Ана Ананас и её криминальное прошлое

1

Угораздило же нас из огромного города в маленький переселиться!

Эта мысль не давала покоя с тех пор, как мы с отцом пересекли границу, и, вроде бы, должна начаться новая жизнь. Скажете, в новой жизни можно было забить себе голову чем-то поинтереснее? Нет, город, в который мы переселились, был таким крохотным, что мыслей серьёзнее просто в голову бы не пришло. К тому же, я долго не понимала, для чего вообще люди мотаются с места на место. А главное, зачем было переселяться из маленького города в большой? Представьте, что все люди вдруг взяли моду переселяться из больших городов в какой-нибудь маленький? Маленький город просто взорвался бы, ушёл бы в песок, лопнул бы от переизбытка желающих…

Не помню, делилась ли я этими мыслями с папой. Но припоминаю, как он сказал мне, что другого большого города поблизости нет. А может и не говорил. Вообще-то, на сборы оставался один день, и раздумывать, какой город больше подходит, было решительно некогда.

Сейчас я уже почти ничего не помню и готова со всем соглашаться. Но всё равно, версия адвоката Фрайданка о похищении в полном беспамятстве не канает. Чёрт побери, меня вовсе не похищали в беспамятстве. И уж никакой родительской опеки меня точно никто не лишал. Рядом постоянно бегал и суетился мой папа.

Зовут меня Аной. Второе имя тоже запомните – Ананас. Настоящая фамилия тоже имеется. Но её-то я как раз вспоминать не хочу. Если Ананасом меня зовут теперь все, пускай так на всю жизнь и останется.

– Эх, и угораздило же нас уехать из большого города в маленький, – повторяла и повторяла я эти слова, ещё совершенно не подозревая, что скоро буду повторять их на новый лад: – Эх, и угораздило же нас уехать из маленького города в большой! Эх, и угораздило…

Я ещё многого в то время не понимала. Да и папа не то, чтобы прям уж совсем быстро соображал. По крайней мере, точно не знал заранее, чем наш переезд обернётся. Так что начну я, пожалуй, с того, что помню сама. Пускай это называется «с самого начала».

Маленький город, о котором я говорю – это где-то на севере. Не то, чтобы совсем глухомань, но и на карте мира его не увидишь. Я тоже была пузатой мелочью в те времена. Было мне семь с половиной лет. Говорят, в таком возрасте сменить место жительства – раз плюнуть. Всё равно ты не помнишь из прошлого ничего… ну, скажем, почти ничего.

Помнить «почти ничего» – это, наверное, помнить то, что только вчера перед тобой были автомобили и набережные. А потом вдруг, бац, ты открываешь глаза. И вокруг тебя один сплошной лес! И посреди леса стоит чуточку города.

2

Новый город был не только маленьким. Он был холодным как замороженный сок. Заснеженным, как самая запущенная морозилка. Не сказать, что до этого мы жили сильно южнее. Но не думаю, что без курток в апреле здесь было холоднее, чем раньше.

Разница между маленьким городом и большим не так уж и сильно бросается в глаза, когда ты сама ростом с валенок. Что-то, конечно, бросалось… Машин в старом городе было побольше, а неба поменьше! А воды вокруг было хоть и полно, да только она была совсем не такой, как та, прежняя. Вот и всё, что я помню о том большом городе, где я родилась – вода и машины. Зато с момента переезда я начала запоминать окружающий мир так, будто мне в каждый глаз вшили по фотообъективу. И помнила все, плоть до мельчайших подробностей.

Сейчас я могу вспомнить каждую ракушку, вбитую в бетонные стены таможенного домика, одиноко стоящего в лесу. Помню то, что место было битком набито полицейскими и ту тесноту тоже помню. Помню, что пахли полицейские кофе. Такого откровенно вонючего кофейного запаха я больше нигде припоминаю, вот так.

Помню, каким важным казался на фоне этих полицейских папа. Он казался очень взволнованным. А я вот не волновалась ни капельки. Лежала себе на широченном кожаном кресле, валялась поперёк, смотрела, как люди в форме заполняют всякие бумаги, а те, знай себе шелестят.

