Два брата, две России. Том 2. Война братьев

Глава 1. Возвращение

Путь из Марселя на Восток был изнурительным кошмаром. Николай за месяцы скитаний по Средиземноморью, Ближнему Востоку и Ирану исхудал и зарос щетиной. Его глаза, привыкшие к парижским огням и картам Генерального штаба, теперь отражали лишь дорожную пыль и безразличие чужих лиц. Он был тенью, движущейся в единственном направлении – к Родине, которую он покинул с позором, но теперь, в час величайшей опасности, возвращался. Его гражданская одежда, купленная в Марселе, была мятой и грязной, но под ней, прижатые к телу, лежали свёртки с микрофильмами – его единственный пропуск, его неоспоримая ценность.

Граница с Советским Союзом была не просто линией на карте, а невидимой стеной, пропитанной тревожными предчувствиями. Он пересёк её глубокой ночью в конце июля 1941 года через малоизвестный участок на юге Казахстана. Холодный степной ветер пронизывал до костей. Земля под ногами была сухой и твёрдой. Вот она, Родина. Другая, чужая и всё же… своя, манящая и пугающая одновременно.

Его заметили на рассвете. Из-за холма вынырнули два молодых красноармейца в запылённых шинелях с трёхлинейками наперевес.

– Стой! Руки вверх! Кто такой?! Откуда?! – крикнул один из них, направляя на него винтовку.

Николай поднял руки, показывая, что у него нет оружия.

– Я русский офицер. Николай Ковалёв. Прибыл из Франции.

Солдаты переглянулись, в их глазах читалось недоверие, граничащее с подозрением.

– Офицер, говоришь? Из Франции? Хорошо поёшь! Пойдём, проверим, какой ты офицер.

Его доставили в небольшую станицу, где располагался запылённый штаб НКВД. Он сразу почувствовал едкий запах махорки, кислого пота и казённой дешёвой бумаги. Его привели в подвал. Там было душно, темно, пахло сыростью и гнилью. Николая посадили на шаткий стул. У двери стоял часовой с наганом, его лицо было совершенно непроницаемым. Николай устало прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями.

Через час дверь открылась. Вошёл человек. Невысокий, плотный, в гимнастёрке без знаков различия, но с внимательными, жёсткими глазами, в которых не отражалось никаких эмоций. Гладко выбрит, словно высечен из камня. Комиссар. Или оперуполномоченный НКВД. Он сел за стол, достал пачку «Беломора», закурил. Дым кольцами поплыл в тусклом свете одинокой лампочки, свисавшей с потолка.

– Ну что, товарищ? Рассказывай. Кто такой? И что привело тебя из Франции-матушки на нашу советскую землю? В такое время? – Голос был ровным, без интонаций, холодным, как зимний ветер.

Николай смотрел ему прямо в глаза, стараясь сохранять невозмутимость.

– Я Николай Ковалёв. Бывший штабс-капитан царской армии. Эмигрант. Служил во французской армии. Лейтенант. Я пришёл воевать. За Родину.

Офицер усмехнулся. Беззвучно. Его глаза оставались неподвижными, словно два стеклянных шарика.

– Воевать за Родину? А что же ты раньше не воевал, господин офицер? Когда твоя «Родина» была под ударом? Когда мы тут кровь проливали, а вы, белогвардейцы, штаны протирали в Париже? Там не бойся катались как сыр в масле?

– Я воевал. На Германской. На Гражданской. Я всегда был за Россию. – Николай говорил спокойно, стараясь не выдать внутреннего напряжения, которое, словно тугая струна, натянулось где-то под ложечкой. – И сейчас война… не против Советов. Против русского народа. Нацисты. Они пришли уничтожить мою Родину. Я не мог оставаться в стороне. Ненависть к ним сильнее, чем все разногласия с вашей властью. Я хочу защищать свою землю. Свой народ.

– Хм, – офицер положил локти на стол и наклонился. – Что ж, господин лейтенант. Вот если бы были у вас какие-нибудь важные документы? А так тебе светит вышка.

Николай расстегнул рубашку. Достал из внутреннего кармана свёртки. Несколько крошечных рулонов микрофильмов. Он протянул их.

– Это. Это информация, которую я собирал, работая во французском Генеральном штабе. О немецкой армии. Её численность, дислокация, тактика. Схемы наступления. Материалы по производству. Данные о немецких командирах. Всё, что я смог добыть и вывезти. Это всё для нашей армии.

