Литературные заметки. Статья I. Биография и общая характеристика Писарева
- -
- 100%
- +
I
Своеобразная, совершенно законченная фигура рисуется пред нами при изучении немногочисленных биографических документов, относящихся к жизни рано угасшего литературного таланта, начавшего свою умственную карьеру среди шума и грохота журнальной борьбы, в бурную эпоху шестидесятых годов. Это был человек, который своей внешностью и физическим темпераментом мало походил на страстных борцов, придававших определенный колорит современной ему журналистике. Обычное впечатление, производимое на публику его статьями, совершенно не совпадало с тем ощущением, которое он возбуждал при личных встречах. Казалось, что неумолимый разрушитель эстетики, с злым сарказмом и поразительным упорством издевавшийся даже над Пушкиным, беспощадный и прямолинейный враг всяких житейских кодексов, должен быть существом грубым, антиэстетическим, отрицающим на практике все, что могло казаться излишним с точки зрения убежденного реалиста того времени. Люди, не знавшие Писарева в лицо, руководимые ходячею легендою, должны были удивляться, увидев этого характерного представителя известного умственного движения. Он был совсем не таков, каким его ожидали встретить. Изящный, предупредительный, гладко причесанный и щеголевато одетый, охотно прибегающий в разговорах к французскому языку, сдержанный, хотя и самоуверенный в обращении, он мог служить образцом изысканно воспитанного молодого человека из состоятельной дворянской семьи. В общем его нельзя было назвать красивым. Только большой, открытый и чистый лоб и слегка выпуклые, темно-карие глаза под правильно очерченными бровями были красивы, отражали твердый, ясный и свободно стремительный ум. В остальных частях его лица было что-то дисгармоническое: длинный, слегка выдающийся подбородок, из под которого торчала вперед негустая белокурая борода, жидкие, высоко растущие усы, оставляющие открытым край длинной верхней губы, яркий, несколько вульгарный, кирпичного цвета румянец, как-бы застывший на щеках – все это производило не совсем приятное впечатление. Этому различию между верхней и нижней частью его лица отвечало явное несоответствие между его блестящим, смелым умом и медлительным, флегматичным темпераментом, который не давал ему сразу развернуться и обнаружить себя в одном патетическом моменте, в одной страстной, поэтической вспышке, который сообщал его диалектике плавный, напряженный, резкий, но холодный и несколько резонерский характер. Это был опасный спорщик – без увлечений в сторону, без скачков, без игры какими-бы то ни было психологическими эффектами, это был никогда не затрудняющийся, не ищущий слов оратор, всегда имеющий в запасе закругленные, безупречно литературные выражения, поражающий в живой речи тем-же, чем он изумлял всех, видевших его рукописи: способностью излагать свои мысли прямо набело, без единой поправки и перестановки, одинаково твердым и бестрепетным стилем и ровным, четким почерком. Эти характерные черты Писарева остались неизгладимыми в воспоминании людей, приходивших с ним в соприкосновение при жизни. Компетентный ценитель красноречия, блестящий, ядовитый оратор из корпорации петербургских адвокатов, друг и товарищ Писарева, В. И. Жуковский, передававший нам в личной беседе свои живые воспоминания о нем, не стертые потоком времени, с сочувственным удивлением говорил о необычайной плавности и стройности устной полемической диалектики Писарева: речь его лилась беспрепятственно свободно, неутомимо, одинаково сильно и светло в каждом периоде. Старый типограф В. Ф. Демаков, которому приходилось в молодости в качестве наборщика иметь дело с рукописями Писарева, с восторженным хохотом описывал нам великолепные достоинства этих чистых, каллиграфически безупречных оригиналов без единой помарки. Все, виденные им, бесчисленные, разнообразные писательские почерки слились в его воображении во что то расплывчатое, неприглядное, мучительно нестерпимое для глаз наборщиков, но почерк Писарева, эти чистые страницы с ровными строками и отчетливо выписанными буквами стоят в его воображении со всею свежестью утешительных отдохновений. Иногда, рассказывал нам типограф, Писареву приходилось докончить статью в типографии, и необычная, шумная обстановка нисколько не мешала ему излагать свои мысли с тою же легкостью, непринужденностью и отчетливостью. Таким-же невозмутимо аккуратным, слегка медлительным был он всегда, с молодых лет до последних дней своей короткой жизни. Даже во времена своего студенчества, в демократической обстановке товарищеского общежития, он не изменял ни в чем своим корректным привычкам благовоспитанного и склонного к внешнему изяществу юноши. К утреннему чаю он выходил последним. В то время, как товарищи бесцеремонно сходились у самовара, без всякого помышления о своих костюмах, Писарев, равнодушно внимая их призывам и понуканиям, сидел пред зеркалом, приводя в изысканнейший порядок свои изжелта-белокурые волосы, подчищая и подпиливая слегка отпущенные ногти.