Увидев, что я проснулась, лысый полицейский в голубой форме отсыпал мне целую горсть чёрных, похожих на черноплодку, конфет. Подмигнув, он скорчил фигу из четырёх пальцев и махнул рукой – спи! Знаете, до чего я обрадовалась, что можно спать дальше! Тут же принялась досыпать, не вынимая чёрных конфет изо рта, завернувшись в чью-то чёрную куртку. Чувствовала себя в тот момент прекрасно. Мне казалось, теперь дела пойдут куда лучше, чем раньше. К тому же, я чувствовала, что в связи с переездом никакой старой школы в моей жизни не будет. И все последующие жизненные неприятности собиралась пережить очень легко. Думала – бац, теперь всё в ажуре! Лишь бы не ходить в свою старую школу. Лишь бы железный звонок не дребезжал по утрам. Лишь бы будильник на телефоне не свистел противной папиной песенкой.

После пересечения границы папин телефон лишился всех старых настроек и папа сменил будильник на телевизор. Теперь он просыпался только под новости. А я просыпалась в школу под звуки коров. Коров было две – одна пегая, вторая гнедая. Проходя под нашим окном в семь утра, они звякали колокольчиками так сильно, что будильник заводить уже было бессмысленно. Запах навоза будил ничуть не хуже. Коровы прошли мимо и всё – в носу на весь день запах навоза, а в голове звон колокольчиков.

Я морщила нос, не понимая, зачем коровам тащиться в поле сквозь город. Можно же по железной дороге пройти. Всё равно летом эта дорога зарастала по пояс травой. А зимой превращалась в снежную горку и блестела под фонарями как кусок автомобильного бампера.

В конце концов, я привыкла, что коровы у меня теперь вместо будильника. Какая, в конце концов, разница, под что просыпаться в школу?

Новая школа понравилась мне с первого взгляда. Звонок там звенел так же противно, как в старой. Дверь была такой же скрипучей. А грязный потрескавшийся линолеум казался ещё потресканей и грязней. Зато на каждом уроке в новой школе звучала музыка – приглушённая, льющаяся из ниоткуда. И я с удивлением обнаружила, что кроме папиной музыки существует что-то другое. Например, ритмическая гимнастика. Или современный металл. Или техно в двести ударов в секунду (их невозможно было сосчитать, не сбившись, поэтому включали техно только на математике).

В моей старой жизни, была лишь одна папина любимая магнитофонная кассета. Цветом она была точь в точь как бок у недожареной курицы, зрелище на редкость неубедительное. Но папа ничего не слушал, кроме неё. К шести годам, я знала эту кассету наизусть, изредка поражаясь тому, что помимо этих шестидесяти минут, на свете существует что-то иное. Называлась кассета «Добро пожаловать в хард-рок кафе», а на нашем с папой языке – просто «Добро пожаловать».

Каждое утро папа ставил «Добро пожаловать» и не выключал допоздна. К шести годам я уже не просто знала всё наизусть, а могла пересказать на двух языках смысл песен. Это было просто. Ни в одной из них особого смысла не было. Вначале пелось, что рок-н-ролл послан с небес. Потом чей-то голос пищал про сияние славы. К этому моменту я уставала от глупостей, и папа по моей просьбе проматывал – до самой крутой песни на этой кассете. Самая крутая песня называлась «Ветер перемен». Там только свистели. Это мне нравилось уже по-настоящему. Я могла высвистеть все наизусть. Конечно, если папа не стоял над душой и не просил ему просвистеть всё ещё раз, помедленнее.

Потом снова шли песни, которые папа обожал переводить вслух. Вначале я путалась, стараясь уловить общий смысл по-русски. Потом, мне показалось, что по иностранному всё-же понятнее. В конце концов, я сделала вывод, что вся музыка на белом свете должна быть свистом про ветер перемен и белибердой про сияние славы.

Сейчас пришло время рассказать вам о маме.

Когда папа ставил свою музыку дома, мама была от нас далеко. Она работала по вечерам. Она была среди актрис какой-то там балериной. Кажется, мама и сама была чуточку актрисой. И слегка балетмейстером. Поэтому музыку она терпеть не могла. Вообще никакую. Особенно терпеть не могла мама папин свист про «Ветер Перемен» и всё к нему прилагалось.

Когда мама возвращалась с работы, папа тигром прыгал на наш магнитофон и выключал наше «Добро пожаловать», пряча провод в кармане. Делал он это с грохотом, достойным сиянья славы. Поэтому музыка у нас с папой была одна на двоих – мама в ней ничего не понимала.

