Два брата, две России. Том 1. Раскол

Глава 1. Август 1914. Тишина перед бурей

Зной, густой и неподвижный, окутывал всё вокруг. Воздух над полем дрожал, марево искажало очертания дальних перелесков. Августовское солнце стояло высоко, безжалостно паля, выжигая последние соки из земли. Стоял дурманящий, чуть горьковатый запах скошенной ржи, смешанный с ароматом полыни с межи. В деревне Ковыли жизнь шла своим чередом: звенели косы, скрипели телеги, перекликались редкие голоса, негромкие, чтобы не нарушать царившую тишину.

Иван, девятнадцатилетний, крепкий, широкоплечий, с потемневшим от солнца лицом, работал усердно, не покладая рук. Он ловко орудовал граблями, сгребая солому и колосья в тугие, аккуратные снопы. Двигался быстро, порывисто, с той неуёмной силой, которая бьёт ключом в молодости. Работа была ему в радость – понятная, зримая, дающая ощущение причастности к вечному круговороту жизни: посеял, вырастил, убрал.

Рядом с ним, работая более размеренно, но не менее споро, двигался Николай. Двадцать три года, худощавый, но жилистый, с сильными, привыкшими к труду руками. Он работал вдумчиво, не спеша, но каждый его жест был выверенным, точным. Николай окончил уездное училище, что выделяло его среди деревенских парней. Он читал книги, выписывал газету «Русское слово», которая приходила из города с опозданием. В разговорах он был обстоятелен, тщательно подбирал слова, чем заслужил уважение старших и лёгкое недоумение сверстников. Сейчас он, чуть прищурившись, смотрел на солнце, определяя время.

– К вечеру бы с этим клином управиться, – проговорил Николай, поправляя картуз. – Погода стоит, надо брать.

– Справимся, Коля, куда мы денемся, – отозвался Иван, перекидывая сноп через плечо. – Завтра возьмёмся за тот, что подальше.

Они работали молча, привычно. Каждый думал о своём. Иван – о том, как хорошо будет вечером, после бани. Николай – о чём-то своём, о чём он нечасто говорил с братом.

Вдруг со стороны околицы раздался крик. Не крик о помощи, а какой-то взволнованный, резкий. Работники на поле замерли, прислушиваясь. Крик повторился, ближе. Кто-то бежал к полю от деревни, размахивая руками.

– Что там? – спросил кто-то.

К ним приближался парнишка из конюшни, запыхавшийся, в синей рубашке.

– В церковь! Все велят идти в церковь! Срочно! Указ привезли! – кричал он, переводя дух.

По полю пронесся гомон. Работа разом прекратилась. Люди, вытирая руки о штаны, поспешили в деревню. Указ царя, да еще и в церкви, означал нечто из ряда вон выходящее.

Иван и Николай бросили снопы и тоже пошли вслед за всеми. Любопытство и тревога подгоняли их.

Перед церковью уже собиралась толпа. Мужики, бабы, дети. Все встревоженные, переговариваются вполголоса. Запыхавшийся староста с покрасневшим лицом расталкивал людей, пробираясь к дверям храма. У входа стоял отец Василий, настоятель, с просветленным и в то же время суровым лицом. В руках он держал большой лист бумаги.

Люди входили в церковь, стараясь не шуметь. Запах ладана, полумрак после яркого света, иконы, глядящие со стен. Непривычная обстановка в будний день усиливала ощущение важности момента. Иван и Николай остановились у входа, не решаясь пройти дальше.

Отец Василий поднялся на амвон. Толпа затихла. Звук его голоса разнёсся под сводами храма, гулкий, торжественный. Он начал читать. Не спеша, чётко, но с таким выражением, что каждое слово било в самое сердце.

Это был манифест. О войне.

Иван слушал, и внутри у него всё сжималось. Война? С кем? Священник читал о защите Сербии, о кознях врагов, о призыве к верным сынам Отечества. Слова были возвышенными, полными призыва к единству, к жертве. «Призываем верных подданных наших… встать на защиту земли Русской…»

Иван выпрямился. По спине побежали мурашки. Долг! Защита! Родина! Он вспомнил уроки Закона Божьего, рассказы о святых воинах, об Александре Невском. Вот оно! Время подвига!

Он мельком взглянул на Николая. Тот стоял неподвижно, как изваяние, лицо его было сосредоточенным, глаза устремлены на священника. Ни тени мальчишеского восторга, только глубокая сосредоточенность.