Офицер взял микрофильмы. Повертел их в пальцах, словно оценивая их вес, а не содержание. Затем небрежно бросил их на стол. В его глазах мелькнул интерес, но тут же погас.

– Ну-ну. Интересно. А где гарантия, что это не дезинформация? Или не ловушка? Бывший белый офицер из французской разведки передаёт нам «ценные сведения»… Не слишком ли это подозрительно? Тем более, что сейчас вся Франция оккупирована.

Он встал. Подошёл к Николаю. Его холодные, как лёд, глаза впились в него, пытаясь прочесть каждую мысль, каждую эмоцию, спрятанную глубоко внутри.

– Мы всё проверим, товарищ Ковалёв. Каждую вашу фразу. Каждый факт. Каждую точку. И если хоть что-то окажется ложью… тогда ты очень, очень сильно об этом пожалеешь. Врагов народа мы не щадим. Тем более бывших белогвардейцев. Даже если они вдруг стали «патриотами». Понятно?

Николай кивнул. Его лицо было спокойным, но глаза горели решимостью.

– Понятно. А что со мной будет сейчас? Не хотелось бы провести всю войну в застенках, пока вы проверяете. Может дадите мне винтовку и я докажу свою пользу в бою?

Офицер усмехнулся. Снова беззвучно.

– Винтовку? Место в строю? Не торопись, товарищ. Для начала… тебе придётся все же придется посидеть и подумать.

Он повернулся к часовому.

– Уведите его. И… обеспечьте полную изоляцию. Никаких контактов.

Часовой кивнул, его лицо по-прежнему было бесстрастным. Николай поднялся. Он чувствовал, как накатывает усталость, но внутреннее напряжение не отпускало. Его заперли в одиночной камере. Было холодно. Темно. Пахло сыростью, затхлостью и запахом страха, который въелся в стены. Он лёг на нары. За окном ничего не было видно. Ни неба, ни земли. Только холодный камень стен. Николай закрыл глаза. Началась война с Германией. А он сидел здесь и ждал приговора.

Дни слились в бесконечную череду допросов. Камера, затем кабинет и снова камера. Следователи менялись: один с хмурым, непроницаемым лицом, другой с ехидной улыбкой, третий с равнодушным взглядом. Все они были мастерами своего дела, обученными выявлять ложь, проникать в самые потаённые уголки души. Они задавали одни и те же вопросы, меняя лишь их порядок, пытаясь поймать его на противоречиях. Вопросы сыпались как из рога изобилия, повторяясь, переплетаясь, уходя в сторону и возвращаясь. О его жизни в Париже, о работе в Генеральном штабе, о связях с эмиграцией. Но больше их интересовал вопрос о подполье во Франции. Допросы могли длиться часами, до поздней ночи, а то и до рассвета. Николай отвечал хладнокровно, стараясь сохранять ясность ума, восстанавливая в памяти каждую деталь, каждое имя, каждое событие. Он понимал, что малейшая неточность, любое эмоциональное колебание, любая тень сомнения могут стоить ему жизни. Он был опытным офицером, закалённым в боях, и эти допросы были для него новым полем битвы, где единственным оружием были правда и выдержка.

«Как попал во Францию? С кем служил? Кто рекомендовал? Что думал о Советской власти? Почему вернулся сейчас? Что делал в оккупированном Париже? С кем из белогвардейцев общался?»

«Почему ты, белый офицер, вдруг решил воевать за Советскую власть? Ты ведь сражался против нас, верно? Проливал кровь за царя и помещиков? А теперь что? Раскаялся? Или просто хочешь спасти свою шкуру?»

«Я пришёл воевать за Россию! За землю, которую топчут нацисты! Моя Родина, какой бы она ни была, сейчас истекает кровью. Моя ненависть к Германии сильнее всех разногласий. Да, я воевал против вас, но это была другая война. Сейчас у всех один враг!» – Николай повторял эти слова, вкладывая в них всю свою веру и отчаяние. – «Я принёс ценную информацию. Пусть её проверят. Она спасёт тысячи жизней. Дайте мне шанс доказать свою преданность делом!»