– Блеейз о глори!!! Сияааание слааавы!

Долгое время я представляла себе это «Хард-рок кафе» в виде большого полупустого помещения, где на столах пасутся глупые сказочные единороги. Где-то в глубине сердитые старушки раздражённо визжат друг на друга под аккомпанемент солирующей электрогитары! А потом вперёд выходят суровые дядьки. С хриплыми голосами. Эх! И всё это в сиянии славы! Эх! Сияние славы у меня ассоциировалось только с папой. Потому что мой папа был абсолютно такой же глупый, сказочный единорог!

3

Имя Аня – отнюдь не такое уж редкое.

Можно штук сто Ань найти за минуту, просто подходя к каждому на улице и спрашивая, как тебя зовут. Таких Ань в нашем классе набралось на шесть человек. По всей школе если посчитать, то, наверное, вышла бы целая тыща Ань, а раз так, то считалось, что все Ани у нас одинаковые.

Понимая, что они в чём-то и вправду все одинаковые, Ани между собой не общались. Даже не поздоровались ни разу. Просто затравленно переглядывались, стараясь не смотреть в глаза, а главное, надеялись, что в ближайшую минуту никто не произнесёт имя Аня. В конце концов, мне стало казаться, что я растворяюсь как сахар среди остальных Ань. Если бы не фамилия Романова, которую учительница считала красивой, то я, пожалуй, растворилась бы в этих Анях по-настоящему.

Конечно, фамилия тут не причём. Просто в большом городе было слишком много народу; прямо как в маленькой стране, а может быть и большой. В одной только школе было народу как в маленьком городе. И странно, что при таком количестве народу, одиночества было хоть ложкой черпай.

Переехав в чуточку города, стоящего посреди леса, мне пришлось привыкать к одиночеству иного рода. Новая школа была частью города и тоже располагалась посреди леса. Это сразу же настраивало на лесной и дремучий лад – не школа была, а настоящая ведьмина избушка, пряничный домик. Стены были из бетона с вкраплениями цветного стекла. Не обратить внимания на разноцветную школу, стоящую в глухом лесу было нельзя. Табличка, оповещающая о начале занятий, выглядела яркой и праздничной – просто какая-то цирковая афиша, а не табличка. При входе было написано огромными пряничными буквами – «Первая школа Южной Карелии – обучение с 1833-го года». Рядом вставлены в вечную рамку фотографии первых учеников: сын крестьянина Амундсена и сын крестьянина Эка. Никто не знал, какими были из себя эти крестьяне Амундсен с Эком, но их сыновья выглядели точь в точь, как вампиры, только в миниатюре. У обычных вампиров рост ведь, вроде как, выше среднего должен быть? А эти двое были совсем маленькие, точно больные. Эдакая пара нахохленных летучих мышей в сюртуках, рядом с огромными как слон воспитателями.

Поначалу я шарахалась от каждого нежданного стука в дверь. Думала, это крестьянин Эк с крестьянином Амундсеном приходят по мою душу. Но потом привыкла и к этому. А стучали в двери вороны.

На первом уроке, я с удивлением выяснила, что с 1833-го года учащихся так и не прибавилось. В классе, по-прежнему, училось двое учеников – я и ещё одна девочка, которую звали Яна. Представляете, как мне повезло? Яна – это же не просто Яна, это Аня наоборот! Разве не совпадение?

Чёрт бы с этими совпадениями, если бы совпадали только наши имена. Фамилия Яны была той же, что у двухсотлетнего крестьянина – Эк!

Поначалу это совпадение нагоняло страх. Но, в конце концов, Яна Эк стала мне лучшей подругой. Внешне она напоминала одетого в шорты лося. А ещё она была единственным человеком, с которым я могла говорить. Прочие жители города посреди леса не обращали на меня внимания. Думаю, лосей, желающих пообщаться со мной, можно было встретить значительно чаще.

