Тысяча и одна жизнь. Сборник рассказов

Предательство

Мила никогда не воспринимала всерьёз слово «предательство». Даже в буйные времена пубертата или ранней юности, когда жизнь в глазах смотрящего делится строго на чёрное и белое, она не верила в то, что оно бывает в реальной жизни. Скорее, казалось ей, есть просто чьи-то неоправданные надежды. Кто-то увидел в другом то, чего в нём не было, а потом отчего-то обиделся, что его фантазии не поддержали. Ну бывает в жизни, чё. И не такое ещё бывает…

Ей казалось, что такое громкое слово применительно к каким-то таким же «громким» ситуациям. Вот на войне, например. Там, где жизнь и смерть. Там, где даже от мелкого, незначительного поступка человека могут зависеть жизни других людей. Прадед рассказывал, как со своей ротой в начале войны попал в окружение, и оказались среди его сослуживцев те, кто не выдержал страха и готов был сдаться фашистам и сдать своих. Вот их Мила и назвала бы предателями – тех, кто предал бы чужие жизни в руки врага. Тех, кто отправил бы на смерть людей, с которыми совсем недавно делил стол и шёл вместе в бой. Это – предательство.

Или Иуда, точно так же отдавший на смерть Христа, – он тоже предатель. Шагал рядом, внимал, называл Учителем, целовал – и этим поцелуем приговорил к мукам и гибели. Самый настоящий предатель.

Но в обычной жизни? Какое предательство? Слишком громко. Слишком пафосно. Мила не понимала этого. И это, пожалуй, помогло ей проще отнестись ко многим событиям в её жизни.

Когда в старших классах её Мишка внезапно ушёл к лучшей подруге Кате, она расстроилась, конечно, поплакала, даже общаться с ними обоими перестала на какое-то время, но быстро пришла в себя и встретила Серёжку – а с ним было намного интереснее. Да и на жизнь он смотрел просто, не зацикливался на плохом, летел на волне радости – и её этому научил.

Когда на старших курсах университета сокурсница обманом перехватила себе участие в прекрасном международном проекте, куда попасть, по всем расчётам, должна была именно Мила, это тоже было неприятно. И бесило просто невероятно – так, что какое-то время она даже имени её слышать не могла, чтобы не сплюнуть зло. А потом отпустило, когда она попала в другой – не менее интересный и полезный с точки зрения продвижения в профессии.

Когда Мила организовала своё первое дело и через некоторое время её партнёр скрылся с деньгами, оставив её самостоятельно разбираться с кредиторами и обязательствами, она была вне себя от гнева, готова была разорвать этого вероломного гада собственными руками… Но потом подумала и поняла, что нужно было больше времени уделять работе, лучше контролировать всё и ни в коем случае не пускать на самотёк. Так что и этот случай сделал её сильнее и многому научил.

Кто-то назвал бы эти случаи предательством со стороны людей, которым Мила доверяла, но она сама считала это всего лишь уроками жизни. Не бывает гладкого пути без кочек и выбоин. Не бывает летнего зноя без зимних морозов. Не бывает роста без падений. Она готова была платить необходимую цену. И всё ещё считала, что предательство – это что-то большее, чем болезненные для неё поступки других людей.

Авария никак не входила в планы Милы. Чёртово ДТП, спутавшее все карты, неожиданное, как удар молнии, внезапное, как инфаркт. Только что ехала себе спокойно на встречу с новым поставщиком – и вот уже лежишь в кювете в раздолбанной в хлам машине, а виновник, перепуганный не меньше тебя, удирает по трассе со скоростями, приближающимися к космическим. И в голове у тебя пульсирует одна только дурацкая мысль: ну вот, теперь хороший контракт потеряю…

Какой, ради всего святого, контракт?! Она провалялась несколько дней в больнице то ли во сне, то ли в бреду, плохо понимая, что с ней произошло, где она находится и кто рядом. А когда пришла в себя, увидела у собственной постели только маму. Сергея не было.

– А Серёжка? – еле выговорила она пересохшими губами. – Он на работе? Когда он придёт?

Мама отвела глаза, потом погладила её по руке и тихо-тихо сказала:

– Отдыхай, всё будет хорошо.

Мила не сразу поняла, что ног не чувствует. Руки работают и ужасно болят, сломанные. Болят рёбра и порезы на лице. Болит голова и время от времени тошнит. Но ноги – вот же они, тоже в гипсах, значит, сломаны, но она почему-то совсем их не чувствует.

– Мам? Не молчи. Что говорят врачи? И где Серёжа?

