Врачебная ошибка

– Да ничего страшного.

– Целый день сегодня касса глючит, – пролепетала она.

– Пусть это будет вашим самым большим огорчением на сегодня.

Он быстро вставил карточку в банкомат, расположенный в трех шагах от кассы, получил деньги и расплатился.

– И комиссию не взяли, так что все в порядке, – сказал он, пока кассовый аппарат печатал чек, – а на будущее мой вам совет: когда что-то идет наперекосяк, сосредоточьтесь на текущей задаче.

Он подмигнул кассирше, потому что ему действительно стало жалко эту растерянную девочку, и вышел.

Возле небольшого ларька со сладостями Зиганшин ненадолго задержался, купил Свете с Юрой по фигурной шоколадке, а Фриде – ее любимое желе, хотя и знал, что она не станет есть.

Протирая зеркала от дорожной пыли, он снова увидел докторшу. Она толкала к своей машине тележку, и Зиганшин заметил среди ее покупок много фруктов и бутылки дорогой минералки. «Не бедствует, живет в свое удовольствие», – в бешенстве подумал он и отвернулся, но женщина оставила свою тележку и подошла к нему:

– Простите, но я видела, как ласковы вы были с этой недотепой на кассе. Вы разумный, благородный человек, так что, пожалуйста, поймите, что виновата не я, а грозное акушерское осложнение.

– Одна чашка кофе.

– Что, простите?

– Одна не выпитая вами чашка кофе, и мой сын был бы сейчас жив. Вы могли успеть!

Она покачала головой.

– Могли, – повторил Зиганшин, – если бы внимательнее отнеслись к моей жене и сразу поставили диагноз. Но вы пили кофе.

Врач вдруг усмехнулась.

– Вам весело?

– Ну что вы, нет, конечно. Да, мы могли бы успеть, и ваш сын был бы жив, но скорее всего остался бы глубоким инвалидом. И сколько времени вы продержались бы рядом с ним, прежде чем начать все заново с другой женщиной?

Зиганшин отступил. Врач вдруг заговорила так страстно, что ему показалось, будто она сумасшедшая:

– Да что я говорю, вы и так от жены уйдете, потому что она у вас не может больше иметь детей, а вы ж мужчина, у вас должны же быть дети. И самое забавное, что меня вы с дерьмом мешаете, а зато себе найдете оправдание очень быстро. Оглянуться не успеете, как уговорите себя, что все вокруг виноваты: я, Фрида, кто угодно, а вы один в белом пальто.

– Никуда я не уйду!

– Это вы сейчас так думаете.

Зиганшина замутило.

– Не уйду, – повторил он, сам не понимая, зачем оправдывается перед этой бабой.

– Уйдете. Те, кто обвиняет, всегда потом уходят.

Он вернулся как больной. Болела голова, знобило, и, засунув форму в стиральную машину, Зиганшин с трудом сообразил, какие кнопки надо нажимать.

Он поднялся в спальню, хотел обнять жену, но она уже приняла снотворное и спала.

– Никогда не уйду, – шепнул Зиганшин.

Мысль, что можно бросить жену и попытать счастья с другой, была как грипп или отрава.

Зиганшин лежал и представлял себе, как оно будет. Объяснение с Фридой, проникновенное «ты должна меня понять», и ее быстрое согласие: да, должна. Сбор чемодана с минимумом вещей, потому что он же благородный человек и, естественно, оставит жене все до последней нитки. Небольшая неловкость, легкий укус совести (совсем легенький, потому что он так нагоревал, настрадался), и вперед, под бочок к какой-нибудь веселой теплой бабехе.

Первое время будет скучать по славной Фриде, а когда родятся дети, перестанет и очень быстро убедит себя, что все было сделано ради них, а значит – правильно. В конце концов, цель жизни как продолжение рода еще никто не отменял.

Можно даже не бросать Фриду окончательно, а видеться с нею, принимать участие в ее делах, вешать всякие там полочки и переставлять шкафы, и походя проворачивать нож в ее ране, повторяя, какая она хорошая и любимая, и если бы только могла подарить ему сына…

Он вдруг вспомнил, как в самом начале службы выезжал на самоубийство. Тоже у женщины в родах возникли осложнения, ребенок погиб, и больше она не могла иметь детей. Муж не нашел ничего лучше, как прямо в больнице сообщить ей, что разводится, и женщина в отчаянии выбросилась из окна. Вид тела, лежащего на снегу в одной больничной рубашке, долго преследовал его, а потом как-то забылось, отошло под потоком новых впечатлений…

Вдруг эта женщина предстала перед ним так ярко, что Зиганшин еле успел добежать до ванной, где его долго и мучительно рвало.

