Полынок книга 2

Глава 1

Отче наш, Иже еси на небесех!

Да святится имя Твое,

да прийдет Царствие Твое,

яко на небеси и на земли.( Молитва Отче Наш)

Нехоженная тайга шумно вздыхала, качаясь могучими деревьями. Блеклые низкие травы и сосновый молодняк дрожали от таёжного величия. Из – под кустов показалась сытая спина лисицы – припадая к земле носом, она шмыгнула в свою нору. Издалека ветер принёс слабый вой. Солнце даже и не пыталось пробиться сквозь старые тяжёлые ветки елей. Оно бродило по верхушкам тёмного леса, выискивая островки с лиственными деревьями, чтобы раззолотить их осенним убором.

Васька шёл крупными шагами за собакой. Не глядя себе под ноги, часто спотыкаясь, смотрел вперёд, ловя взглядом в пожухлой траве чёрный хребет кобеля. От быстрой ходьбы пот бежал по вискам, и вся спина взмокла. И вдруг собака исчезла: он заволновался, но продолжал идти по еле заметной тропинке. Прошло с полчаса, кобель внезапно вновь появился перед ним, вкусно облизывая морду, которая была в крови и перьях. «Во кобелина, уж кого сожрал!». Пёс от сытного обеда с удовольствия снова побежал впереди, махая хвостом. Прошло ещё часа два – тропка под ногами пропала. Замшелый лес с сухостоем отступил назад. Под ногами начал стелиться серебристый воздушный мох. Васька вошёл в сосновый бор с редкими огромными деревьями. Покрутил головой, ища собаку: «Вот проклятущий кобель, снова убежал!». Он сел под дерево на мягкий мох, с наслаждением вытянул ноги. «Надо отдохнуть и подождать собаку». Тишина бора разморила Ваську – он уснул. И стал сниться ему сон: отец с кровавыми обрубками рук и ног что – то кричал ему, брызгая на него кровью. Мачеха ползала на коленях со свёртком в руках, из которого торчало чёрное личико младенца, покрытое мухами. Васька очнулся от своего крика весь в поту, испуганно огляделся: «Ого! Это ж сколько я проспал? Ух ты, уж вечер!». Встал, оглядываясь, начал посвистывать, ища взглядом собаку: «Ну и завела собака к черту на кулички! Какой провожатый из кобеля: мозги – то у него собачьи?» Где – то высоко макушки сосен шумели от ветра, и ещё какой – то был слышен звук непонятный. Пошёл вперёд на него, перед глазами вдалеке блеснула как вроде река. Васька побежал, остановился перед небольшим обрывов, глянул вниз – точно река, да широкая, вся в валунах. «Не соврал мужик: вывел – то кобель к ней! А что за река, куда бежит? Надо бы вниз по течению пойти, мужик говорил, что там, недалеко, деревенька».

Спустился с обрыва, неспешно пошёл вдоль реки. Тоска начала терзать душу, хотелось в одночасье оказаться дома. «А дома враз потащат на каторгу!». Его передернуло от страха. Начал донимать голод, приостановился, разглядывая пустынный берег. Стоял, думал: «Кто я такой, и куда иду? Никакой бумаги нет при мне! Надо бы какую – то сказочку про себя придумать». Солнце завечерело, начало краснеть как девка и прятаться за лес, Ваське стало жутко: «Господи, Отец Небесный! Пошли живую душу, страшно мне! Господи, не по моему злому умыслу отца я толкнул на пилу! Прости мне мои грехи тяжкие!» Опустился на колени, стал кланяться и продолжил шептать молитву с завыванием. После молитвы страх немного отпустил, он поднялся с колен, пошёл дальше по берегу.

Серые сумерки поползли над рекой и лесом, последние пичужки тёмными комками мелькали над берегом, скрывались в лесу. Река, величаво распластанная, уже не шумела и не билась о валуны, а плавно их обтекала. Он подошёл ближе к воде, здесь было немного светлей, набрал в пригоршни прозрачной влаги, попил и умылся, вытер лицо рукавом поддёвки. Ветер утих, красноватые воды от заката игрались рыбой, подбрасывая их спинами вверх. Вслух проговорил: «Эх, рыбку бы спымать! А чё ж сырую жрать – костерка даже запалить нечем!»

