестись кучей болячек. И только потом в полной мере насладиться моим обществом.

– А можно я у тебя сегодня спать буду? Светка в кровать написала, я не хочу с ней. И тётя Маша орёт всё время.

Тётя Маша доорётся, мрачно думает Сашка. Ещё один косой взгляд в сторону Севушки, и будет свою самооценку с пола соскребать аж до развала Советского Союза.

– Вы со Светкой вместе, что ли, спите?

– И с тётей Машей. У нас одна кровать только. А папа вообще на полу.

М-да… Алексей Алексеевич и правда как не от мира сего. Майор, между прочим! Кровать ребёнку мог справить? Ладно, купить негде или не на что. В госпитале спереть? Списать, например? Тьфу!

– Хорошо, пойдём ко мне. Только скажем тёте Маше, а то она тебя искать будет.

– Не будет. Она меня не любит. Она вчера суп варила, вкусный! Фасолевый! Я добавки попросил, а она не дала. Хотя в кастрюле ещё оставалось, я видел.

О, господи… А если в осознанном сновидении кого-то убить, за это ж ничего не будет, да? Сашке уже отчаянно хочется попробовать. Тварь. Тарелку супа для сироты пожалеть… Да ты у меня этим супом подавишься…

Сашка заводит ребёнка в свою комнату, провожает до кровати:

– Ложись. Укрывайся.

С удивлением замечает, как Севушка натягивает одеяло чуть ли не до ушей. Спохватывается, что привычка укрываться до груди появится у него гораздо позже.

– А ты песни знаешь? – внезапно интересуется Сева.

– Что? Какие песни?

– Какие-нибудь. Мне мама перед сном пела всегда. А ты петь умеешь?

Сашку передёргивает.

– Нет, малыш, не умею.

Настолько не умею, что у тебя будет нервный тик начинаться от моего пения. Потом, через много годиков. Но лучше уже сейчас не портить твой музыкальный вкус и не насиловать идеальный слух, поверь на слово.

– Я сказки рассказывать умею. Хочешь расскажу какую-нибудь? Ты какие любишь? Про Колобка? Про теремок?

Сева смотрит на неё так укоризненно, как будто сейчас скажет: «Саша, ты же девочка, ну какой шуруповёрт, какая крыша?»

– Колобок для маленьких! Я про немцев люблю!

– Что?!

– Ну про войну. Как наши немцев били.

Господи… Ну а что она хотела? Ребёнок войны, это его реальность, его герои. Вместо Смешариков и Телепузиков у него маршал Жуков на белом коне.

– Расскажешь про войну?

– Расскажу. Жила одна девочка, звали её Зоя. Хорошо училась, слушалась маму, любила младшего братика Шуру. А когда началась война, записалась она в добровольцы…

Сашка запоздало понимает, что история Зои Космодемьянской имеет несколько не тот конец, чтобы рассказывать её на ночь маленьким впечатлительным мальчикам. Но в памяти, как назло, больше не всплыло про войну ничего, адаптированного для детского восприятия. Ну не фильм «Ржев» же ему пересказывать, который они вот только что со Всеволодом Алексеевичем смотрели. Сашка все два часа, уткнувшись ему в грудь, пролежала. И оттуда одним глазом на экран косилась. Трижды выключить порывалась, за нервную систему сокровища опасаясь. Зря, конечно, у него нервы покрепче, чем у неё будут. И всякую жесть он смотрит со спокойным интересом. Ещё и ей непонятные места объясняет или мотивацию героев. С высоты жизненного опыта.

К счастью, Севушка засыпает раньше, чем Зоя в Сашкином рассказе попадает в плен. Сашка осторожно встаёт с кровати, выходит за дверь. Детёныш привольно устроился ровно посередине кровати, но она всё равно не собиралась больше ложиться. Ещё неизвестно, где она проснётся, а с маленьким Севушкой хотелось бы побыть подольше. Заодно прояснить пару моментов. С Машей, например. К ней Сашка сейчас и направлялась.

Маша обнаруживается на кухне. Выстиранная простыня висит тут же, на верёвке, натянутой от стены до стены. А Маша сидит на табурете возле окна. В одной руке у неё до середины наполненный стакан. Во второй кусок чёрного хлеба. На подоконнике стеклянный штоф. У Сашки вопросительно изгибается бровь.

– Будешь? – Маша кивает на бутылку.

Сашка отрицательно качает головой.

– Зря. Не самогон, не думай. Спирт разведённый. У Алексея всегда запас спирта есть. Это я так, нервы успокоить. Чокнешься же с этими детьми. Севка к тебе пошёл, что ли?

А ты только спохватилась, мрачно думает Сашка. Спустя час. С ним что угодно могло произойти за это время.

– Ко мне. Спит уже.

– Смотри, приучишь. Он мамке замену ищет, к любой юбке тянется. Мать-то у него померла, знаешь?

Сашка делает неопределённое движение плечом:

– Давно?