– Дмитрий Иванович, чай остыл! – кричал кто-нибудь из товарищей. А Дмитрий Иванович тщательно снимал последние пылинки со своего модного, из толстого сукна, пиджака. В общую комнату он выходил не иначе, как в самом законченном и безукоризненном туалете.
В годы возмужалости он был по характеру таким же, каким был в детстве и юности: чистоплотный, деликатный, уступчивый – во всем, кроме рассуждений. При темпераменте, неспособном на сильные взрывы, можно сказать бескрылом, его развитие шло ровным, безмятежным, несколько медленным ходом. Он учился в детстве целыми часами без перерыва и даже на прогулках упражнялся с помощью матери в передаче своих впечатлений на французском языке. Неповоротливый и несклонный ни к каким физическим забавам, он находил удовольствие в чтении книг и в раскрашивании картинок в иллюстрированных изданиях. У него были слабые, несколько вялые нервы и всякое неудовольствие разражалось у него слезами. Детство до десяти лет он провел в деревне, сначала в селе Знаменском, Орловской губернии, потом в усадьбе Грунец, Тульской губернии, куда переселились его родители. В 1851 г. Писарев перевезен был в Петербург на попечение дяди, который определил его в 3-ю, классическую гимназию. В гимназии Писарев учился прилежно, обнаруживая заметные способности, тонкую память и ту особенную выправку, которая выдвигала его из толпы шумных, шаловливых товарищей. Безукоризненно и тщательно одетый, розовый, гладко причесанный и даже припомаженный, он производил впечатление, – рассказывает Скабичевский – переодетой девочки. Учебники его всегда содержались в самом исправном виде, а каждая его тетрадочка в красивой, радужной обертке, с пунцовым клякс-папиром на розовой ленточке, занимала свое определенное место в его столе и сумке. Сам Писарев вспоминает об этом времени в своей прекрасно написанной статье. «Наша университетская наука» с некоторым чуть-чуть напускным юмором. «Я принадлежал в гимназии к разряду овец, пишет он. Я не злился и не умничал, уроки зубрил твердо, на экзаменах отвечал красноречиво и почтительно». Развитие его не принимало широкого размера и в своих литературных интересах он не шел тогда дальше романов Купера и Дюма. Он пробовал знакомиться с Маколеем, но чтение подвигалось туго и казалось ему подвигом, требующим сильного напряжения. На критические статьи в журналах он смотрел, как на какие то гиероглифические надписи, совершенно не доступные человеческому пониманию. Русских писателей он знал тогда только по именам. «Словом, заключает Писарев, я шел путем самого благовоспитанного юноши»… Так проходили детские годы Писарева, среди обычных, несколько бесцветных гимназических занятий и механического усвоения мертвенной гимназической мудрости. В Петербурге, в чопорной обстановке аристократического родственника, мальчик не мог развернуть тех умственных сил, которые крылись за его лимфатическим от природы темпераментом. Ничто поэтическое не вливалось ярким лучом в его прозаическую петербургскую жизнь. Ничто и в нем самом не обнаруживало никаких умственных брожений, которые впоследствии, преодолев препятствия темперамента, вырвались в его блестящих статьях, очертивших определенной, твердой линией умственный горизонт целой эпохи. Но его детское сердце было уже задето и тяготело к маленькому, изящному существу, с которым он мог видаться только в деревне своих родителей в дни вакационной свободы. Кузина Раиса, которую он любил с девятилетнего возраста, была привезена в его семью по смерти своей матери и должна была, до поступления мальчика в гимназию, воспитываться с ним вместе. Он обрадовался новому товарищу: его замкнутая, лишенная детских удовольствий жизнь стала более разнообразной и веселой. В этой «хрустальной коробочке», как прозвали Писарева с самого детства, что-то зашевелилось, засветилось, заиграло – взрослые легко могли наблюдать всякое, самое тонкое движение в душе чистого, правдивого и необычайно откровенного ребенка. Между ним и кузиной Раисой сразу вложились какие-то странные отношения, вытекавшие из особенностей их характеров. Они не походили друг на друга и их постепенное сближение должно было окончиться когда-нибудь трагически для Писарева. Еще в раннем детстве Раиса умела понимать людей, в среду которых она попадала при своем скитании от одного родственника к другому, сразу, на лету, с поразительной быстротой взгляда схватывая дух новой обстановки. Не взявши ни одной фальшивой