Долго отмалчиваться не удалось.

– Врачи не дают никаких прогнозов, милая… – Мама осторожно гладила и гладила её по руке. – Ты можешь встать на ноги и снова ходить. А можешь и не встать. Пока непонятно.

– А Серёжа?..

– Он сказал, что не может видеть тебя такой…

– И?..

– Забрал вещи, ключи оставил.

Сначала она не могла поверить. Не верила несколько дней, всё надеялась, что он хотя бы позвонит или придёт, навестит. Хотя бы скажет ей в лицо, что не хочет и не может жить с женой-инвалидом. В конце концов, он имеет право на собственные чувства… А потом надежда умерла – в тот день, когда он отбил её звонок несколько раз подряд. Почему-то именно это простое действие убедило её в том, что происходящее с ней – правда, а не кошмарный сон.

Именно тогда в её голове вспыхнуло то самое слово, которого она так не любила. Предательство. Человек, которого она любила, с которым прожила рядом долгие и насыщенные событиями годы, просто бросил её, когда она стала нуждаться в поддержке и заботе. Бросил беспомощную. И даже слова не сказал.

Мила долго плакала, медикам даже пришлось снова вколоть ей успокоительные и снотворные. Под их действием она долго спала, а когда проснулась, снова плакала. Ноги по-прежнему не ощущались, всё тело болело, но сердце болело больше.

«Он предал. Как я теперь?!»

И только мама, бессменно находившаяся рядом, успокаивала:

– Всё образуется, милая. Это ещё не конец. Ты сильная. Ты справишься.

Мила справилась. Оказалось, неподвижные ноги почти не мешают вести ту жизнь, к которой она привыкла, – нужно было только подобрать подходящую коляску. Дело развивается, рядом родители и друзья. И они возят её по врачам в надежде на то, что рано или поздно найдётся кто-то, кто сможет вылечить, поставить на ноги в буквальном смысле слова. Сергей так и не признался, что именно подтолкнуло его к такому решению, к его постыдному бегству, но Миле это больше не интересно. С предателями она не разговаривает.

Непридуманная история о любви

– Что грустишь, рыба моя? – Мама ворвалась в дом ярким, немного сумасшедшим ураганом, в облаке чуть терпких духов и сияния золотых волос, шурша пакетами и стуча каблуками, – маленькое стихийное бедствие на отдельно взятой жилплощади. Бросила пакеты прямо на пол, на ходу сняла обувь, присела рядом с Никой, заглянула в глаза. – Кто мою доню обидел?

Ника шумно вздохнула, пряча от мамы глаза, выдавила неестественную улыбку. С тем же успехом можно было пытаться обмануть рентгеновский аппарат.

– Ну, не хочешь говорить – не говори, – не обиделась мама, – но если нужна помощь, ты знаешь, где меня найти, да? – Она подмигнула, перехватывая волосы и собирая их в пучок на затылке. – Сейчас мы приготовим вкусняшку, а там видно будет. Давай мыть руки – и за дело.

Ника только плечами пожала. Сопротивляться маминому оптимизму – впустую тратить силы, но за готовкой, если захочется, можно и погрустить – этого права у неё никто не отнимет. А может, и правда получится отвлечься и не думать о Мишке и той тощей брюнетке из восьмого «Б»…

– Мам! – позвала девочка, когда из духовки уже стал просачиваться аппетитный запах мяса с овощами. – А ты можешь рассказать мне историю?

– Конечно, – отозвалась мама, перекладывая нарезанные девочкой овощи в миску с заправкой. – О чём ты сегодня хочешь послушать?

Ника замялась. Интерес боролся в ней с неловкостью. Если она спросит, мама наверняка о чём-то догадается. Но догадка – это всего лишь догадка, в душу к ней лезть точно не будут. С другой стороны, она же девочка, а почему бы девочке и не интересоваться подобными историями?

– О любви, мам, – улыбнулась Ника, чуть смущённо опустив глаза. – Но я хочу реальную историю о любви, непридуманную.

Если маму и удивила просьба, виду она не подала. Только вытерла тыльной стороной ладони несуществующий пот на лбу и кивнула.

– Будет тебе история о любви.

Митька пришёл в класс в середине учебного года. Его никто не представлял специально, внимания на его драгоценной персоне никто не акцентировал, просто в одно хмурое утро он появился в классе, сел на свободную парту, последнюю на ряду у окна, достал учебник и прочие принадлежности, а к концу дня всем уже казалось, что он был с ними всегда. Особый талант оказался у парня – быстро находить язык буквально со всеми. И одноклассники, и учителя сразу приняли его присутствие.