– Месяц уж прошёл. Алексей нам в деревню телеграмму дал, мол, сестра померла, приезжай. Сестра я Ксюшке была, старшая. А куда приезжай? Хозяйство на кого бросить? Огород, курей! Муж-то у меня на фронте погиб, а больше и нет никого. Ну приехали мы со Светкой. Вот обживаемся. Что дальше делать – не знаю. Одного мальца не оставишь, Алексей в госпитале своём сутки через двое дежурит. К себе бы Севку забрала, да куда лишний рот? Самим жрать нечего.

Сашка молчит. Нехорошо так молчит, зловеще. И идея хряпнуть разведённого спирта уже не кажется ей такой уж плохой. Но не в этой компании. Сашка замечает на плите кастрюлю. Подходит, поднимает крышку. Суп, фасолевый, густой, полкастрюли. Да и по щекам деревенской родственницы не скажешь, что она голодает.

– Что ты на меня волком глядишь? – вдруг взвивается Маша. – Осуждаешь? У самой, поди, детей нет? Думаешь, легко чужого-то полюбить?

– Чужого? Он твой племянник.

– И что с того? У нас так разберись, полдеревни родня. Я теперь всех любить обязана?

Сашка пожимает плечами:

– Можно не любить. Но тогда держись подальше. Ещё раз его обидишь, сильно пожалеешь.

Машка пьяно усмехается:

– Вот это да! Не успела появиться, уже угрозы. И что ты мне сделаешь?

– Прокляну, – как можно спокойнее говорит Сашка. – Сдохнешь на улице, в нищете, как бабка твоя раскулаченная. А до этого по дворам чужим христорадничать будешь, кусок хлеба просить, как дед твой. Что вылупилась? Ведьма я. Прошлое вижу, будущее меняю. Оставь в покое сироту. Забирай свою Светку и вали, откуда приехала. Без тебя справятся. И врачу её покажи! Энурез в пять лет – это уже патология.

Сашка разворачивается и уходит, практически ощущая животный страх, разлитый в воздухе. Ну а что она могла сделать? Это ещё повезло, что в памяти всплыли какие-то рассказы Всеволода Алексеевича про прабабушку-купчиху и прадеда, спятившего, когда к власти Советы пришли. Сделать вывод, что если младшая сестра верила во всю эту магическую чушь, знахарок и ведуний, то и старшая от неё вряд ли далеко ушла, было несложно. А дальше дело техники: взгляд пострашней, тон похолодней, спокойная уверенность серийного маньяка. Машке повезёт, если сейчас не придётся ещё и своё обмоченное бельё полоскать.

Вот только дальше что делать? Ну вернётся она в свою деревню. А кто будет приглядывать за Севой? Кто вообще за ним приглядывал до появления мачехи? Вроде отец его с собой на работу брал и медсёстрам на попечение оставлял. Ну всё лучше, чем эта хитросделанная родственница.

Сашка возвращается в комнату. Детёныш спит, свернувшись калачиком. Ишь ты. Взрослая версия тоже так любит, но колено уже не позволяет. Сашка присаживается на край постели, пружины под ней издают скрип, совсем тихий, но Сева вздрагивает.

– Ш-ш-ш, спи, маленький. Всё хорошо.

Говорит и сама поражается. Откуда такие нежности, Александра Николаевна? Вы же детей терпеть не можете. И понятия не имеете, как с ними обращаться. И нечего слёзы глотать в темноте. Что ты его жалеешь? Он вырастет здоровым, крепким мужиком, добьётся всего, чего хотел от жизни. У него будет характер ещё сильнее, чем у тебя, и, в отличие от тебя, он будет счастливым, жизнерадостным, открытым. А трудности только закаляют, ты же знаешь. И не заберёт его эта тётка, она вообще скоро исчезнет, так что он про неё и вспомнит один раз за всю жизнь. Рыдать абсолютно нет повода.

***

В ту ночь Сашка так и не ложится. Сидит возле спящего Севушки до самого утра, как часто сидит возле Туманова, карауля его сон. И в шесть утра чуть не получает сердечный приступ, когда внезапно во всю дурь начинает играть гимн России! То есть, конечно, гимн Советского Союза. Невелика разница в пару переписанных строчек.

– Твою ж мать!

Сашка подскакивает, но не из уважения к гимну, а пытаясь найти источник звука. Тут что, где-то умную колонку предыдущий сновидец забыл? Алиса, заткнись! Ребёнка разбудишь. Ребёнок, разумеется, уже проснулся.

– Да здравствует созданный волей народов, единый, могучий Советский Союз! – пропевает он, умудряясь попасть абсолютно во все ноты.

Сашка ошеломлённо смотрит на него, на стену, опять на него:

– Это где играет?

– Радиоточка, – улыбается Сева. – Ты не знаешь, что ли? Утром всегда играет радио. Вон там!

И показывает пальцем куда-то в угол. Сашка поднимает глаза. В углу комнаты висит чёрная тарелка, как будто вырезанная из картона. Радио! Ну да, «говорит Москва, все остальные работают».

– Ты хорошо поёшь. Любишь петь?

Сева кивает:

– Очень люблю! Я люблю петь и мороженое.