Дни в камере тянулись бесконечно. Холодные стены. Затхлый воздух. Одиночество, которое давило сильнее любых пыток. В голове постоянно прокручивались сцены из прошлого: бой на Перекопе, гибель Сесиль, лицо Ивана на Чёртовом мосту. Эти воспоминания мучили его, но и придавали сил. Он вспоминал каждое слово, сказанное тогда брату. «Я в тебя не стрелял, Ваня. Тогда. И никогда не стану». Что стало с Иваном? Жив ли он? Если жив, то где? В каком звании? Может быть, он сейчас на фронте, сражается с немцами, не зная, что его брат, бывший белогвардеец, сидит в застенках НКВД?

Один из следователей, высокий, с редкими рыжими волосами, поинтересовался его деятельностью в оккупированном Париже.

– Вы упомянули, что были связаны с Сопротивлением, товарищ Ковалёв. Каким образом? С кем именно? Неужели вам, бывшему царскому офицеру, доверяли местные коммунисты? Расскажите подробно о структуре вашей ячейки, о её руководителях. Нам это важно. Мы должны знать обо всех каналах борьбы с общим врагом. Это еще позволит нам быстрее решить вашу судьбу.

Николай, почувствовав, что это его шанс, глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.

– Я не был напрямую связан с коммунистами, товарищ следователь. Моя ячейка действовала автономно, через свои каналы связи с Лондоном. Мы передавали всю добытую информацию британской разведке, а та, я уверен, делилась ею с вами. Моё подпольное имя было «Леон». Я организовывал диверсии и собирал данные о вермахте, его передвижениях, снабжении, укрепрайонах. Моим ближайшим помощником и связным был бывший поручик царской армии, а теперь сержант французской пехоты Семёнов. Он и сейчас там, должен был возглавить группу после моего отъезда. Он обеспечивал связь. Координация шла через англичан, а на месте… Там несколько десятков ячеек. Коммунисты там тоже есть, но мы с ними не пересекались. Наша группа была… офицерской.

Следователь кивнул и что-то записал. Его лицо оставалось непроницаемым.

– Итак, Ковалёв. По нашим данным, у вас в Советской России остался родной брат. Иван Ефимович Ковалёв. Из Саратовской губернии, деревни Ковыли. Бывший рядовой царской армии. А ныне… ныне он полковник Красной Армии. Командир 149-го стрелкового полка 74-й стрелковой дивизии. Мы держите с ним связь? Расскажите почему он, сын крестьянина, пошёл за нами, а ты, его брат, пошёл за белыми?

Николай вздрогнул. Иван теперь полковник, видно хорошо служит. Молодец. Надо будет встретится с ним и зарыть топор войны между братьями.

– Да, товарищ следователь. Иван – мой младший брат. Мы встретились один раз и то случайно. В деревне, я приходил на могилу матери, он тоже там был. Мы поспорили. Сильно. Я… Я сказал ему, что никогда не подниму на него руку, ведь он мой брат. Он… Он поклялся убить меня, если мы встретимся снова. Мы разошлись. С тех пор не виделись. – Николай чувствовал, что каждое слово даётся ему с трудом. – А про раскол… Он не понимал всей сути, всей… трагедии происходящего. Он был крестьянином. Ему обещали землю. Это была его правда. Моя правда была иной. Я верил в единую Россию, в порядок, в честь. Он был ослеплён лозунгами, товарищ следователь. Но он… Он мой брат. Я не ищу с ним встречи. У каждого свой путь. Мой путь привёл меня сюда.

Месяц за месяцем. Жаркое лето сменилось промозглой осенью, затем наступила холодная, суровая зима. За стенами тюрьмы гремела война. Приходили новости о тяжёлых боях под Москвой, о десятках тысяч погибших. Николай чувствовал себя загнанным зверем, запертым в клетке, в то время как его Родина истекала кровью. Это было невыносимо.

Проверки шли по всем каналам. Запросы в Париж, в русские эмигрантские организации, подтвердившие его роль в Сопротивлении, его контакты с Семёновым и передачу информации в Лондон. Запросы в действующую армию, подтвердившие место службы брата, его послужной список. Проверяли микрофильмы, сверяли данные с агентурными донесениями, и, видимо, информация Николая оказалась настолько ценной и точной, что это перевесило все подозрения. Или просто потребность в кадрах, в опытных офицерах стала настолько острой, что НКВД решило рискнуть.

Однажды утром, в конце февраля 1942 года, когда на улице ещё лежали сугробы, а мороз щипал за лицо, дверь камеры открылась. Вошёл тот же офицер. Его лицо, как всегда, было непроницаемым, но в глазах мелькнула какая-то новая, едва уловимая эмоция – усталость? Или предвкушение?