ноты, она легко приспосабливалась к чужим людям. С гибким умом, с сильно развитым воображением, разгоряченным преждевременным чтением романов, хорошенькая и кокетливая, Раиса должна была сразу заставить биться сильнее сердце неуклюжего мальчика с эстетическими наклонностями. Но в этой романтической привязанности преимущество с самого начала оставалось на стороне бойкой, набравшейся разных впечатлений девочки, хотя рассудком и знанием он далеко превосходил ее. Она побеждала его живым, поэтическим темпераментом, теми чертами своего характера, которые развились на почве этого темперамента и которых недоставало ему. Она тревожила его несколько вялое воображение, которому природа мешала самостоятельно раскаляться и вспыхивать побеждающим и опаляющим огнем. Маленький Писарев, с его рассудочной твердостью и ясностью и сердечной прямотой, кротко шел по следам хорошенькой кузины, почти молился на нее, терпеливо выжидал её детской благосклонности, не будучи способен ни на какую страстную романтическую борьбу, в которой иногда добывается взаимность. А Рапса, подрастая, все смелее и смелее заглядывала своим острым, пытливым взором в глубину его верного, любящего, слегка беспомощного сердца, и не очаровываясь ничем, что она отгадывала в нем своим чисто женским инстинктом, искала недостающих впечатлений помимо него. Видаясь с ним ежегодно в вакационное время, она постепенно отталкивалась и отдалялась от него. Дружеские отношения их не прекращались, но шансы его любви падали все ниже и ниже.
II
Уже в последних классах гимназии Писарева манило в храм свободной науки, каким ему представлялся университет. По его собственному рассказу, самые слова – студент, профессор, аудитория, лекция, – заключали в себе для него какую-то необъяснимую прелесть. Молодому, еще не жившему человеку хотелось не кутежей, не шалостей, а каких-то неиспытанных ощущений, какой-то деятельности, каких-то стремлений. Даже внешние атрибуты студенчества казались ему привлекательными: синий воротник, безвредная шпага, двуглавые орлы на пуговицах – все это пленяло воображение. Писарев не чувствовал никакого особенного влечения к определенному кругу наук. В нем не было никаких инстинктов учености и потому, когда пришлось выбрать тот или другой факультет, он «в одно мгновение ока, полюбовавшись на синеву воротника и на блеск золоченого эфеса шпаги», решил поступить на филологический факультет. Это было в 1856 году, когда Писареву исполнилось всего шестнадцать лет. В университете потянулась жизнь с новыми впечатлениями, которые должны были в конце концов расшевелить его умственную природу. Каждый год вносил в его душу новые настроения, которые толкали его на путь его настоящего призвания. Медленно, но верно просыпался в нем публицистический агитатор. На первых порах однако в Писареве нельзя было заметить никаких перемен. Это был все тот-же ребенок, одетый с иголочки, приглаженный и припомаженный и записывающий профессорские лекции в тетрадях с цветными обложками. Но в аудитории он поражал своею умственною бойкостью и подготовленностью по классическим предметам. Вспоминая это время, один из товарищей Писарева, П. Полевой, описывает нам подробно типическую фигуру юного студента. Худощавый и розовый мальчик, он выделялся среди других студентов всею своею внешностью. Его светлые волосы, темно-карие глаза и румянец во всю щеку, нежный и тоненький голосок, который часто бойко раздавался в аудитории, его способность без всякого приготовления переводить перед профессором классических авторов в чистых, литературных выражениях, его размеренная, почти методическая походка и некоторая важность в лице, – все это останавливало на себе внимание. Но Писарев, отличаясь пред каждым профессором в отдельности, все-таки не сосредоточивался ни на какой специальности. «Неумолимый демон умственного эпикуреизма», который стал в нем просыпаться по мере того, как он все ближе и ближе соприкасался с университетскою наукою, насильно увлекал его к иным занятиям, к иным интересам. Он пробовал переводить с греческого географическое сочинение Страбона, изучать историю по энциклопедическому словарю Эрша и Грубера, писать о Гумбольдте и Гегеле по известной брошюре Штейнталя, но ничто не захватывало его души. Исполняя свои работы с каким-то механическим упорством, он не находил в них ни малейшего наслаждения для своего ума. Различные научные слова и мало-понятные фразы «кувыркались» в