Когда священник закончил читать, в церкви повисла абсолютная тишина. На этот раз – не от испуга, а от глубокого потрясения. Никто не плакал в голос. Слышались лишь тихие, сдавленные всхлипывания, глубокие вздохи, шуршание платков. Мужчины стояли, плотно сжав губы, и смотрели в пол. Бледные женщины стояли с плотно сжатыми губами, прижимая к себе детей, их руки дрожали. Это было не бурное проявление горя, а та глухая, затаённая скорбь, которая присуща людям, привыкшим смиренно принимать удары судьбы.

Иван огляделся. Увидел мать. Она стояла чуть в стороне, сгорбившись, лицо ее было изможденным, но слезы не текли ручьем, лишь редкие капли медленно ползли по морщинам. Она беззвучно шептала молитву одними губами. Рядом стоял отец. Его всегда невозмутимое лицо казалось высеченным из камня. Он смотрел прямо перед собой, руки были сжаты в кулаки вдоль швов штанов.

– Мобилизация… Будут приносить списки… – тихо проговорил кто-то позади.

Священник сошел с амвона. Люди молча, словно боясь нарушить тишину, стали выходить из церкви. Воздух на улице показался еще жарче и тяжелее, чем до того, как они вошли.

Иван шёл рядом с Николаем, молча переваривая услышанное. Утренняя жара сменилась какой-то внутренней вибрацией, напряжением.

– Значит… война, – тихо сказал Иван, когда они отошли от церкви.

Николай кивнул.

– Нас возьмут, Коля! – уже с меньшим восторгом, но твердо сказал Иван. – Мы пойдем.

Николай посмотрел на него. Взгляд был серьезным.

– Пойдем, Ваня. Если призовут – пойдем. Долг есть долг.

Вечером сидели на завалинке. Солнце село. На деревню опустилась новая тишина, не мирная, а тревожная. Мать молча готовила ужин, тихо вздыхая. Отец сидел рядом с сыновьями, курил, глядя на звёзды, которые проступали на темнеющем небе.

– Значит, завтра из волости принесут списки, – наконец сказал отец. Голос у него был глухой, низкий. – Сначала, говорят, тех, кто служил… Запасных.

– Меня призовут, – сказал Николай. Его голос был ровным, спокойным, как будто он говорил о чём-то обыденном. – Я после училища, после курсов… прапорщик запаса.

Отец кивнул. Он знал об этом. Это было предметом гордости, а теперь – источником невыразимой тревоги.

– А я? – спросил Иван.

– Тебя… как царь решит, – ответил отец. – Ты еще молод. Не служил. Но война, говорят, большая…

Мать вышла из дома, поставила на завалинку крынку с молоком. Присела рядом. Протянула руку, погладила Ивана по голове, потом Николая. Жест был сдержанным, но полным такой глубокой любви и боли, что Иван почувствовал, как у него защипало в носу.

– Сыночки… – тихо сказала мать, ее голос был едва слышен. – Господь с вами… Куда пошлёт… Только… вы там… держитесь друг за дружку… не забывайте, что вы родные…

Николай перехватил руку матери, прижал к губам.

– Мама. Не беспокойся. Я присмотрю за Ванькой. Даю тебе слово. Куда бы нас ни занесло…

– Я не маленький! – чуть обиженно сказал Иван, хотя слова матери и жест Николая тронули его.

– Знаю, не маленький, – мягко ответил Николай, не отпуская руки матери. – Но в первый раз… А я там был. На сборах. Видел, как там всё… устроено.

Он посмотрел на Ивана серьёзным, пронзительным взглядом.

– Война – это не жатва на поле. Это… другое. Слушайся, Ваня. И… если что… ищи меня.

Отец поднялся. Положил руку на плечо Ивана, потом Николая. Жест был тяжелым, отеческим.

– Долг есть долг, – повторил он слова священника, но без пафоса, просто как истину. – От Царя, от Господа… И от семьи. Вы – Род. Помните об этом.

Он ушел в дом. Мать посидела еще немного, потом тоже встала.

Иван и Николай остались одни в тишине, наполненной стрекотанием сверчков. Звезды смотрели на них с равнодушного неба. Где-то далеко, за пределами их маленького мира, уже гремела война. А здесь, на завалинке, между двумя братьями уже пролегла первая незримая трещина, порождённая грядущей бурей.