Снова побрёл по берегу, вдыхая влагу, ноздрями потянул воздух: « Как дымком на вроде тянет, не пожарищем, а вкусным, домашним!» Прибавил шагу, небо укрылось редкими звёздами и тонким месяцем. Темнота скудно висела над рекой, словно жалея его. «Ну, что, – подумал про себя, – надо на привал: что зря ноги бить?» Снова подошёл к реке, зачерпнул воды, попил, чтоб заглушить голод. Уши поймали какой – то звук, он стащил картуз с головы, прислушался – тишина, наверное поблазнилось. Развернулся спиной к реке, чтоб выбрать место для ночёвки, и обдался страшным жаром. В метрах десяти от него стояла чёрная фигура. В голове у Васьки мелькнуло:« Ой! Колдун догнал!»

Чудище произнесло:

– Эй, ты, чово тута бродишь, а?

Васька как онемел. Черная фигура стала подходить. Васька увидел, что это не колдун. Дебелый мужик с лохматой бородой громко сказал:

– Не шевелись! А то как пальну, так враз продырявлю башку! Калачик, а ну подь сюды!

Из – за кустов выскочила белёсая лайка с хвостом, закрученным в бублик. Резво подбежала к Ваське, начала обнюхивать его сапоги, затем уперлась носом в них и стала рычать.

– Во, знамо дело! Худой человек! -продолжила говорить борода, – Калачик за версту чует! А ну, подай голос : кто такой? Откудова?

Васька начал стучать зубами и трястись.

– Ты что, глухой али немой? Так руками махни али башкой!

На того словно столбняк напал, изо всех сил пытался выдавить из себя звук. Мужик подошёл к нему, отпихнул собаку.

– Поди вон, Калачик! Можа, он мирный человек, тока откель он тут в глухомани?

Васька прошептал:

– Помогите, спасите!

– Ну вота, разродился! О! Да тута молодечик! А ну, давай вдоль реки бреди, ну, ходи ходи!

Спотыкаясь о камни, Васька пошёл впереди мужика, оглядываясь, боялся: а вдруг как пальнёт сейчас в него. Увидел за кустами проблески огня. Подошли ближе – от костра отделилась темная фигура и пошла им навстречу. Голос из темноты спросил:

– Сидор, да ты не один, кого спымал?

–– А вота сейчас у костерка и разглядим добычу, что за птица и какого полёту!

Подошли к огню, вокруг него сидели люди, среди них были дети. Над костром висел огромный котёл и вкусно булькал. От сидящих, поднялся дед с белыми волосами и такой же бородой, оправил на себе обрезанный армяк.

– Вот славно Сидор поохотился,– оцепил он Ваську взглядом. – Ну, садись, мил человек, погрей – ка душу!

Тот слабыми ногами плюхнулся возле костра. Старик, держа Ваську глазами, стал его расспрашивать: –

–Ты чаво, милок, бродишь один? Уж поди, дело к ночи!

Тот чуть подумал, постукивая зубами ответил:

– Да беда приключилась – не по своей воле брожу!

Дед оглянулся, кому – то сказал:

– Дуня, подай чайку!

Грузная баба в широкой замасленной кацавейке встала, охая, подошла к большому самовару, который стоял поодаль, нацедила с него кипятка в глиняную кружку, добавила с заварника настоя, поднесла Ваське:

– Держи, ды не ошпарься, тока вскипел!

Глянула на дедка, кряхтя, пошарила в юбке, достала узелок и, развязав его, подала Ваське махонький замусоленный кусочек сахара:

– Не емши, небось? Вота, испей да сладенько погрызи – отпустит голод. Кружка обжигала ему руки, он осторожно поставил её на землю около себя. Потом огляделся: возле берега – причаленные огромные четыре лодки. Стал рассматривать людей возле костра: две девушки, молодухи, качающие свертки с детьми, поодаль – человек шесть дебелых мужиков. Ещё мальчишки лет по семь, девчушки – подростки, играющие с собакой, несколько баб, остальных не успел разглядеть: его окликнул дед:

Милок, что за беда загнала тебя в тар – тарары?

Наклонившись, Васька взял кружку с чаем, обжигаясь, отхлебнул и, отведя глаза на пламя костра, пробубнил:

– Проведать послали баушку в деревню… Кое – какого провианту свезти, в лесу напали лихие люди, отобрали лошадь с телегой, самого привязали к дереву!