– Одевайтесь, Ковалёв. За вами пришли.

Николай встал. Тело было слабым, но дух не был сломлен. Он прошёл по знакомым коридорам, вдыхая знакомый тюремный запах. Его привели в кабинет, где ждал военный в форме полковника. Рядом стоял следователь.

– Вы свободны, Ковалёв. Ваша информация… подтвердилась. Некоторые из ваших данных оказались уже устаревшими, но некоторые крайне полезными для нашей обороны. Особенно сведения о тактике немецких танковых клиньев и работе их тыловых служб. – Голос полковника был сухим, но звучал весомо. – Ваша… лояльность признана.

Полковник протянул ему пакет.

– Это ваше назначение. Приказ о зачислении в действующую армию. Вам присваивается звание лейтенанта. Вы направляетесь в 24-й отдельный разведывательный батальон 20-й стрелковой дивизии. Ваша задача – командование разведывательным взводом. Это действующая часть, и вы будете находиться на самых опасных участках фронта. Ваши знания… бесценны. Будете служить под своим именем, но без упоминания прошлого. О службе в белой армии и эмиграции… никаких разговоров. Ни с кем. Ни при каких обстоятельствах. Понятно?

Николай кивнул. Понятно. Его выпустили не потому, что ему простили прошлое. А потому, что он был нужен. Потому, что война требовала его знаний. Он был полезен.

– А про брата… Ивана Ковалёва… – начал было Николай.

Полковник и следователь посмотрели на него с холодной, тяжёлой непримиримостью.

– Ваш брат Иван Ковалёв, – голос следователя был сухим, как осенний лист. – Он жив. И служит. Командиром танкового полка на Западном фронте. Вам не нужно с ним встречаться. У каждого свой путь. Вы это поняли? Разведывательный взвод – вот теперь ваша семья. А брат… Брата забудьте!

Николай кивнул. Понял. Их разлучили навсегда. Даже если они живы, им не дадут встретиться. Он принял пакет и был свободен. Но цена этой свободы огромная. Лейтенант Ковалев вышел из здания НКВД в морозный снежный московский день. В воздухе пахло гарью и войной. Он снова был в строю.

Глава 2. Первая гроза

Утро 22 июня 1941 года в Москве начиналось как обычно. Полковник Иван Ковалёв, командир полка в Московском военном округе, проснулся рано, ещё до звонка будильника. Привычка, выработанная за годы службы, оказалась сильнее сна. Он быстро умылся холодной водой, привычно натянул гимнастёрку, затянул портупею. На кухне своей небольшой, но уютной квартиры, полученной как кадровому командиру Красной Армии, он заварил крепкий чай и достал вчерашнюю газету «Правда», полную бодрых репортажей о строительстве социализма и успехах пятилетки. Из радиоприёмника, всегда включённого на кухне, доносилась спокойная утренняя передача – знакомая музыка, тихие голоса дикторов. За окном просыпался город, и из открытой форточки доносился привычный московский шум – гул трамваев, редкие автомобильные гудки, голоса спешащих на работу людей. В воздухе витал запах пыли, бензина и свежеиспечённого хлеба.

Без четверти шесть утра раздался резкий, настойчивый телефонный звонок. Иван вздрогнул. Сердце ёкнуло. В такое время просто так не звонят. Он бросил газету на стол и взял трубку.

– Полковник Ковалёв! Срочно явиться в штаб! Немедленно!

Голос дежурного был хриплым и взволнованным. Иван бросил трубку. Холод пробирал до костей. Что-то случилось. Что-то страшное.

Штаб Московского военного округа гудел, как разворошенный улей. По коридорам сновали сотни офицеров в полной форме с тревожными, сосредоточенными лицами. Крики, приказы, треск телефонов, запах махорки и пота. В воздухе висело напряжение, которое можно было потрогать.

Ивана приняли быстро, без лишних слов. Генерал, его непосредственный начальник, был бледен, но держался твёрдо.

– Полковник Ковалёв, – генерал указал на карту, расстеленную на столе, – сегодня в 3 часа 15 минут утра германские войска без объявления войны начали наступление по всей западной границе. Удар беспрецедентный. Основные силы брошены на Западный особый военный округ. Вам приказано принять командование 149-м стрелковым полком 74-й стрелковой дивизии. Дивизия входит в состав 13-й армии. Она уже ведёт бои в районе Пинска, но немцы прут, как саранча. Ваша задача – немедленно выдвигаться. Срок – двое суток. Задача – выйти на рубеж реки Березины, оборонять участок фронта в районе города Бобруйск. Сдержать противника любой ценой.