Глава 2. Сбор

Утро после чтения Манифеста в церкви было непривычно тихим. Зной не спадал, но в воздухе висело напряжение, давящее и осязаемое. Уборочные работы продолжались, но споростью не отличались. Мужики работали молча, перебрасываясь лишь самыми необходимыми словами. Женщины хлопотали по двору с тревожными лицами. Дети, чувствуя перемену, жались к матерям.

К середине дня по пыльной дороге со стороны волости показались всадники. Двое. На вороных конях, в форменных темно-зеленых мундирах с портупеями. Урядники. С ними – волостной старшина и писарь, уже без вчерашней суеты, но с деловой, сухой серьезностью.

Остановились у здания правления. Собралась вся деревня. Не так многолюдно, как вчера у церкви, но все, кто не был занят срочной работой. Урядники слезли с коней, поправили шашки. Вид у них был внушительный, напоминал о власти, которая теперь требовала свою долю.

Волостной старшина достал список. Писарь держал чернильницу и перо.

– По высочайшему повелению… – начал старшина, и каждое его слово звучало официально и неумолимо. – Призываются на службу в запас…

И дальше – фамилии. Мужиков, уже отслуживших свой срок в армии, вернувшихся домой, создавших семьи, пустивших корни в землю. Звучали имена, и с каждым именем по толпе прокатывался вздох.

– Фёдор Матвеевич Ковалёв, Пётр Игнатьевич Зотов, Василий Петрович Кашин.

На каждое имя кто-то выходил из толпы. Крепкие бородатые мужики, уже отвыкшие от строя. Лица у них были сосредоточенные, покорные судьбе. Их жёны стояли поодаль, держась за руки, их губы беззвучно шептали молитвы. Не было громких рыданий – только тихое, горькое причитание, едва слышное сквозь официальные голоса. Крестьянское горе было глубоким, но не показным.

Иван стоял рядом с отцом и слушал. Его имени не прозвучало. Имени Николая – тоже. Как и ожидалось. Он почувствовал укол – не страха, а какой-то неопределённости. Вчера он был готов бежать на фронт, а сегодня его даже в списках нет.

Отец Ефим, крепкий невысокий мужчина с обветренным лицом, молча стоял, скрестив руки на груди. Его глаза внимательно следили за происходящим. Взгляд был тяжелым, мудрым взглядом человека, который знает цену хлебу и человеческой жизни.

– Все… по закону…, – тихо проговорил отец, когда оглашение закончилось. – Первую партию забрали.

Запасным велели собраться завтра утром с необходимыми вещами у правления. Дали последние наставления. Урядники, коротко попрощавшись, вскочили на коней и, подняв пыль, ускакали обратно в волость. Вместе с ними ушла часть привычной жизни деревни.

Следующие дни прошли в сборах и прощаниях. Уходящим помогали запастись всем необходимым: шили новые холщовые мешки для вещей, собирали немудреную еду в дорогу – сухари, сало, вяленую рыбу. Каждая жена, каждая мать, каждая сестра вшивали в одежду, в ладанки обереги: кусочек родной земли, крестик, записку с молитвой, вышитый платочек. Дети бегали вокруг, не совсем понимая, что происходит, но чувствуя общую тревогу. Деревенские собаки, обычно ленивые, были возбуждены и лаяли, реагируя на непривычную суету и сборы.

В субботу вечером, накануне отправки первой партии, в церкви служили молебен «О даровании победы русскому воинству и о сохранении жизни воинов, на брани сущих». Церковь была полна. Люди стояли плотно друг к другу, молились горячо, истово. Слова молитвы, усиленные эхом сводов, казались единственной защитой перед надвигающейся грозой. Иван стоял рядом с отцом и слушал. Чувство долга и патриотизма, охватившее его в первый день, смешалось с тревогой и каким-то новым, незнакомым чувством общности с этими людьми, которые молились за своих мужей, отцов, сыновей.

Утром в воскресенье, под мерный звон церковных колоколов, первая группа мобилизованных из Ковылей, человек пятнадцать, покинула деревню. Они шли пешком до волости. Родня провожала их до околицы, а потом долго стояла, глядя им вслед, пока фигуры не исчезли в мареве пыльной дороги.

Прошла неделя, другая. Жизнь в деревне вошла в новый, тревожный ритм. Уборка, которую пришлось заканчивать оставшимся, давалась тяжелее. Работали женщины, старики, подростки. Мужские руки были нужны везде. Доходили обрывочные слухи: новости из города, пересказы писем с фронта (пока редких и коротких), газеты из волости. Говорили о кровопролитных боях, о сотнях тысяч убитых и раненых (слухи преувеличивали, но страх рос).