Народ с интересом придвинулся ближе к костру.

– Ииих ты, раскудри тя берёза!– воскликнул дед, – эт слава те Господи, что не прибили тебя! И хто те подмогнул развязаться?

Угрюмо пряча глаза в землю, Васька ответил:

– Жить захочешь так и дерево сгрызешь!

Молодайки, качавшие детей, закрестились, мужики дружно стали переговариваться. Молодой парень в смешном мятом картузе постучал себя по лбу согнутым пальцем, похлопал по прикладу ружья, которое было у него на коленях:

– Эх, братец! Ты пошто один поехал, кто без ружьишка – то в путь отправляется? Туточки шастает народец разный: беглые, каторжники, и так, людишки подлые. Урал – батюшка – большой, всех принимает и укрывает!

Старик оглядел народ:

– Мужики! Седни в ночь надо бы кому – то не спать, ды ружья не выпущайте из рук!

Сидор, дебёлый мужик с лохматой бородой, погладил приклад у ружья:

– Ну, я – то и посижу, покараулю, а там Митяйка сменит, коды сон начнет меня морить.

– А что, – продолжал допытывать Ваську старик, – места у вас тут лихие, а сам – то откель?

– Сосновский я!

– Нее, не слыхивал. Мы – то сами не тутошни, погорельцы. Молодые были – погнались за сладкой жизней! Ну, и подались в чужие края – там богатства не нажили. От трёх раз деревня горела! Решили судьбу не спытывать, а возвернуться в родимые места. – дед Тарарайка вздохнул,– а душа всё одно на той деревне осталася. Старуха в той землице лежит, ды деток троих малых в молодые годы схороняли. Сынка одного выростили, ды деревом в тайге прибило, ужотко двадцать годов было ему! Мужики ослобонили из – под дерева, притащили его домой, а все одно помер, ползимы маялся, кричал. Ты пей чаек, согреешься!

Васька трясущими руками взял кружку, начал прихлебывать пряный чай, загрызая кусочком сахара. Дед подвинулся ближе к нему и спросил:

– Ну, куды ты таперича? Домой по – светлому найдешь дорогу?

– Нее, – замотал тот головой, – уж два дня как брожу!

– Эко, мил человек, слава те Господи, зверьё не сожрало тебя! Круглолицая бабенка, мешавшая варево в котле, махнула на старика рукой:

– Хватит тебе, дедко, выспрашивать, глянь, и так парнишка как не в себе!

Ваську потряхивало, озноб бегал по спине, а лицо горело жаром от костра.

– Ефим,– попросила баба, – подай – ка рыбу!

Тот протянул руку в темноту, достал небольшое берестяное ведерко, наполненное чищеной рыбой. Женщина, аккуратно отслоняясь от огня, забросила рыбу в котел. Через некоторое время варево закипело, выплёскиваясь на костер.

– Ксенька! – крикнул дед Тарарайка, – ты, энто, рыбу – то не развари, хватит ужо кипеть ей!

Два мужика подскочили, взявшись за концы палки, на которой висел котёл, сняли его аккуратно. Ксения обтерла лицо концом платка:

– Мужики! На двоих по чашке готовь!

Народ засуетился: достали котомки, начали резать хлеб, чистить луковицы. Бабёнка, улыбаясь румяным лицом, скомандовала:

– А ну, давайте подходи!

Сидор, подошёл к Ваське, подал ложку и огромный кусок хлеба. Ксения передала ему небольшую чашку с празднично белыми кусками рыбы.

– Ешь, мил человек!

Васька посмотрел на дымящуюся чашку ухи, но голода не чувствовал, грудь и лицо согрелись от огня, а ноги и кисти рук были ледяными. Его лихорадило, и зубы выбивали мелкую дрожь. Дед Тарарайка оглядел всех, положил на себя крест:

– Господи, благодарствую тя за хлеб и соль!