его голове, не возбуждая в нем живого отношения к изучаемому предмету. Предложенные рефераты писались с необычными для студента литературными достоинствами, даже отдавались профессорами в студенческие сборники для печати, но его духовное развитие все-таки не делало серьезных успехов. Писарев спешил заняться чем-нибудь, хватался за разные предметы, с глухим отчаянием, с постоянной мыслью, что все это бесполезно. От философии языка бросался он к славянским наречиям, обрушивался на русскую историю, потом вдруг принимался изучать гомеровскую мифологию, потому что в голове его внезапно возникла гениальная идея, великолепно объясняющая греческое понятие судьбы или рока. Вопрос о каких-нибудь специальных занятиях становился для него мрачным, грозя сделаться неразрешимым. Его не тянуло ни к какой специальности, а между тем ему казалось, рассказывает Полевой, что он должен избрать себе специальность во что-бы то ни стало. Его отчаяние доходило до слез. Он плакал оттого, что кружок его товарищей занимался серьезно наукою, когда он переходил от предмета к предмету, и его уныние не знало-бы границ, если-бы в это самое время, на исходе второго года студенческих занятий, он не сдружился с товарищем по университету, пылким энтузиастом с проповедническими наклонностями, Трескиным. Писарев переехал от своего дяди генерала на Васильевский остров, поближе к университету и к тесному товарищескому кружку, в который ввел его новый друг, и в этой свежей обстановке он как-то вдруг повеселел и приподнялся духом. Родители Трескина полюбили его как родного сына, и старик Трескин, умный и оригинальный человек, стал оказывать на Писарева полезное влияние, сдерживая в нем некоторые порывы и возбуждая потребность в настоящей серьезной мысли.
При таких обстоятельствах наступил третий год учения Писарева в петербургском университете. Настало бурное время в жизни учащегося юношества. В начале 1858 г. студенты начали сплачиваться в тесные кружки, возникли брожения и порывистые стремления юношества к вольной жизни. В университетском коридоре как-то вдруг появились пестрые жилеты, радужные галстуки, клетчатые штаны, усы, бороды. Целые толпы студенческой молодежи осаждали университетское начальство, доказывая ему справедливость своих требований. Среди студентов появились свои сподвижники. Волна нового движения стала проникать в душу Писарева, то увлекая его к ораторству на сходках, то вызывая в нем потребность какого то шумного протеста в духе общего студенческого настроения. Он начинает чувствовать себя живым человеком в этой стихийно бушующей толпе. Его вялые нервы напрягаются до болезненности, и когда ему не удается излить в толпу свое мучительное по силе умственное волнение и овладеть ею в качестве агитатора, он разражается, как это бывало в детстве, слезами. Был случай, рассказывает Скабичевский, когда Писарев, придя в энтузиазм, расплакался на студенческой сходке. В другой раз Писарев, во время некоторых недоразумений, происшедших между студентами и одним из профессоров, увлекся до того, что лег на стол и стал барабанить ногами в стену, за которою сидел профессор, чтобы помешать ему читать лекцию… В это время Писарев еще состоял членом того кружка, с исключительно учеными целями и задачами, в который ввел его Трескин. Но в нем уже закипали сомнения, которые должны были увлечь его навстречу реалистическим стремлениям эпохи. Ум его мужал, его понятия светлели и загорались агитаторским огнем. Дух его крепчал и определял задачи для своей ближайшей, освободительной деятельности. Он проникался враждою и к университетской науке, и ко всем мертвым житейским шаблонам, сковывающим развитие человеческой личности. Неуклюжий молодой орленок, он беспомощно и напряженно кружился в своей тесной обстановке, инстинктивно стремясь к смелому полету, но не умея расправить своих от природы больных и несколько пришибленных крыльев. Фанатический приверженец чистой науки, Трескин накидывался на Писарева с жаром, с вдохновением, пылко рисуя пред ним роль ученого деятеля, призывая его к строгим университетским занятиям, а Писарев, расхаживая по комнате мерными шагами, заложив руки в карманы своего причудливого домашнего балахона и несколько приподняв плечи, по-видимому спокойно возражал ему, не изменяя себе ни единым словом, ни голосом, ни единым жестом. Сдержанно и твердо он отстаивал свое право идти в ряды литературных работников с наличным, хотя-бы и