Иван работал в поле, старался ни о чём не думать, но образ уходящего по дороге брата, лица плачущих женщин – всё это не выходило у него из головы. Он чувствовал, что и его черед придёт. Это было не просто желание совершить подвиг, это стало неизбежным, судьбой.

Однажды, ближе к сентябрю, когда уже чувствовалось дыхание осени, к их дому снова пришёл посыльный от старосты.

– Николай Ефимович? Повторный вызов.

Оказалось, что первую повестку отправили в волость, а Николай уже был в городе. Это была скорее уточняющая бумага, подтверждающая его отправку.

Но через несколько дней пришла другая бумага. Прямо на имя Николая Ефимовича. Форма призыва – прапорщик запаса. Явиться такого-то числа прямо в уездный город, на сборный пункт для офицеров.

Мать снова побледнела. Отец нахмурился.

– Вот он, Коля, твой черед, – тихо сказал отец.

Николай кивнул. Он выглядел собранным, готовым.

– Нам нужно собраться, – просто сказал он.

Сборы проходили в тишине, в отличие от суеты первой мобилизации. Николаю собирали офицерский чемоданчик, а не узелок. Мать приготовила белье, платки, несколько рубашек. Отец молча достал из сундука старый, видавший виды кожаный бумажник – еще дедовский. Протянул Николаю.

– Держи. Пригодится. И… помни, что я говорил, – голос отца был низким и сильным.

Мать, сдержанная, как и подобает крестьянке, всё же не могла скрыть своего горя. Она приготовила для Николая ладанку с родной землёй, зашила в подкладку гимнастёрки крестик. Собрала в маленький узелок горсть сухарей и кусочек сала – на первые дни.

– Ты там… Коленька… осторожнее, – шептала она, прижимая к себе его чемоданчик. – Ты ведь… офицер… тебе будет тяжелее. Но и ты… не забывай…

Она не договорила, но все поняли. Не забывай нас. И брата не забывай.

Вечером перед отправкой Николай долго сидел с отцом. Разговаривали вполголоса. О земле, о хозяйстве, о том, как будут жить без него. Отец давал сыну наставления не только по хозяйству, но и по жизни. Учил его мудрости и стойкости. Иван сидел рядом, слушал, чувствуя себя лишним в этом разговоре двух мужчин – отца и старшего сына, уходящего на войну.

Потом отец ушел спать. Братья остались вдвоем.

– Значит, завтра… – сказал Иван.

– Завтра, – подтвердил Николай.

Он достал из кармана старую, поцарапанную гармошку-двухрядку. Не ту, что продают в городе, а простую, деревенскую.

– Вот, – сказал Николай, протягивая гармошку Ивану. – Возьми. Говорят, в окопах время тянется долго. Пригодится.

Иван удивленно взял гармошку.

– Да я не умею… Ты же играешь.

– Научишься, – ответил Николай. – Времени будет много. Лучше, чем всякую дрянь слушать или водку пить. – Он посмотрел Ивану в глаза. – Это тебе от меня. На память. И… чтобы было что держать в руках, когда… тяжело станет.

В этом простом подарке было больше смысла, чем в долгих разговорах. Иван кивнул, крепко сжимая гармошку.

– Я… спасибо, Коля. Ты там… береги себя. Правда.

Николай положил руку на плечо Ивана.

– И ты. Слушайся старших. Не геройствуй понапрасну. Найди меня, если что.

Рано утром, под ещё тёмным небом, Николай прощался. У калитки стояли только родители и Иван. Прощание было сдержанным, полным той глубокой, невысказанной боли, которая была у крестьян. Мать обняла его, сжавшись в комок. Отец обнял крепко, жёстко. Николай поклонился им в ноги по старинному обычаю.

– Прощайте, родные. С Богом, – он обнял Ивана. – Ну, Ваня. Твой черед придет. Помни о Роде. И о матери.

– Я помню, Коля. И ты помни.

Николай взял чемоданчик. Не оборачиваясь, зашагал по дороге в сторону уезда. Шел быстро, словно боясь потерять решимость.