Положил на себя крест и Васька, зачерпнул ложку варева, проглотил, обжигаясь, совсем не почувствовал вкуса, затем другую, также не чувствуя вкуса. «Странно, – подумал про себя. – Вроде наваристо, а как горячая вода!» Хлеб не стал есть, с трудом осилил варево, встал, пошёл вслед за всеми к реке помыть чашку с ложкой. Холодная влага от реки охватила дрожью всё его тело, кое – как сполоснул чашку, отнёс бабе, поблагодарил её за уху и снова лёг у костра, пытаясь унять дрожь. Мужик, сидевший рядом, что – то спросил его. Он покачал головой в знак согласия, все дружно засмеялись над Васькой. Наклонившись к его уху, мужик громко сказал:

– Я тя спросил, как зовут тя, величают, а то за брюхом голодным не спросили!

– Василий я!

Мужик участливо заглянул ему в лицо, из – за спины вытащил зашарканный полушубок и накрыл Ваську. Тому стало теплей, и озноб перестал бегать по спине, он положил голову на руки и уснул. Снился яркий солнечный день, было очень жарко, Настёна брызгала на него водой из ведра, он ртом ловил влагу, руками утёр лицо, посмотрел на ладони – они были все в крови, он от страха закричал. Сквозь сон почувствовал, как кто – то толкает его, и услышал голос:

– А ну, милай, проснись! Ужо утречко! Господи, да он в жару весь!

Васька тяжело разлепил веки, сквозь пелену увидел женское округлое лицо с голубыми глазами, прошептал:

– Мама, мама!

Баба заохала:

– Да поглянь – ко: он бередит, виш, мамка ему показалась! Ох ты сердешный, приболел!

Дед Таратайка, кряхтя, поднялся, подошёл к Ваське, наклонился над ним, положил ему на лоб свою костлявую широкую ладонь, покачал головой:

– Горит парнишка! Ох, оказия какая!

Сидор почухал бороду:

– Ды я ночью слыхал, как он всё бормотал чё то!

Мужик, который накрывал вечером Ваську полушубком, подскочил к догорающему костру, накидал в огонь веток, обхлопал себя руками, приговаривая:

– Эх, осень – тётка злая, эт не матушка – летушко: кажыный кустик ночевать пустит!

Схватил ещё охапку сучьев, бросил на разгорающееся пламя, огонь кинулся и начал облизывать сухостой. Народ уже весь проснулся. Две молодухи, задрав синие юбки из китайки, сверкая нижними из бязи, хохоча, схватили огромный ведёрный самовар, понесли к реке, налили воды, принесли на полянку, накидали шишек, воткнули трубу в самовар. Одна из них крикнула:

– Ну, готов сейчас будет, чайку пошвыркаем, пополощем брюхо! Ксения отошла в сторонку за кусты, сняла платок, расплела и расчесала косы, уложила венцом вкруг головы. Затем покрыла повойником голову, сверху повязалась полушалком, пошла к реке, плеснула в лицо себе воды, утерлась нижней юбкой. Подошла к Ваське, оглядела его, приложила ладонь на его лоб, крикнула мужу:

– Поглянь – ко, Харитоша, он весь в огню, – кинула ещё на Ваську сверху чьё – то одеяло из кусочков разноцветья.

Мужики и бабы собрались кучкой возле Васьки. Сидор, что привёл его, почесал затылок, виновато сказал:

– Чаво таперь с ним делать, куды девать парняка?

Молоденькая девушка, кутаясь в большую шаль, испуганно прошептала:

– А вдруг он заразный, все переболеем!

Дед Тарарайка снял с себя бесформенную шапку – вяленку, возразил:

– А хучь он и заразный – не бросишь его тута, чай мы не нехристи! Женщины с детьми на руках завопили:

– Куды его тащыть? Мы с дитями!

Дед махнул на них шапкой:

– Идите отсель! Вона, варите кашу… С дитями оне! А другие без дитёв?

Высокая девушка с толстой косой и девичьей повязкой на голове, нервно приплетая ленту в волосы, прошептала:

– Красивый… Я такого на картинке в сундуке у Клавки видала. Притопала грузная старуха с мокрой холстиной в руках, сдернула с Васьки одеяло и полушубок, расстегнула ворот рубахи, положила на его грудь мокрую тряпку:

– Шла бы отсель, Маруся, не пялила бы глаза!

Девушка обиженно поджала губы, отошла. Старуха, щуря подслеповатые глаза, наклонилась ближе к Ваське, рассматривая его:

Ииих ты, хорош! Обличья не деревенска! Больше на барскую схожа, – потащила из – под одеяла кисть парня, внимательно оглядела, ощупывая, – уж не уработался, и рожа – то прям ангельска! Матушка, небось, по нему убивается, весь лес убродила, искамши, ан вот, сердешный, в болезни! Ну, спи, спи! Пойду, травушку посбираю, – перекрестила его красное лицо в испарине.