Сашка смеётся. Какой он классный всё-таки. И вообще не изменился за восемьдесят лет, такой же непосредственный, когда в хорошем настроении. И тоже любит петь и мороженое.

– Пошли умываться и завтракать, – командует Сашка. – А потом будет тебе мороженое.

– Правда?

О, а вот так взрослый Севушка уже не делает. С надеждой не смотрит, всё чаще с усмешкой. Мол, ну надо же, тётя доктор на мороженое расщедрилась.

– Правда. Но после завтрака. Беги умывайся. Тебе помочь?

– Я сам умею!

Ну сам так сам, ещё лучше. Днём, когда светло, он сильный и независимый, понятно. Ничего не меняется. Сашка выходит вслед за ним в коридор, но идёт на кухню. Неплохо бы разобраться, где в этом доме чьи продукты, и раздобыть денег. Что они вообще едят на завтрак? Какой это год? Карточки уже отменили или ещё нет?

Дверь в комнату Тумановых приоткрыта, оттуда раздаются голоса. И Сашка невольно останавливается и прислушивается.

– Маша! Я не понимаю, Маша! Откуда такая спешка?

Это голос Алексея Алексеевича. С дежурства вернулся, видимо.

– Домой мне надо, Алексей. Погостили и хватит. У меня куры, хозяйство. Не нанималась я, в конце концов.

– Да погоди ты! Сядь! Я давно с тобой поговорить хотел, всё откладывал. Ну раз так, давай сейчас. Маш, я подумал и рассудил. Ты вдовствуешь, я вот один остался. Светке твоей отец нужен, Севке мать. Да и не чужие мы с тобой…

Сашка прирастает к полу. Что?! У него жена месяц назад умерла, между прочим. И вообще, это что за странная мотивация? Я один, ты одна, люди не чужие, давай переспим по-родственному?!

– И всё легче будет, одним хозяйством. У меня паёк офицерский, довольствие. На всю семью полагается. И с жильём, опять же…

– Нет, Алексей! И не уговаривай! Светка, на выход, а то на трамвай опоздаем, следующего час ждать.

– Маша! Да я тебя и пальцем не трону, если не люб! А Светке отцом буду. И Севке женская ласка нужна.

– Да не люблю я твоего Севку! И никогда полюбить не смогу! Уж лучше совсем без матери, чем с мачехой. Уйди с дороги!

Сашка едва успевает отпрянуть назад и скрыться в своей комнате. Уже оттуда слышит стук шагов, радостное Севушкино «Папа!» и досадливое «Зря ты, Маша» Алексея Алексеевича. И не зря. Правильно всё, думает Сашка. Интересно, а он курит, старший Туманов? Сашке невыносимо хочется это дело перекурить. Стрельнуть, что ли, папироску у будущего свёкра?

На лестнице грохочут шаги, что-то волокут по деревянному полу, тяжёлое. Чемодан, видимо. Счастливого пути, Маша. Езжай и не оглядывайся. А ребёнка врачу всё же покажи. И нет, Сашке ни капли не стыдно за себя. А вот от Алексея Алексеевича она слегка в шоке. К его инициативе она-то, Сашка, не имела никакого отношения. То есть он на полном серьёзе предлагал сестре своей умершей жены спустя месяц после похорон сойтись. На том лишь основании, что они через детей родственники, да и вообще «так всем проще». Поразительная логика! Хотя… Сашка прислоняется головой к стене, надеясь охладить ноющий затылок. Дерево тёплое, но стоять так всё равно приятно. Она не права. Со своей колокольни судит, из сытого двадцать первого века. Поставь себя на его место. У тебя госпиталь, работа, дежурства. Ты же прекрасно представляешь, что это такое. А теперь представь, что на тебе дитё. Которое надо кормить и поить, за которым надо следить, которому надо стирать одежду. Что бы ты делала на его месте?

Сашка вздыхает. На его месте она бы делала что угодно, но точно не искала бы мужика, который решит её проблемы. Но можно его понять, можно. Ты женщина, у тебя запас прочности больше. Тебя дети, конечно, не воодушевляют, но ты хоть понимаешь, как с ними обращаться. А старший Туманов в шоке, наверное. И попытался решить задачку рационально. М-да…

– Саша!

В комнату вваливается мелкое чудо. Умытое, довольное, с сияющими такими невозможно голубыми глазами.

– Папа зовёт тебя завтракать! Он паёк получил! Пошли! Я про тебя уже всё-всё рассказал!

– Что ты про меня рассказал? – смеётся Сашка.

Но идёт, конечно. Несколько волнуясь. Алексей Алексеевич же её не узнает? Как это всё работает-то?

Сашка заходит на кухню. Печка уже топится, на плите шкворчит топлёным салом сковородка. Алексей Алексеевич, всё такой же статный, высокий и весьма симпатичный, бьёт над сковородкой яйца. Поворачивается на звук шагов. В глазах ни намёка на узнавание.

– Здравствуйте, Саша! – Алексей Алексеевич протягивает ей руку. – Вы наша новая соседка, да? Вчера въехали? А я как раз на дежурстве был. Приятно познакомиться. Алексей, военный врач.