Прошло ещё почти два месяца. Осень окончательно вступила в свои права. Унылые дожди, грязь на дорогах. Доходили письма с фронта – короткие, полные недомолвок. От Николая писем ещё не было. Слухи становились всё тревожнее: о тяжёлых потерях, о том, что война затягивается.

Иван работал, помогал отцу. Деревня опустела, многие мужчины ушли. Он чувствовал, что его время приближается. Это было не страшно, не радостно – просто неизбежно.

Однажды утром, когда они собирались на работу, снова пришёл посыльный. В руке – повестка. На этот раз – на имя Ивана Ефимовича. Рядовой состав. Явиться такого-то числа в волость.

Иван взял бумагу. Подержал в руках. Понюхал – она пахла типографской краской и казармой. Все. Настал его черед.

Отец молча взял повестку, прочитал. Кивнул. Взгляд его стал ещё тяжелее, чем прежде.

Мать, стоявшая рядом, уронила руки. Ее лицо сморщилось, но она не заплакала. Только тихо, прерывисто вздохнула. Остался один сын.

Сборы Ивана были такими же, как и у Николая, но в них было меньше офицерского лоска, больше солдатской простоты. Узелок, шинель (еще отцовская), запасное белье, сухари. Мать тоже зашила в узелок горсть земли, а в ворот рубашки – крестик.

Вечером перед отправкой отец долго говорил с Иваном. Не о хозяйстве – о жизни. О чести, о совести, о том, как остаться человеком на войне.

– Держись, сынок, – сказал отец, обнимая его перед сном. – Помни, кто ты есть. Из какого рода.

Утром, перед самым рассветом, прощание. У околицы стояли отец и мать. Остальные соседи.

Отец обнял его.

– С Богом, Ваня. Возвращайся.

Мать обняла его последней. Крепко-крепко, словно пытаясь впитать его в себя. Ее лицо было мокрым от слез, но она не рыдала.

– Ванюша… сынок… – шептала она, прижимая его к себе. – Ты там… держись. И Колю ищи. Он тебе брат. Один ты у меня теперь… И он один там… Найди его, Ванюша. Прошу тебя.

В ее голосе было столько мольбы, что Ивану стало невыносимо. Он кивнул, не в силах говорить.

Он поклонился родителям. Взял свой узелок и гармошку, спрятанную в вещах. Повернулся. Зашагал по пыльной дороге. По той же дороге, по которой ушли все мужчины из деревни. По которой недавно ушёл брат.

Шел быстро, старался ни о чем не думать, ничего не чувствовать. Впереди – уездный город, сборный пункт, эшелон, фронт. Где-то там – Николай. И обещание матери. Найти брата.

Глава 3. Учебная команда

До уездного города шли двое суток, почти шестьдесят верст под осенним солнцем, по пыльной, разбитой дороге. Деревенские парни, вчерашние работники, сбились в молчаливую, усталую толпу. Впереди на лошади ехал старший урядник, позади шёл пеший с нагайкой, сухощавый, с выцветшими усами, постоянно сплёвывая сквозь зубы и насвистывая одну и ту же простенькую мелодию. Шли, не оглядываясь, каждый погружённый в свои мысли. Иван чувствовал, как горят ступни, как ноет спина под узелком. В нём, завёрнутая в чистую рубаху, лежала гармошка брата – её тяжесть ощущалась не только физически.

Уездный город встретил их гулом, лязгом металла, запахом махорки и какой-то новой, тревожной энергией большого скопления людей. Их привели на сборный пункт – огромные бывшие конюшни, на скорую руку приспособленные под казармы. Первое, что их ожидало, – осмотр и медицинские процедуры.

– Раздевайся! Живо! – гремели окрики сержантов.

Медицинский осмотр был быстрой и унизительной процедурой. Голые тела, выставленные напоказ перед равнодушными взглядами медиков и надзирателей. Ощущение себя скотом на бойне. В потоке людей осматривали быстро, без сантиментов. Щупали, слушали, заставляли приседать. Делали прививки – короткий укол, который ощущался не как боль, а как вторжение.

Шприц вонзился в плечо. Иван скрипнул зубами – не от боли, а от унижения. Медик, не глядя, вытер место укола грязным рукавом, запах спирта смешался с запахом пота, и крикнул: «Следующий!»

Наспех одетые, они двинулись дальше. Выдача обмундирования. Грубого, колючего, не по размеру. Шинель висела мешком, сапоги жали или болтались, гимнастёрка натирала шею. Но это была форма. Серая, одинаковая. Она стирала все различия. Теперь он был рядовым Иваном Ковалёвым. Его имя стало дополнением к званию. Он стал одним из тысяч в этом сером потоке.