Очнулся Васька, что – то его качало и кружило, перед глазами колыхалось пышное и серое: « Где это я»? Вздрогнул, в его глаза заглянул седой старик. Васька испугался: «Нежто помер?» Онемевшими потресканными от жара губами зашептал:

– Прости Боженька, не наказывай меня!

– Ляксандра, – крикнул дед, – поди сюда: очнулся парнишка!

Осторожно пробираясь по загруженной лодке, женщина подошла к Ваське, всплеснула руками:

– Слава те, Господи, очнулся! Ну, напугал ты нас – думали схороним… А родные так и не узнают, и не найдут могилку твою … Вот погляди – ка, оклемалси! Ну что, горемышный?

Васька припомнил, как пришёл с мужиком к костру, как ел уху, а дальше ничего нет в башке. Тело всё больное, поламывает, голова словно один большой нарыв. Даже моргать глазам больно. Ляксандра поправила на нём одеяло, участливо поглядывая на него:

– Сейчас к бережку пристанем, чайком побалуемся, завтрева уж под Екатеринбургом будем!

Тот ничего не понимал: что она такое говорит, ему было хорошо от того, что он не помер. Ваську качало в лодке, он глядел слезившимися глазами в неласковое осеннее небо, на стайки пролетающих над рекой птиц. Через часок мужики по двое налегли на весла, причалили к берегу, вытащили лодки на мелководье. К нему подошли два рослых парня, подняли его на тулупчике, положили на берегу. Рыжеватый парень с оспинками на лице весело сказал:

– Таперь ты мне как брат: натаскался я тебя! Лежи, сейчас ельничку под тебя приложим!

– А ты пошто меня таскал? – спросил Васька.

– А как же не ташыть тебя? Ты, брат, в беспамятстве был цельных три дня! И на бережку из – за тебя сиднем сидеть не будешь, и не бросишь! Нам до места добраться нужно. Осень ждать не будет: как захмарит, задожжит, спасу нет, ночи охолонули. Да ты всё кричал! Отца да мать звал, да ишо колдуна всё просил прогнать.

Васька слабо улыбнулся, во рту сладковато и подташнивает. Рыжий ушёл, вернулся с огромной охапкой молодого ельничка, бросил его на землю, сверху ветки накрыл дерюгой. Подошли парни, подняли Ваську и положили на подстилку из ельника. Над ним наклонилась баба с улыбчивым лицом, кивнула ему:

– Жив, милок?

Прикрыв глаза, тот тихо ответил:

– Ды, навроде, живой!

– Я – тётка Ляксандра! Ничё… Своих семеро выходила – вона какие крепкие парни да девки, и ишо и последыш подрастает. Сейчас настою попьёшь и затем чайку, уж ты сильно в горячке был – такого насказывал… Страсть Господня! Ох, что только жар не нагонит, всё кричал про убивца какого – то. – женщина положила ему ладонь на лоб, – слава Богу – не горишь!

Он испугался: а вдруг что наболтал лишнего! Стал оглядывать народ. Несколько мужиков возились возле лодок, ребятишки с визгом бегали по берегу реки, бабы копошились возле костра. К огню подошёл Сидор, держа в руках несколько молоденьких сероватых зайчат. Бабы заругались на него:

– Поди в лес, там тащи с них шкуру, да порежь на куски, а то с души воротит!

К Ваське подошла, улыбаясь, молоденькая девушка с кружкой в руке:

– Мамка настою напарила, приказала, как чуток остынет, так вам испить.

Тот вытаращился на неё: какая она необычная! Волосы белые, как лён чёсанный, а глаза чёрные, узкие, как щёлки, щёки румяные и ротик сердечком. Наклонившись к нему, та строгим голосом приказала:

– А ну, приподнимайтесь, – черпанув настоя, протянула ему ложку с ним.

Он охотно проглотил горьковатую влагу, смотря в лицо девушки. Та смеялась щёлками глаз. Васька с наслождением потянул ноздрями девичий запах, который шёл от неё: то ли речной воды, какой – то кислинки, и ещё – разноцветья трав. Прошептал:

– Чудно пахнешь!