небольшим, запасом знаний, с готовностью каждую минуту открывать перед читателями то, что волнует его душу, без прикрас, без схоластических туманов, заботясь только об ясной и добросовестной передаче своих сознательных требований. Кружок давил его теперь уже больше механически, не имея прежней власти над его умом, окончательно пометившим ту дорогу, на которой ему можно будет развернуть все свои силы. Уравновешенное положение его ученых товарищей среди бурного движения, охватившего все столичное общество, раздражало его своей инертностью. Все наиболее важные вопросы, выдвинутые событиями эпохи, разъединяли его с кружком, хотя, по старой привычке, он еще участвовал в его вечерних собраниях, которые почти всегда оканчивались веселыми ужинами. Он чувствует себя теперь почти литератором, потому что стал принимать очень деятельное участие в передовом журнале для взрослых девиц, издаваемом Кремпиным. Он один из главных бойцов «Рассвета», этого своеобразного журнала с эмансипационными задачами, изящно иллюстрированными на самой обертке изображением спящей, красивой девушки, с закинутыми за голову руками, и светлого гения, который пробуждает ее, указывая ей на лучезарный диск восходящего солнца. Женский вопрос отныне станет одною из главных тем его постоянных размышлений, и в этом вопросе он не может сделать ни малейшей уступки своим отсталым товарищам. Его эмансипаторские идеи проснулись во время. Общество смутно колыхалось, и целые толпы народа, офицеров, чиновников всех ведомств, густые массы молодежи обоего пола и всех возрастов стали наполнять аудитории и коридоры петербургского университета. Умственное брожение, медленно нараставшее в Писареве, должно было теперь вырваться на полную свободу, победив лимфатический темперамент и сообщив нервам необычайную для них силу и напряжение. До сих пор тесно связанный с членами своего кружка, который сохранял строгий нейтралитет по отношению к университетским движениям, он вдруг, осенью 1859 г., стал сближаться с коноводами студенческих трупп и наиболее заметными лицами из общества, посещавшего университетские лекции. Товарищи по кружку усмотрели в этом измену своему ученому уставу. Полевой стал доказывать Писареву, что русские женщины еще не подготовлены для занятий в университетах рядом со студентами и что модному движению, охватившему петербургскую интеллигенцию, не следует придавать чересчур серьезного значения. Но Писарев, более чуткий к пробуждающимся запросам общества, твердо стоял на своем, доказывая, что в русской жизни начинается новая эпоха, что новые идеалы начинают озарять русскую историю. Споры выходили между бывшими единомышленниками горячие, с одной стороны, и блестящие, смелые, победоносные – с другой. Писарев отстаивал свои мысли со всею свежестью пионера в этой благодарной области человеческого освобождения. С обычным ораторским искусством он выдвигал свои отчетливые теоремы, рисовавшие известное мировоззрение. Его прямолинейные аргументы, ни на минуту не уклоняющиеся в сторону и нигде не принимающие отвлеченного характера, в контраст с возражениями и доказательствами его противников, звучали, как первые пробные ноты удалой, лихой песни. И от этих бурных состязаний в узкой сфере товарищеского кружка Писарев прямо переходил к агитации литературной в том органе печати, в котором он начал свою журнальную карьеру. Той-же осенью 1859 г., в октябре месяце, он печатает в «Рассвете» разбор «Обломова», в котором, подробно обрисовав характер Обломова и Штольца, посвящает шесть пылко и талантливо написанных страниц великолепному образу Ольги. Превосходное литературное дарование, еще не суженное тенденциозным отрицанием того, что было щедро заложено в его собственной природе – с широкой способностью к эстетическим оценкам и острому психологическому анализу, выступает здесь во всей красоте свежих слов, свободно льющихся выражений и афоризмов. Он передает историю её любви с изяществом молодого романтика, но романтика с новыми, прогрессивными горизонтами. Он оправдывает все её поступки, проникает в её душу и, открыв в ней самородное золото, с радостью выносит его на свет, чтобы провозгласить новую теорию женской эмансипации. Дойдя до последнего момента в истории Ольги, он сочувственно отмечает её нравственную неудовлетворенность окружающими ее условиями комфортабельной семейной жизни. её сильная, богатая природа не способна заснуть, по его толкованию, ни в какой