– В строй! Шагом марш! Левой! Левой! Равнение на середину! Смирно! Вольно! – гулкие, непривычные команды разносились по плацу.

Их учили ходить, поворачиваться, выполнять команды быстро, без раздумий. Часами, до боли в мышцах, до одури в голове. Учили подчиняться. Иван чувствовал, как из него, крестьянина, привыкшего к осмысленной работе, выбивают эту осмысленность, превращая его в послушный механизм.

Вечером в казарме, душной, пропахшей потом и махоркой, им выдали медальоны. Маленькие цинковые капсулы на шнурке.

– Имя, фамилия, отчество! Вероисповедание! Откуда призван! – объяснял фельдфебель, и его голос гремел. – Записать! Носить на шее! Потеряешь – трибунал! Это чтобы потом знать, кто есть кто, если…

Он не договорил, но всем было ясно – «если убьют».

Иван взял медальон. Холодный, казенный. Нацарапал на бумажке, которую вложил внутрь: «Рядовой Иван Ефимович Ковалев. Православный. Призван Уездной комиссией Саратовской губернии». Ощущение было жуткое. Будто он уже готовится к смерти. Будто становится просто единицей, которую нужно опознать. Он надел шнурок на шею, спрятал медальон под гимнастёрку. Холод металла коснулся его кожи, напоминая о его новом статусе и новой перспективе – быть опознанным в случае гибели.

На сборном пункте были разные люди. Мужики из деревень, рабочие с заводов, мелкие служащие из городов. Городские держались немного обособленно, говорили иначе, курили папиросы вместо махорки. Во время обучения Иван столкнулся с одним из них.

– Чего копаешься, деревенщина! Пошевеливайся! – рявкнул тощий паренёк в очках, которого Иван узнал – он пытался отобрать у него лопату в первый же день. Это был один из «городских», слабый в работе, но бойкий на язык. Он называл Ивана «лапотником», «земляным червём», «деревенщиной».

Иван молча выпрямился. Он был сильнее, выносливее, привычнее к труду, но здесь это не давало ему особого преимущества.

На полосе препятствий, где нужно было вскарабкаться на бревенчатую стену, тот же очкарик никак не мог забраться наверх. Он срывался, барахтался.

– Ну что, городская штучка, не лезет? – усмехнулся кто-то из крестьян.

Очкарик злобно посмотрел на него. Инструктор заорал.

– Быстрее! Не копайся! Ковалев! Помоги!

Иван молча подошёл, подставил плечо и помог очкарику взобраться. Тот, тяжело дыша, не сказал ни слова благодарности, только злобно посмотрел исподлобья. В этот момент в Иване смешались разные чувства: и глухая неприязнь к этому хилому, но наглому «городскому», и смутная жалость к его немощи, и злость на самого себя за то, что помог. Всё это смешалось в тяжёлый комок где-то под ложечкой.

– Здесь все равны! Понятно?! – орал сержант, наблюдавший за этим. —Ни городских, ни деревенских! Теперь вы солдаты! Быдло подневольное! Забудете, кем вы были! Запомните, кто вы есть!

Через несколько дней их партию, состоявшую из двух сотен человек, погрузили в теплушки – грязные, вонючие, набитые людьми. Ехали несколько суток. Днём было душно, ночью холодно. Скрип колёс, стук на стыках, храп, кашель, стоны. Ели сухари и баланду на редких остановках.

В их вагоне ехал старый солдат Сидор. Коренастый, неразговорчивый, с лицом, изрытым оспой. Он был из запасных, воевал в Японскую. Курил, зажигая спичку о шрам на щеке – след от японской шрапнели. Этот шрам пересекал его щеку от виска до подбородка, и когда он тёр о него спичку, казалось, что из самой плоти высекаются искры. Его мутный глаз слезился на ветру, но смотреть он мог только в одну точку – туда, где, казалось, до сих пор стоял Порт-Артур, где он пережил свой ад.

– Ну что, касатики, на немца идёте? – спрашивал он своим скрипучим голосом. – Дело государево. Кровавое.

Иван слушал его рассказы, отрывочные, скупые на эмоции, но полные страшных подробностей. О голоде, о болезнях, о том, как замерзали в окопах, о атаках, в которых от роты оставалась горстка людей. Никаких парадов, никакой славы.