Генерал на мгновение оторвал взгляд от карты и посмотрел на Ивана. В его глазах читались безграничная усталость и невысказанный ужас.

– Но я же командую полком танков… – он не успел договорить.

– Сейчас не время перечить с назначениями. Немцы наступают невероятно быстро, полковник. Просто примите назначение и направляйтесь туда. Связь нестабильна. Действуйте по обстановке. Главное – сдержать их продвижение. Вперёд, полковник. Родина в опасности.

Иван кивнул. «Родина в опасности». Эти слова пронзили его. Не партия, не Сталин. Родина. Земля, на которой он родился. Та самая земля, за которую он так яростно боролся в Гражданскую.

Он вышел из штаба. На улице уже кипела жизнь. Люди спешили на работу, не зная, что происходит. Лишь к полудню, в двенадцать часов, радио разнесло по всей стране голос Левитана: «Внимание! Говорит Москва!… Сегодня, в 4 часа утра, без объявления войны…» Иван уже ехал на поезде на запад, в сторону фронта, и эти слова, словно приговор, звучали в его сознании. Мир рухнул.

Путь на Западный фронт был адом. Поезд, набитый солдатами, техникой, боеприпасами, двигался медленно, постоянно останавливаясь. Дороги были забиты эшелонами, гражданскими поездами, беженцами. На каждой станции царил хаос. Люди, покидавшие свои дома, шли пешком, ехали на повозках, тащили с собой скудные пожитки. На их лицах был написан ужас, в глазах – немой вопрос. В небе над головой постоянно мелькали самолёты – свои и чужие. И те, и другие были вооружены.

– «Юнкерсы»! – кричал кто-то, когда в небе появлялись силуэты немецких бомбардировщиков, и все бросались врассыпную, прячась в лесополосах или за насыпями.

Впервые после Гражданской войны Иван почувствовал ту же давящую, всепроникающую тревогу, что и на Германском фронте. Но на этот раз всё было иначе. Другие масштабы. Другая скорость. Непонятная, новая тактика.

Он добрался до места дислокации 149-го стрелкового полка в ночь на 3 июля 1941 года, в окрестностях Бобруйска. Полк… или то, что от него осталось. Его встретил комиссар полка, невысокий, коренастый человек с горящим взглядом и усталым, измождённым лицом.

– Товарищ полковник! Мы ждали вас! Полк… сильно потрёпан. Отступаем от рубежа к рубежу. Немцы прут, как саранча. Не видим их, а они уже за спиной! Танки! Много танков!

Дисциплина держалась на честном слове. Солдаты были измотаны непрерывными отступлениями, недосыпанием и голодом. Многие остались без винтовок, потерявшись в хаосе.

– Что с командиром? – спросил Иван.

– Погиб, товарищ полковник. Под Жлобином. Прикрывал отход.

Иван принял полк. Осмотрел оставшихся бойцов. В основном это были молодые новобранцы и несколько десятков обстрелянных ветеранов, их лица были серыми от усталости, но в глазах ещё горел огонь. Техники почти не было – что-то потеряли в боях, что-то бросили при отступлении. Несколько грузовиков, одна трёхдюймовая пушка без снарядов. И полковой пулемётный взвод – три чудом сохранившихся «Максима».

– Приказ – удерживать рубеж у реки Березины, товарищ полковник, – комиссар показал на потрёпанной карте. – В районе деревень Телуша и Сычково. Это последний рубеж перед Бобруйском. Иначе они выйдут на Москву.

Утро 4 июля. Вся равнина, покрытая редким лесом и болотами, была окутана густым туманом. Небо было низким, свинцовым. На их участке фронта царило тревожное затишье. Иван расположил полк на позициях у реки. Окопы были неглубокими, вырытыми наспех, но он приказал углубить их. Пулемёты «Максим» заняли ключевые позиции, прикрывая подступы.

– Держаться до последнего! – приказывал Иван. – Ни шагу назад! За Родину!

Он шёл по окопам, подбадривая бойцов. Его голос был твёрд. Взгляд – уверен. В нём не было паники, только холодная решимость. Иван чувствовал, как снова пробуждается старый солдатский инстинкт, закалённый в окопах Германской и Гражданской войн.