Яна Эк была наполовину финской национальности, а наполовину шведской. Характеры половинок тоже разнились. Финская половина Яны Эк была сделана из обычной девочки. А во второй половине то и дело просыпался отчаянный мужчина швед. Швед этот был древним-предревним. Он плохо помнил, что было после битвы при Гёйле. В моменты пробуждения древнего шведа в Яне Эк, моей задачей было нажать тревожную кнопку на телефоне и Яну оперативно убирали с глаз долой. Говорят, её везли в специально оборудованный санаторий. Там её шведской половине устраивали шикарную жизнь, полную мармелада и мультиков. От такой беспечной жизни древний швед бунтовал. Он рвал на себе пижаму с цветочками и бросался в окошко. Но при виде мятных пастилок в обёртке от шведского флага он слегка успокаивался. Пастилки были действенным средством от безумия шведа, но настоящую причину болезни Яны такими пастилками было не победить.

Воспитательница Ярвинен часто рассказывала отцу, что лишь я одна способна подружиться с обеими половинами Яны Эк. Конечно. Разве можно отказываться, когда с вами пытается подружиться грозный шведский головорез? Что ещё, спрашивается, оставалось делать, кроме как подружиться?

Подружиться, то мы подружились. И с Яной и с её древним викингом. Но как я с этими половинками разговаривала, не зная, ни шведского, ни финского языка – не могу вспомнить. Говорите, пела ей про сияние славы? Да, наверняка. Наверное, это меня и спасло.

Короче, мы стали подружками. Яна была непредсказуемой. Аня русскоговорящей. В школе с нами возились, как с двумя престарелыми хомяками. Так прошло несколько месяцев. Всё это время мы с отцом ждали маму. Но она не приехала.

4

Чуточку города посреди леса за это время как стояло себе, так и стояло. Казалось, ничего на свете не может сменить картинку, каждое утро открывающуюся из окна. На картинку были коровы и озеро. Озеро было похоже на огромный плевок. Дальше шёл лес, начинающийся сразу от горизонта. По ночам в воздухе парило несколько летучих мышей с лицом крестьянина Амундсена. Теперь они меня уже не пугали, а развлекали.

Чувствовалось, всё, что было видно из окна, простоит здесь ещё пару тысячелетий. И пускай города посреди леса было всего на чуточку. Зато свободных мест для людей хватило бы еще на миллион таких же семей, как моя.

Правда, это мне лишь казалось.

В просторной квартире (которую в маленьком городе выделяли сразу на несколько приезжих семей) мало-помалу становилось тесно. Уверена, что теснее всего здесь стало после нас с папой. Наши соседи – целая африканская деревня – те даже чемоданы не распаковывали, спали кто, на чём горазд. Один лишь папа обосновался здесь так, будто собрался провести в этой квартире всю жизнь. Вещей у него все прибавлялось и прибавлялось. Помимо чудом вывезенной папой стопки журналов «Керранг» размером с пень, ветер перемен приносил папе всё новые и новые предметы. Пней из журналов постепенно скопилось два, потом три, а потом мы и вовсе перестали считать эти пни, потому что нам надоело…

Дело даже не в том, что в нашем маленьком городе, папа умудрялся кое-чего покупать. Дело в том, что однажды он съездил по делам в большой город. И там с папой что-то произошло. Вернувшись, он часами насвистывал свой «Ветер перемен» вместо того, чтобы говорить по-нормальному. Наконец, он признался, что побывал на настоящей гаражной распродаже. С тех пор, каждая гаражная распродажа приносила нам новые вещи. Иногда это был книжный улов, иногда пластиночный. Иногда это было и вовсе не пойми что или мусор из коробки «Бесплатно». Африканская деревня, жившая с нами нос к носу, страшно сердилась и часто спрашивала, когда мы уедем. А папа всё ждал и ждал. Он ждал, когда приедет мама и со всем разберётся.

Наконец, папе надоело ждать.

Однажды, сходив в туалет, он поскользнулся на стопке журналов и сильно ушиб ногу. С утра папе позвали врача. После врача он сказал:

– Все, Анька. Хватит. Теперь мы будем делать что захотим. И жить где захотим будем тоже!

На этих папиных словах африканская деревня весело засмеялась и зааплодировала. Через неделю папина нога прошла. За это время, он действительно собрал барахло в чемодан. Говоря точнее, для этого потребовалось сразу три чемодана. А главное, он заказал с существенной скидкой билеты на самолёт. Вот какой он был у меня молодчина.