Та закраснелась, так что кожа под волосами стала розовой. Легонько брякнула его ложкой по лбу.

– Да вы на поправку пошли – глаз блестит, и сам не квёлый! – поставила кружку возле него,– пейте ишо, тоды и силы придут, на ноги быстро встанете!

Он взял кружку с настоем, стал прихлебывать, кося глаз на девушку, которая ушла к реке. Допил всё, откинулся на лежанку, через некоторое время начал потеть. Тётка Ляксандра подошла к нему, держа в руках его синюю рубаху.

– Давай – ка, милок, сменим, – стащила с него чужую серую рубаху, надела на него его, – вота, уж раз пятый переодеваем – болезнь вся потом выходит! – кинула мокрую рубаху на траву, крикнула, – Олёна, сполосни хворь с неё!

Девушка подошла, наклонилась, подняла рубаху, пошла к реке, заплескала её в воде, громко начала хохотать, что – то, отвечая двум рослым парням, перебирающим небольшую сеть. Васька позавидовал им, но встать сил не было: кружилась голова. Румяная повариха хлопотала возле костра, варила гороховый кулеш: покидала в котёл куски зайцев, картошек нерезаных, заболтала всё толокном, жарко улыбаясь, попробовала варево:

– Ох и наваристо вышло!

Вскоре всех позвали на паужинку, повариха принесла Ваське чашку похлёбки:

– Ну что, осилишь? Хлебушка тока немного осталось: всем на два укуса. Но ничё, дай Бог – завтрева на месте будем!

Возле него присела Олёна с матерью – присматривали, чтобы не опрокинул на себя. Он с удовольствием хлебал кулеш; рука слабая дрожала, голова плыла, но осилил до дна. Девушка взяла из его рук чашку:

– Вона, зарозовелися – на поправку идёте!

Быстро начало темнеть, поднялся холодный ветер. Мужики разожгли ещё два костра, чтоб всем хватило тепла. Двойни у молодухи начали орать. Мать её заворчала:

– Чой – то запазлили дитяти, неужто животы прихватило?

Недовольная молодуха огрызнулась:

– С чего им болеть? Акромя титьки ничем не прикармливала!

– А можа с глазу!

– Да кто их глазил, все на мне висят!

–Тады с голоду,– возразила её мать,– раз орут, тады молока не хватает: мыслимо ли – двое! Они тя всю вытянули до капли. Говорила: коровушку, золотую кормилицу нашу, с собой надо было брать!

Рядом сидящий молодой мужик ответил резко:

– Ты, маманя, как удумаешь чё – нить! Эт твоей корове отдельно плот надо было рубить! Вот и плыла бы со своей животиной на плоту! А она как сиганула бы с него в реку со страху! И ты вместе с коровой на дно!

– И то правда твоя, – успокоилась мамаша.

Васька прислушивался к разговорам, сонно щурил глаза на костёр, гнал из головы чёрные мысли: «А не пропаду уж теперь, раз не сгинул в тайге – мир не без добрых людей!» Украдкой разглядывал народ: похоже, что три семьи, ребятишек насчитал штук одиннадцать. Ещё три девушки: одна, видно, просватана – коса уплетена с середки; белявая Олёна; третья – чернявая, с кудрявыми волосами и округлым лицом, с пышным телом. Две старухи, дед Тарарайка, и ещё один дед, но дебелый, с окладистой бородой и мрачным взглядом. Остальные – мужики да бабы. Вскоре все угомонились. Олёна подсела к деду Тарарайке:

– Деда, скажи каку сказочку!

Ты что, девка! Уж невеста, а всё те сказывай небывальщину. Сыми свою обутку, дай – ко гляну, доносишь до дыр, покуда пальцы каши не запросят!

Девушка, поглядывая с усмешкой через костёр на Ваську, ловко стащила коты. Дед, покачивая головой, стал их рассматривать:

– Эко дело – сносила! Ишь, подмётка тонкая, надысь, и порвётся, а носы – поглянь.Надо бы латку наложить. Ох, лихоманка, а не девка!

Олёна прижалась к его плечу:

–Деда, не ругайся, лучше сказывай!