Милка не заметила, как стала перекидываться с новеньким колкими шуточками, а потом и хохотать над ними, как со старым приятелем. Только неделю спустя она обратила внимание на внешность парня – он оказался высоким, худым и жилистым, с непослушными светлыми волосами, коротко остриженными, но даже в таком виде умудряющимися виться. Глаза его были льдисто-синими, но когда он разговаривал, не вызывали неприятных эмоций. Когда же он молча смотрел на собеседника, казалось, что эти две внимательные льдинки проникают куда-то под кожу, и человек вздрагивал от смутной тревоги. А ещё через секунду Митька уже снова о чём-нибудь говорил, и «морозный» эффект его глаз отходил на второй план.

Митька не выделял никого из девчонок, хотя многие из них, увлечённые его манерой общения, хорошо подвешенным языком и широким кругозором, стали заглядываться на него. Он общался со всеми ровно, доброжелательно, легко и непринуждённо, и это было, наверное, самой правильной стратегией – не хватало ещё с первых дней в новой школе восстановить против себя местных ребят, да и девчат, которые решили бы, что он ими пренебрегает. А когда он всё-таки выделил, обижаться уже было поздно – Митька нравился если не всем, то подавляющему большинству новых знакомых.

– Мил, я знаю, тебе далеко от школы до дома идти, – сказал он однажды, когда Милка, уже готовая к выходу, натягивала вязаную шапку перед зеркалом в школьной раздевалке. – Давай я помогу тебе сумку донести, тяжёлая же всё-таки.

Удивлённая девушка взглянула на одноклассника, словно впервые его видела. Шутит, что ли? Или всерьёз? Она и сама сумку донесёт, он это прекрасно знает. Так зачем предлагать? Неужели понравилась? Ух ты! Сердце замерло на миг, потом забилось гулко и быстро, словно опомнившись и решив наверстать пропущенное. Понравиться Митьке – это было так просто и одновременно невероятно! Ему все нравились – и одновременно никто. Неужели это оказалось чем-то большим, чем простая симпатия? Милка перехватила выжидательный взгляд льдистых глаз, смотрела в их глубину несколько долгих секунд, а потом просто кивнула.

– Если очень хочется, давай. От помощи не откажусь.

Митька подхватил её сумку, забросил себе на плечо, охнул и с улыбочкой прокомментировал:

– Ох, ну ничего себе! Ты что тут, кирпичи носишь, что ли?

Девушка пожала плечами.

– Я давно мечтаю о своём домике, – серьёзно сказала она. – Тут кирпичик, там два – так, глядишь, и мечта сбудется.

Парень внимательно посмотрел на неё, подумал, а потом расхохотался:

– Ладно. Считай, помощник на перенос кирпичей у тебя есть. Рад буду помочь твоей мечте осуществиться.

Милка рассмеялась вслед за ним.

С того дня тяжесть сумки не имела значения: Митька таскал её с упорством, достойным лучшего применения. Он провожал Милу после школы домой, и шли они всегда медленно, растягивая удовольствие от приятной компании, интересного разговора, совпадения взглядов и мыслей. А когда мысли не совпадали, удовольствие доставлял уже спор, в котором иногда – довольно редко, правда, – рождалась если не истина, то нечто, что они оба готовы были ею считать. Митька подначивал, Милка принимала вызов и отвечала, подначивая его в ответ, а потом оба снова дружно хохотали над чем-то или кем-то – иногда над самими собой и собственными заблуждениями.

Он был умён, и Милке хотелось не упасть в грязь лицом, быть на уровне, а потому она стала прилежнее учиться, больше читать и стараться разобраться в тех вопросах, которые не давались ей с наскоку. Природное упорство оттачивалось многократными повторениями, долгими размышлениями, внимательными наблюдениями. А потом в очередной дискуссии девушка обнаруживала: она точно знает, что ничего не знает, – и всё повторялось по новому кругу. Ну и, конечно, она стала больше внимания уделять собственной внешности – соблюдала режим питания, чтобы быть стройнее; занималась физкультурой, чтобы улучшить фигуру; подобрала новую стрижку и регулярно ухаживала за кожей. Она определённо похорошела и поумнела, что отметили окружающие. Митька хорошо влиял на неё.

