У великой могилы

Говорят, что лесные звери, предчувствуя близкую смерть, уходят куда-то в глубь дебрей и там умирают. Охотники никогда не натыкаются на трупы зверей, погибших естественной смертью. С последним дыханием зверя исчезает и его физическое, и его духовное существо, все должно исчезнуть, не должно оставаться ни следа…

А великая человеческая личность накануне смерти покидает свой насиженный родной уголок, бросает семью, бросает тихий уют домашнего очага, узкий круг избранных друзей и тесный кругозор любимой Ясной Поляны.

Она выходит на широкий простор необъятной родины, останавливается среди бесконечного поля, на перекрестке широких дорог, где тысячами тянется серый безвестный люд, тот самый неведомый, вечно ищущий человек, которого так любил великий покойник и который так чтил и любил его.

Более открытой, более всенародной, более отвечающей духу его учения смерти Толстой не мог просить себе… И вот его не стало. Замолкло болевшее за всех страждущих сердце, уснул вечно неугомонный мозг, затих неподкупный голос. Толстого нет в живых. Толстой умер.

Да полноте, теперь ли умер великий художник, Лев русской литературы? Не почил ли давно мертвым сном его художественный гений, давно уж, еще тогда, когда он сам отвернулся от своих бессмертных трудов и весь отдался проповеди нравственности – той моральной философии, которая заставляет многих пожимать плечами и сожалеть о «печальном» повороте?

Да, для многих он тогда уже умер: для тех, кто видит в Толстом только автора нравственных учений, только пропагандиста евангелия своего толкования, изобретателя инертной доктрины непротивления злу, поборника личного совершенствования, мирного анархиста, загородившего всей массой своего имени и таланта путь коллективного совершенствования.

Для этих людей он умер давно.

Но его смерть была лишь их собственной ошибкой.

Лев Толстой всегда был большим художником, а художники – плохие руководители и вожди. Есть два полюса в умственной жизни масс: на одном стоят руководители, борцы, вожаки общественного движения; на другом – выразители тайных настроений и дум безымянных масс. К этим последним и принадлежат художники. И чем больше художник, чем могучее его творческий талант, тем менее он руководитель, тем беспомощнее он как вождь.

И Толстой не был вождем.

Но зато он был тем более ярким выразителем затаенных, несознанных, не находящих формул мечтаний этих серых масс. И тем был он им дорог, и потому находил такой отзвук в их сердцах, и за то имя его стало дорого последнему изголодавшемуся крестьянину, что в словах и поучениях Толстого звучала в образной форме душевная тоска, вечная жажда, несознанное стремление забитой, загнанной, но не способной отречься от своего человеческого бытия массы.

Не он выдумал эту систему опрощения, отречения от недоступных материальных благ, непротивления все давящему насилию, искания счастья в нездешней, нематериальной среде, вечной апелляции к какой-то высшей, неподкупной, но неведомо где кроющейся справедливости.

Нет, это создала сама вековая жизнь многих и многих миллионов русского крестьянства, слезы и кровь бесконечных поколений, те слезы и кровь, что обильно впитала русская земля, из которой вырос художник-великан.

Вот он стоит перед нами – в грубой посконной рубахе, босой, с непокрытой головою, с угрюмым, вдумчивым взглядом, с огрубелым, почти мужицким лицом, – словно памятник скорби и страданий тех, чьи думы и надежды вылил он в косное учение о внутреннем спасении и совершенстве.

Но этот Толстой еще не вся Россия, не весь народ, не все, что в нем заложено и что в нем бродит.

Как ум человеческий не исчерпывается одной художественной деятельностью, но требует дополнения в деятельности аналитической, научной, – так и жизнь народа, его помыслы и стремления не исчерпываются одним формулированием, осознанием его тяжелого положения в настоящем и тех настроений, которые порождают это настоящее.

Ибо жизнь движется, а ум аналитика-ученого должен найти то, что скрывается от взора художника, – пути развития, зародыши будущего, формы грядущего.

Не удивительно поэтому, что те, кто всей своей мыслью ушли в познание этого будущего, кто видел, что будущее может и должно сложиться не на почве личного самосовершенствования и искания счастья в самом себе, что они враждебно относились к толстовскому евангелию безысходной скорби и отречения от Царства Божия на земле.

И они боролись с ним, и они отрицали его, и он отрицал их, и во многом не понимали они друг друга, как сегодняшний день не понимает завтрашнего. И каждый из них был верен себе и прав перед лицом души своей. Но вряд ли можно сомневаться, кто был прав перед историей…

И теперь Толстого нет. Нет человека-Толстого, осталась только идея. Идея, воплощающая в себе всю бездну упадка и горя народных масс, идея, как бы кричащая, взывающая к совести всех живых: смотрите, что сделали с сотней миллионов, созданных по образцу и подобию Божию.

В открытом поле, на свободно выбранном им самим месте похоронили великого покойника. Вся Россия, вся без различия верований, пришла к его могиле воздать ему почести. Ибо вся она понимала, что хоронит не только одного из величайших сынов своих, последнего из своих могикан, но что вместе с ним хоронит и последнюю веру покорной, непротивящейся, пассивной России.