Подростки быстро все переметнулись на их сторону. Дед Тарарайка из – за спины достал мешок, из него – деревянную ногу для ремонта башмаков, кусок кожи, шило, дратву. Сдвинул на затылок вяленку и начал говорить тихим, таинственным голосом:

–Вота, ишо мальчонкой был, годков шесть было мне. Наши – то ушли за реку косить, прошло дня три, мать хлебов напекла и говорит: поди – ко, Гришаня, снеси нашим работничкам хлебушка – без него много не наработаешь! Сложила в котомку два каравая ржаного, ещё чёт приложила. Я ей и говорю: маманя, может я с утречка снесу хлебущка на покос нашим? А она мне: поди да поди, до темноты успеешь, а то, вишь, никто не объявился из них! Ну, потопал я через деревню к реке, ну что с мальчонки взять: там поглазел чуток, с друзьями заигрался, времечко и убежало. Уж сумерки засинели, и месяц тоненький на небушке появился, звездочки махонькие вкруг него захороводились. Я – то шагу прибавил, спужалси, что от мамани попадёт за то, чё припознился. Подхожу, значится, к реке, слышу смех, кто – то плещется в воде. Ну, думаю, девки наши, деревенские, купаются. И решил я их спужать: кустиками тихохонько пролез к мосткам, а они новехонькие, ишо желтенькие, дожжами не притемнило.

На реке что – то всплеснуло и ахнуло, вода забилась о берег. Все вздрогнули и повернулись, глядя в темноту на реку. Молодой парнишка, резавший свиристёлку из ивняка, захохотал:

– Вота вам и нечиста сила!

Тетка Шура обернулась в сторону говорившего:

– Типун те на язык – накликай, накликай!

Олёна крикнула:

– Да тише вы! Сказывай дале, деда!

Тот, прокалывая шилом латку, кряхтя от усердия, хитро оглядел ребятню, продолжил рассказ:

– Ну дык, подполз я, кусты раздвинул и обомлел! Сидят девки на мостках в чем мать родила, волосы долгие, на головах цветки жёлтенькие и хохочут так, что жуть берет! Наши девки так не смеются! С лица оне кабы беловастенькие, кабы прозрачны, и свет от их дурной идет. Я хоть и несмышлёныш, но в понятие вошёл, смекнул: не нашенские оне! Сам сомлел, от их глаз оторвать не могу и креста не соображу на себя положить. Тело стало тяжёлое, корячусь, отползти бы, ан нет! Набрался сил, глаза зажмурил, как подскочил на ноги, ну и заорал что есть мочи: Господи, спаси меня! И кресты на себя давай ложить. Девки – то энти как сиганут с воплями в реку, аж брызги выше мосточка, и тихо сразу стало, тока бульбочки и цветочки жёлтенькие по реке плывут. Стою я как столб, бежать назад страшно, и через реку боюсь. Туточки смотрю – кто – то идёт по мостику, совсем я спужалси, ну и бежать в деревню! Тута слышу: как навроде тятин голос: Гришаня, сынок, ты куды побёг? Остановился я, крест на себя кладу а он все ближе и ближе. Я ему как закричу: ежели ты мой папаня, так крест положи на себя. Он остановился и давай креститься. Силы небесные! Точно – тятька мой, не оборотень! Кинулся я к мосту, а по нему не побежал, не смею ступить. Подошёл тятя, я к нему кинулся, весь трясусь, давай ему все сказывать, а сам – то тащу его от реки: айда скорееча отсель: туточки нечистая сила, поглянь, вона мостки мокрые! Отец мне и говорит: шёл сюды и слышу, что кто – то так заливисто хохочет, ну, думаю, должно быть девки! Ишь ты, а и не девки вовсе! Может, сынок, те приблазнилось? А уж сумереки загустились, туман попёр густой из – под мостика. Говорю отцу: в кустах, тамотко, котомка с хлебцем, айда заберём! Зашли в заросли над рекой, подобрали котомку, я папаню толкаю, говорю ему: поглянь на речку: вона, цветочки жёлтенькие плывут, это у них на волосах были. Тока я это сказал, из реки вода столбом как поднялась и окатила нас с головы до ног. И хохот такой страшный, что мы с отцом кинулись бежать на деревню! Уж только утречком отец пошёл на покос, а мосток освятили в этот же день. Вот так, душа моя, быват! Довелось и мне русалок видеть.