Внезапно из тумана, словно из ниоткуда, донёсся грохот. Не артиллерия. Другой звук. Тяжёлый, утробный рёв моторов. И лязг металла.

– Танки! – крикнул кто-то.

Из молочной пелены тумана, набирая скорость, вынырнули первые силуэты. Немецкие танки. «Панцеры». Это были части 12-й танковой дивизии вермахта. Они двигались сплошной цепью, словно стальные чудовища, явившиеся из преисподней. За ними – бронетранспортёры с пехотой.

– Огонь! По пехоте! Отсечь их! – крикнул Иван. – Танки – гранатами!

Заговорили пулемёты «Максим». Их монотонный треск разносился в тумане, сливаясь с лязгом танков. Пули отскакивали от брони, как горох от стены. Солдаты, прижавшись к земле, бросали связки гранат под гусеницы. Некоторые взрывались, поднимая фонтаны грязи, но танки шли. Не останавливались. Им было наплевать на огонь.

В небе послышался нарастающий душераздирающий вой. Это были «Штуки» – немецкие пикирующие бомбардировщики Junkers Ju 87. Они выныривали из тумана, пикировали на их позиции и сбрасывали бомбы. Свист падающих бомб, затем оглушительные взрывы. Земля содрогалась. Окопы рушились. Люди кричали, падали, их тела разлетались на части.

Прямое попадание. Блиндаж, в котором сидел комиссар, рухнул, засыпав его землёй. Пулемётный расчёт рядом был уничтожен. Танки уже пересекали линию обороны, давя окопы. Бой превратился в хаос. Солдаты метались, пытаясь отстреливаться, но их было мало, а оружие было слишком слабым. Это была не та война, к которой он привык. Это была бойня.

Иван стрелял из винтовки, пытаясь попасть в смотровые щели танков, но это было бесполезно. Он видел, как немецкие пехотинцы, высыпавшие из бронетранспортёров, хладнокровно добивали раненых. Их лица скрывали стальные каски, в которых отражался тусклый свет этого кровавого дня.

– Отступаем! Назад! К Березине! – крикнул Иван, понимая, что дальше держать оборону бессмысленно. – Первый взвод – прикрывать отход!

Они отступали. В панике. Через лес, через болота. Бросая раненых, теряя оружие. Немцы шли по пятам. Танки, мотоциклисты, пехота – были повсюду. Это был не отход, а бегство.

К вечеру 4 июля 149-й стрелковый полк, а точнее, его жалкие остатки, добрался до западного берега реки Березины. Мост разрушен. Другие части отступали по параллельным направлениям, не зная о местонахождении друг друга и не имея связи. На берегу царил хаос. Тысячи солдат, вооружённых и безоружных, пытались переправиться через реку вплавь, на плотах и на чём попало. Их бомбили «Штуки», их расстреливали немецкие пулемёты. Река Березина, некогда ставшая свидетелем гибели армии Наполеона, теперь превратилась в братскую могилу для тысяч красноармейцев.

Иван чудом перебрался на другой берег вплавь, цепляясь за какой-то обломок дерева. Ещё несколько его бойцов добрались до берега. Усталые, измученные, мокрые, в грязи и крови. Лица у них были серые, глаза пустые.

Он стоял на восточном берегу Березины и смотрел на пылающий Бобруйск, на зарево пожаров, поднимающееся к небу.

Река Березина была неширокой, но её болотистые, заросшие камышом берега и редкие, наспех наведённые переправы делали её серьёзным препятствием. Хаос на восточном берегу был неописуемым. Десятки, сотни солдат из разных частей, без командиров, без оружия, метались вдоль реки, пытаясь найти способ переправиться. Раненые стонали, их крики разносились по округе. С тыла доносился грохот немецкой артиллерии, которая уже перенесла огонь на переправы. В небе то и дело появлялись чёрные силуэты «Штук», сбрасывавших свой смертоносный груз. Земля содрогалась от взрывов.

Ивану нужно было собраться с силами.

– Товарищи! Командиры! Кто здесь из 74-й дивизии?! 149-й полк! Ко мне! – его хриплый от крика голос звучал громко, перекрывая общий гул и стоны.

К нему начали стягиваться те, кто чудом уцелел. Десяток-другой бойцов из его полка. Несколько офицеров – младший лейтенант, испуганный, но готовый подчиняться, пара политруков, потерянных и растерянных. И десятки солдат из других частей, без опознавательных знаков, без оружия, но с таким же отчаянием в глазах.