Когда спазмы прошли, он умылся холодной водой и посмотрел в зеркало. Лицо как лицо, ничего особенного. Фрида не испугается, если вдруг проснется.

И сразу вспомнил другое лицо, красивое и высокомерное. Интересно, что делает сейчас эта женщина, перечеркнувшая всю их с Фридой жизнь? Наверное, у нее муж, дети и способность родить еще в любую минуту, как только захочется. Она счастлива, безмятежно пьет чаек в окружении домочадцев и не думает о молодой женщине, которую лишила радости материнства, а о муже этой женщины не думает тем более. Возможно, она знает, что совершила ошибку, и когда-нибудь, передавая опыт, расскажет, что был в ее практике случай, когда она чуть-чуть промедлила, но совесть не поднимет голову, потому что это жизнь и ошибки неизбежны. Наоборот, она будет гордиться своей самокритичностью.

В конце концов, она спасла жизнь Фриде, Зиганшин руки ей должен за это целовать, а он, тварь неблагодарная, что-то еще хочет!

Но и об этом она долго не станет думать. Сидит сейчас, наслаждается своим семейным счастьем, которого по ее вине никогда не будет у них с Фридой, и не вспоминает о пациентах, потому что работу надо оставлять на работе.

Зиганшин почувствовал такую острую ненависть, что его снова стошнило.

«Сука, – простонал он между спазмами, – какая же ты сука!»

На службе ему были, кажется, не рады, и совсем не потому, что вернулась твердая рука. Люди не знали, как с ним теперь общаться, и эта неловкость очень чувствовалась. В большинстве сотрудники старались избегать с ним прямого контакта, от этого выполняли распоряжения так быстро и точно, как никогда раньше.

Зиганшин всегда сохранял дистанцию с подчиненными, а теперь оказался прямо-таки в изоляции, но все равно эта отстраненность была лучше, чем попытка начальницы паспортного стола его утешить и приголубить. Мстислав Юрьевич передернулся от сладкой заботы, в ответ на «бедненькие, как же вы теперь с Фридой будете» буркнул: «Как-нибудь без вас» – и выпроводил сердобольную даму из своего кабинета. Больше никто к нему не лез, только Вася Шаларь неловко сунул конверт с деньгами.

– Зачем? – пожал плечами Зиганшин. – Ребенок умер, так что раздай обратно.

– Лишними не будут, – буркнул Вася и быстро выскочил из кабинета.

Зиганшин убрал конверт в стол, неожиданно подумал, что вместо денег лучше поговорил бы с Васей, и сам удивился, откуда у него такие мысли.

За время отпуска накопилось много нерешенных вопросов, и Мстислав Юрьевич погрузился в дела. На службе он не думал о том, что сын умер и у него больше никогда не будет детей, а вечером, по дороге домой, терзался угрызениями совести за эту восьмичасовую передышку. Он может отвлечься, а Фрида лежит, погрузившись в горе, и никто не может дать ей хоть секунду отдыха. Мама приезжает почти каждый день, Лев Абрамович тоже не отходит от внучки, но это все не то.

Позвонил полковник Шляхов. Они вместе служили в армии, поступили в школу милиции, а потом Шляхова распределили на Дальний Восток, где его карьера сложилась как нельзя лучше.

– Я тебе с оказией посылочку передал, – сказал Шляхов, – икры для жены и разных вкусных штучек. Чистый белок, для восстановления после операции незаменимая вещь.

– Спасибо. – Зиганшин удивился, как на другом конце страны стало известно об его несчастье, но уточнять не стал.

– Только можешь в аэропорту человека встретить? А то это целый полковник, да еще из старших братьев, не по чину за тобой гоняться.

– Хорошо.

– А потом еще одному кексу пакетик завезешь?

– Ну началось, – вздохнул Мстислав Юрьевич, – нашли себе слугу.

– Товарищ подполковник, – по голосу чувствовалось, что Шляхов сильно навеселе, – вы должны быть готовы умереть за своего командира!

– Я и умираю, – согласился Зиганшин, – только очень медленно. Как тельце-то узнать?

– Просто напишешь на бумажке «полковник Альтман», оно само к тебе подойдет.