Милка летала на крыльях. Митька никогда не говорил, что любит её, но в поступках его, в том количестве времени, которое он на неё тратил, всё выражалось и без слов. Говорят же, что любовь – это глагол, а глагол – это то, что обозначает действие. Действий с его стороны было предостаточно. Но, как и многим девушкам в этом возрасте, ей хотелось, чтобы и слова тоже были. Она с удовольствием проводила с ним время, но надеялась, что он всё-таки скажет то, чего ей так не хватало…

Так прошёл учебный год, наступило лето, неожиданно разлучившее их. Отец Митьки отправил его к друзьям в Германию – получать новые впечатления, отдыхать от учебного года, а заодно и немецкий подучить. Милка провожала его со странным ощущением потери – ещё не реальной, но уже готовой проявиться. Почему-то ей казалось, что Митька не вернётся к ней, а если и вернётся, то уже другим, чужим, не её… Парень посмеивался над девичьими страхами и успокаивал:

– Что ты себе надумала? Никуда я от тебя не денусь. Буду писать и открытки присылать. А лето быстро пролетит, ты ж сама знаешь, какое оно стремительное…

Она только кивала и успокаивала себя, но почему-то не верила ни единому его слову.

Митька писал. Она получила от него несколько писем с фотографиями и открыток с живописными видами. Потом письма стали приходить реже, а потом и вовсе перестали. Милка успокаивала себя тем, что у него наверняка много дел и впечатлений, ему просто некогда, да и зачем ей все эти письма – он вернётся и сам, лично, всё расскажет… Да и вообще, чем сидеть и ждать с моря погоды, нужно получать пользу и удовольствие от каждого мига собственной жизни: купаться, загорать, читать новые книги, учить английский в пику его немецкому, ходить в гости к интересным людям…

И всё равно, как бы ни было полно событиями и интересно её собственное лето, в нём постоянно чего-то не хватало – точнее, кого-то. Она ужасно тосковала по морозным глазам Митьки, по его насмешливому голосу, его фигуре и умению находить интересное даже в самых простых вещах. Без него всё было не то.

Сентябрь начался концом – концом их отношений. Загорелый дочерна, вытянувшийся и резко повзрослевший Митька, щеголявший новым немецким акцентом и незнакомыми одноклассникам иностранными словечками, попросту проигнорировал её. Короткое тёплое приветствие, как любой из одноклассниц, – и он отправился дальше, здороваться с другими, шутить с ними и рассказывать, как прошло его лето. А после уроков он подхватил сумку Наташки из параллельного класса, такой же загорелой и белозубой, и, что-то вполголоса рассказывая, повёл её прочь из школьного двора. Милка чувствовала себя призраком, и это оказалось неожиданно больно – намного больнее, чем летняя разлука.

Она надеялась, что Митька хоть что-то ей скажет, как-то объяснит, – в конце концов, любовь проходит, это нормально, но хоть поговорить-то можно? Только ему, похоже, это было не нужно. Как любой парень, у которого прошло увлечение, он был безразличен к той, кто ещё недавно занимала его мысли. А когда Милка сама подошла к нему, в ответ на вопрос окинул её таким холодным взглядом, что больше ни о чём спрашивать уже не захотелось.

Она проревела целую неделю, сказавшись больной и пропустив школу. Было и больно, и обидно, и стыдно – и неизвестно ещё, чего было больше. Школьное увлечение, обещавшее перерасти в школьную же любовь, первую и яркую, чем особенно ценную, умерло, не успев трансформироваться. Только горечь осталась, как будто после незрелых яблок, которыми слишком жадно и торопливо набила живот, да нереально синие глаза Митьки на загорелом лице, являвшиеся Милке в тревожных навязчивых снах…

– Мам, это очень грустная история, – шмыгнула носом Ника. – Не такую я хотела. Это про несчастную любовь, а я хотела про счастливую…

Мама улыбнулась, протягивая дочери бумажное полотенце – вытереть мокрые глаза.

– А это про счастливую любовь, – сказала она хитро.

– Что ж тут счастливого? Он погулял с ней, а потом бросил, ничего не сказав, просто ушёл с другой девчонкой.

Исподволь пришла на ум картина, как Мишка с хохотом натянул той чернявой из восьмого «Б» шапку на самые глаза, а она со смехом сбросила её и напялила ему. Как они радовались тогда, как счастливы были, а Ника только стояла и с завистью смотрела…

– Ты не очень внимательно слушала, донечка. – Мама щёлкнула Нику по кончику носа – легонько, сухо и совсем не обидно. – История закончилась очень хорошо.

– И чем же? – словно провоцируя мать, воскликнула девочка, вскинув гордый подбородок.

– Милка проплакала неделю, а потом встала и пошла дальше.