обстановке. Эта природа, пишет он, требует деятельности, труда с разумною целью, ибо только творчество способно до некоторой степени успокоить её тоскливое стремление к чему-то высокому, незнакомому. Вся жизнь и личность Ольги, заключает Писарев, представляет живой протест против зависимости женщины, протест, который, конечно, не составлял главной цели автора, потому что «истинное творчество не навязывает себе практических целей», но который, именно благодаря своей непосредственности и силе художественного воплощения широкой идеи в образе Ольги, должен серьезно подействовать на сознание общества. Товарищи Писарева были в ужасе от статьи его. Они восхищались второй частью Обломова, удивлялись тому, как могла решиться Ольга выйти за Штольца, всем им жалко было Обломова и досадно на Ольгу за то, что она «не продолжала своей трудной работы над пересозданием этого истого произрастания захолустной российской почвы». Но четвертой части Обломова, с изображением того недовольства жизнью, которое высказывает Ольга своему мужу, они решительно признать не могли. Полевой говорил: «Чего ей еще нужно? У неё есть муж, любимый и уважаемый ею, есть дети, есть обеспеченное состояние, которое дает ей возможность сосредоточить все заботы на муже и детях? Чего же ей еще нужно и отчего она скучает?..» На все эти недоумения, шедшие из неглубокого умственного источника, Писарев отвечал почти теми-же словами, какими он выразил свою мысль в напечатанной им статье об Обломове: «В её недовольстве, говорил он, можно подозревать стремление к творчеству», и это истолкование, как передает Полевой, имело громадный успех в обществе и вызвало даже сочувственный отзыв самого Гончарова.
В 1860 году Писарев был уже совершенно сформировавшимся реалистом. Основной тезис реализма – «все, что естественно, то и нравственно», окреп в нем окончательно, и он защищал его в борьбе с товарищами с поразительным диалектическим искусством, со всеми красотами своего замечательного; дара слова. После нескольких колебаний в эстетических вопросах в начале 1861 г., о которых сообщала позднее мать Писарева на имя Некрасова, он очень быстро сделался главным деятелем «Русского Слова». Рассказывают, что при первом-же свидании с Благосветловым, которому Писарев принес сделанный им стихотворный перевод «Атта Троля», напечатанный в декабрьской книге «Русского Слова» 1860 г., чуткий редактор, пристально всмотревшись в лицо этого много-обещающего юноши, внушительно сказал ему: «Бросьте стихи, займитесь критикой». И действительно, с февраля месяца 1861 г. в «Русском Слове» начался ряд поистине блестящих дебютов молодого таланта в статьях, наделавших огромного шума в литературе и обществе. Университет еще не был окончен, а статьи Писарева уже вызывали полемические перестрелки, иногда и бури. В небольшой рецензии на книгу Киева нова разгулявшийся завоеватель умов, полный кипучих протестантских стремлений, но совершенно лишенный философского образования, высокомерно дает отставку «старику Платону», иронически называя его «генералом от философии». Не всегда попадая в цель при трактовании серьезных научных вопросов, он в статейке о «Физиологических эскизах Молешотта» серьезно распространяется о влиянии чая на возникновение протестантизма и кофе на развитие католицизма. В мае месяце появились первые десять глав «Схоластики XIX века», статьи, написанной с публицистическим огнем и огромным полемическим задором. Каждая новая журнальная работа широко распространяла известность молодого писателя, который в это время сводил последние счеты с петербургским университетом и прежними товарищами, искренно оплакивавшими, вместе с университетскими профессорами, его явное уклонение с верного пути науки. По приезде с каникул 1860 года Писарев решился писать диссертацию на медаль, воспользовавшись исторической темой об Апполонии Тианском. предложенной историко-филологическим факультетом. Диссертация должна была быть представлена в первых числах января, а Писарев приступил к подготовке только в октябре. В ноябре он начал писать, по обыкновению, прямо набело, и к назначенному сроку огромная тетрадь в 15 печатных листов была представлена в факультет. Эпиграфом к диссертации Писарев сделал слегка ироническое по отношению к самому себе изречение: «еже писах, писах»… Быстро написанное сочинение было удостоено однако серебряной медали и. затем напечатано автором на страницах «Русского Слова»[2].