Сказав это, Шляхов почему-то захихикал.

В положенное время Зиганшин стоял в зале прилета «Пулково» и думал, как по-идиотски выглядит его приветственная табличка. Шляхов над ним по пьяни подшутил, а он не понял. Конечно, надо было имя писать, а не звание.

Наконец в воротах стали появляться первые пассажиры. Зиганшин вглядывался в крепких дородных мужиков, которых среди прибывших оказалось довольно много, гадая, кто из них Альтман, и махал своей табличкой как дурак. Вдруг к нему подошла сухопарая женщина и энергично кивнула, привлекая его внимание.

– Слушаю вас, – сказал Зиганшин и активнее замахал табличкой.

– Это я.

Мстислав Юрьевич нахмурился и внимательнее посмотрел на назойливую даму. Миловидная, свежая, на лице – ни грамма косметики. Рыжеватые волосы убраны в балетную кичку. Она вообще похожа на балерину, только одета совсем не по-балетному. Джинсы, кроссовки, под распахнутой ветровкой из брезента – майка с дурацким рисунком. «Хипстерша какая-то, сейчас будет проситься в машину», – подумал он с неудовольствием.

– Вы меня встречаете, – сказала женщина и ткнула пальцем в табличку.

– Полковник Альтман – это вы?

Она кивнула.

– И вы женщина? – вырвалось у него.

– Да. Человек. Женщина. Полковник Альтман. – Женщина протянула руку, и он пожал – ладонь оказалась узкой, сухой и теплой.

Зиганшин подхватил дорожную сумку и повел Альтман к машине.

Полковник Альтман села спереди, положив на колени сумку из грубой кожи, похожую на колчан Робин Гуда. Почему-то всплыло в голове, что такие сумки называются «ягдташ» и что когда-то он получил трояк за диктант, написав то ли «ягташ», то ли «якдаш», и с тех пор это коварное слово ни разу ему не понадобилось.

Вырулив на проспект, он уловил аромат приятных и явно очень дорогих духов, совсем не вязавшихся с ее сиротским прикидом. На светофоре он осторожно поглядел на свою пассажирку. Может, она специально надела эти лохмотья в самолет, чтобы легче перенести дорогу? Но в гардеробе полковника ФСБ такой дурацкой майки в принципе не должно быть.

Интересно, какую должность она занимает? Но после слишком непосредственной реакции на ее пол неудобно спрашивать.

Альтман резким движением открыла портфель, достала пачку сигарет и зажигалку.

– Для вас оказалось неожиданностью, что я женщина?

– Приятной неожиданностью.

– Да?

– Да.

– Странно. Обычно мужчинам такое неприятно. Больше скажу: я сама терпеть не могу работать с женщинами.

– Не знаю, мне нравится. Пол, национальность, возраст – все это ничего не значит перед деловыми качествами и заслугами.

– Вы еще забыли ориентацию.

– Не забыл. Вы уж меня простите, что позволил себе такое шовинистское высказывание, но это от удивления, ни от чего больше.

– Конечно, и я прекрасно вас понимаю, – кивнула полковник Альтман. – Все же не женское это дело – погоны носить.

– Вы серьезно?

– Безусловно. Женщина должна заниматься семьей, детьми, а не вот это вот все, – Альтман ткнула в себя пальцем. – С делами мужчина справляется гораздо лучше. Можете это проверить на любом примере. Бухгалтер-мужчина всегда быстрее сведет баланс, а парикмахер пострижет лучше, чем парикмахерша.

«Тебе-то откуда знать?» – подумал Мстислав Юрьевич, покосившись на ее кичку.

– Что вы говорите? – вежливо поддакнул он, когда сообразил, что пауза затянулась.

– Да, это так. По себе сужу. Я часто работала лучше идиотов, но всегда хуже дельного и компетентного мужика. Специалист моего уровня, только мужского пола, всегда справлялся лучше моего.

Зиганшин усмехнулся и заметил, что, по последним научным данным, женщина – тоже человек.

– Вы напрасно иронизируете. Мой карьерный взлет обусловлен только тем, что дельных и компетентных мужиков катастрофически мало. Можно сказать, их и вовсе не осталось. И лучше ситуация с этим не станет, – вздохнула Альтман. – Как ни воспитывай детей, а наследственность никто не отменял. Настоящие мужики родятся у настоящих мужиков, а их почти всех перебило в войну.