– И у неё была новая любовь?

– Была. И не одна. Но, что важнее, у неё осталась старая – на всю жизнь.

Недоумевая, Ника высморкалась в полотенце. Чем дальше говорила мама, тем меньше она понимала её.

– Она что, всю жизнь любила Митьку? Дурочка, что ли?

Мама расхохоталась, и Нике даже стало немножко обидно – неужели мама над ней смеётся, считает её маленькой и глупой?!

– Нет, малыш, – уверенно сказала мама. – Самой главной любовью Милки всегда была она сама – и когда она поняла это, жить стало намного лучше.

– Но как это? Разве это не эгоизм?

Мама покачала головой.

– Эгоизм – это когда тебе никто в мире, кроме себя самой, не нужен, когда на остальных тебе плевать. А Милка смогла оценить свои достоинства и поняла, что плакать и зацикливаться на плохом – это не любить себя. И что бегать за мальчишкой, которому ты больше не интересна, – это не любить себя. И что связывать своё счастье с каким-то одним человеком, пусть даже прекрасным и чудесным, – не любить себя. А любить себя – это из любой ситуации выносить урок, принимать его, использовать себе во благо и идти дальше. И когда Милка поняла, что учиться, изучать новое, улучшать себя ей интереснее, чем лить слёзы по ветреному красавчику, её жизнь заиграла новыми яркими красками.

Мама задумчиво посмотрела в окно, куда-то поверх дочкиной головы, и взгляд её затуманился.

– Что бы ни произошло в жизни, как бы она тебя ни била, нужно оставаться верной себе самой, любить себя – и остальное приложится. Рано или поздно.

– Кстати, про «поздно», – раздался в кухне громкий и сильный папин голос, – я всё ещё жду ужин, а они тут разговоры разговаривают. – И отец улыбнулся, наклоняясь поцеловать сначала маму, а потом и Нику.

– Это наше, девчоночье, тебе не понять, – ответила мама, одновременно подмигивая дочери.

Только тут Ника осознала, что Милка – это, как и Люда, сокращение от Людмилы, маминого имени. А мама продолжила улыбаться, приложив к губам палец, и девочке ничего не оставалось, кроме как понимающе улыбнуться ей в ответ.

Пора домой

Сегодня так жарко! Стою на обочине, ошалело смотрю на проносящиеся мимо машины. Асфальтовое покрытие автострады издает резкий, проникающий прямо в мозг запах, плавясь от солнечных лучей и количества трущихся о него шин. Все мчатся куда-то по своим делам. Кажется, даже если кто-то сейчас перепрыгнет ограждение и бросится на проезжую часть, в самую гущу, по нему пролетят еще с десяток торопливых водителей, пока кто-то остановится и увидит тело – или то, что от него останется.

Какая заманчивая мысль, черт подери…

Случилось то, чего я всегда боялась.

Я потеряла работу. Снова. Всё мой кошмарный характер и неумение держать язык за зубами. Люди мудреют с годами, а я… Я только нарабатывала опыт. Да, специалистом я была отменным, и это всегда признавали. Но вот характер всё портил. Сколько я ни пыталась с ним работать – результата ноль. Что думала, то и говорила. В лицо. Всем. Невзирая на звания, чины и заслуги перед отечеством.

Единственный, кто мог держать меня в узде, мой муж, давно предупреждал, что, если я не возьмусь за себя всерьёз, останусь без работы. И, что принципиально, содержать меня он не будет. В воспитательных целях, так сказать. Ну, вроде того: хочешь кушать – учить сначала думать, а потом говорить.

И когда меня уволили в очередной раз, домой я плелась, как на Голгофу. Знала же, чувствовала: что-то будет.

Такого скандала у нас не случалось за пятнадцать лет брака. Он бросал в меня колкие, ядовитые фразы, полные боли, и я, даже в огне собственного бешенства, видела, как ему плохо, как он страдает от того, что я снова наступила на давно знакомые и любимые грабельки. Он ругался. Я рыдала от обиды и швыряла в ответ злые, черные, пахнущие ядом и кровью слова.

– Как же ты меня достала, – наконец простонал он и уронил лицо в дрожащие ладони. – Ты портишь жизнь себе, ладно, сама себя не жалеешь, так хоть о ребёнке подумай. Легко ли ему слушать, что о тебе говорят, тем более в таком возрасте? Сколько я буду его успокаивать и объяснять, что мама на самом деле добрая, просто вспыльчивая очень? Ничему же ведь не учишься! Ничему!