Наступил день отъезда. Африканская деревня окончательно поверила в сказку. Маленькие кучерявые дети, тёти с арбузными задницами и мужчины в вышитых рубашках махали папе, высовываясь из форточек, и кричали – «Спасибо тебе, Ветер Перемен!». Редкие прохожие на единственной улице в городе смахивали слезы. Яна Эк бежала за автобусом до аэропорта с водопадом соплей на щеках. Упираясь руками в стекло автобуса она кричала что есть сил: «Приезжайте опять! И запомните меня на всю жизнь! Меня зовут Яна Эк, древний викинг».

Несмотря на то, что с заказом билетов папа не сплоховал, улететь «куда захотим» не получилось.

В аэропорту места вдруг оказались заблокированными через компьютер. На выходе из аэропорта, папу встретила фрёкен Ярвинен, моя воспитательница. Она приехала на красивом лаковом мотороллере. Я даже не знала, что она водит такую лаковую красоту. Обняв нас с папой так, как будто мы только что прилетели, фрёкен Ярвинен сказала, что так дела не обтяпываются.

– Хватит валять дурака. Хватит изображать из себя ещё одного древнего викинга, – громко орала она. – Хватит с меня Яны Эк! К вам здесь хорошо относятся. Вы только вдумайтесь, Яна Эк, сроду ни с кем не дружившая, теперь ходит с куклой. На кукле спичками выжжено её имя наоборот. Это пойдёт в краеведческий музей! Вы должны быть благодарны за решение таких сложных задач нашим муниципалитетом. Не говоря уже об уважении моих личных амбиций воспитательницы. Помните, я – та, что желает всем только добра!

Желания фрёкен Ярвинен не расходились с делом. Оторопев с трёх папиных чемоданов, каждый объёмом с грузовое такси, фрёкен пообещала выделить нам под жильё свою комнату, и я очень обрадовалась за африканскую семью. Вот только папа начал надменно капризничать. В нём тоже иногда просыпался древний викинг. Точнее, единорог. Эх! Впрочем, голос воспитательницы Ярвинен был убедительным и папа покаялся. Он принялся трепетно ждать. Ждал он ещё полтора года.

5

Выйдя через полтора года из самолёта, папа повертел головой, втянул носом воздух и страшно обрадовался.

– Вот где простор! – сказал он. – Вот где галактика!

– Это взлётная полоса, – сказали ему пилоты.

– Всё равно, – заупрямился папа. – Это просторный простор. И ещё эти башенки на горизонте!

Однако, центр нового города ему не понравился.

– Интересно, куда подевались все ёлочки? – недовольно спросил папа, не вынимая изо рта сигареты.

Действительно, ни одной ёлочки в центре города не было.

В предыдущем маленьком городе ёлочками было усеяно практически всё. Собственно, он и стоял прямо посреди леса. А здесь, вместо леса, было много деревьев. Высажены они были прямо на тротуар, кадками. Между кадками шаталась куча туристов с фотоаппаратами. За каждым туристом следовала стая ворон. На углу хорошие люди продавали заранее намазанные маслом булочки к кофе. Люди покупали их и жевали прямо на ходу. Крошки потом разбирали вороны. При этом, ни те, ни другие, между собой не ругались. Вот такая была эта аллея. Я так и сказала папе – шик, блеск, красота! Просто невероятная красота, особенно если сравнивать с той скучной чуточкой города, стоящего посреди огромного леса. А папа посмотрел на меня внимательно, купил про запас сигарет в табачном ларьке и сказал:

– Ну, тогда вперёд! С песней!

Мы засвистели про ветер перемен и направились вперёд по пешеходному тротуару.

Когда закончился пешеходный тротуар, и началось пространство, частично заставленное автобусами с такси, над головой появилось что-то огромное, с маленькой башенкой. Огромное здание! Честно сказать, картинка была немного знакомой. Сердце прямо заныло от нахлынувших воспоминаний. А папа чертыхнулся и отставил в сторону чемодан

.

Город был чем-то похож тот прежний, большой, откуда мы приехали в первый раз. Такие же набережные. И никакого тебе леса на горизонте.

Собственно, города здесь было вовсе не чуточку. С непривычки всё вокруг казалось каким-то большим. Всё кипело, жужжало, кусалось или старалось нас укусить. Людей вокруг было непривычно много. Между домами и церквями текла жизнь не похожая ни на две предыдущие. Одну из церквей кто-то пытался небезуспешно сломать. Другую ободрали аж до самой кирпичной кладки. Зато на набережных оказалось полным полно лебедей, уток и прочих прекрасных птиц. Я тут же помчала к ним с недоеденной булочкой наперевес.

Папа заморщился. У него была аллергия на птиц. Правда, не на лебедей с утками, а на перья от попугайчиков. Но и с лебедями у него отношения тоже не складывались. Просто, если вокруг тебя сплошные птицы, то рано или поздно и до попугайчиков может дойти. Сам не заметишь, как наглотаешься аллергических перьев. Или съешь кого-нибудь из них по случайности, едва успев открыть рот.

Наглядевшись, как я кормлю булочкой лебедей, папа приуныл окончательно. Хотя он и объяснял, что загрустил просто так, от навалившихся вдруг обстоятельств, мне показалось, причина папиного уныния не в этом. Он приуныл, потому что вспомнил слова фрёкен Ярвинен – никаких перспектив! На волшебной денежной карте папы лежала пара сотен евро выездного пособия, но перспектив у нас не было никаких. Любой бы сдался на нашем месте. Но только не папа. Такой уж он был человек. Вряд ли мы оказались бы здесь, если бы он давал слабину и расстраивался по любому поводу.

Вместо того, чтобы расстраиваться понапрасну, папа начал пристально всматриваться в окружающих. Скоро начали происходить чудеса. К папе подошёл дядька с седыми усами. Он был таким толстым, что у нормального человека его усищи дошли бы до пят, а у него лишьдо пояса. На каждом пальце сверкало два жестяных перстня. Там, где его усы сходились в один, торчала опасная запонка в виде старинной бритвы.

– Майн херц блут, папа, – пропел толстяк моему папе. – Таких раздолбаев, как ты, я узнаю из тысячи.

От смущения папа понял его слова. На немецком! Том самом языке, который он целых два года учил под руководством воспитательницы Ярвинен. По крайней мере, слово «раздолбай» он точно узнал!

Удивительным было то, что я понимала всё лучше папы. Не потому ли, что два года учила в школе язык, мешая шведский с немецким? Когда выяснилось, что я учу шведский вместо немецкого и наоборот, воспитательница Ярвнинен (а она по образованию лингвист) сказала, что так тоже бывает и разрешила мне продолжать.

Жалко, что толстяк не был лингвистом. Поэтому не особенно понял моего папу. Папа объяснял это тем, что его немецкий был слишком хорош и культурен для этого города. Вот он и не мог подобрать нужных слов! Поэтому он просто пропел в ответ: «Майн херц блут, папа…».

А этот с запонкой поднял вверх палец и закивал.

Он располовинил усы щелью доброй улыбки и доброжелательно пробурчал:

– Прима! Им принцип – я! Армянское радио!

Папа на всякий случай переспросил:

– Прима?

А бородач сказал:

– Толь.

– Вы случайно не армянин? – на всякий случай задал вопрос папа.

А бородач вместо ответа помотал бородой.

И папа тоже бородой помотал.

Вместе они стояли друг против друга такие похожие, но объясниться между собой не могли.

6

Толстяк с запонкой поперёк шеи был соломинкой, за которую нам обязательно надо было держаться. И папа держался за эту соломинку как мог. Он долго подбирал слова по-немецки. Но усач в ответ ему только и мог сказать:

– Прима!

А потом, неопределённо махнув рукой, он пригласил следовать за ним. Мы втроём почесали куда-то, за черту города, за лес, за парки, за объездную дорогу, одним словом куда-то совсем далеко, в страшный лес.

Папа нервничал. И я нервничала вслед за ним. Не могу сказать, чтобы мы чувствовали опасность. Но когда перед глазами вдруг замаячили ёлочки, папе стало не по себе. Слишком похоже на то, что мы нарезаем круги вокруг леса. Видимо, папа решил, что нас снова отправят туда, где посреди леса стоит чуточку города.

Но бородач поминутно оборачивался. Он улыбался до ушей и показывал большой палец вверх, то и дело твердя: «Прима, папа, прима!». А папа с каждым шагом становился всё более молчаливым. По спине, сквозь рубашку бежал летний стремительный пот. На дворе стоял календарный ноябрь. На небе сходились две серые тучи.