Причище-урочище

Глава 9

У деревенской лавки было шумно. Возле двух лавочек, в виде переброшенных через приземистые пни досок, отшлифованных за годы многими задами, собралась толпа молодых женщин, детей, стариков и подростков – всех тех, кто не занят был на колхозных работах в это дневное время. Варя, гоняющая по улице мяч, завидев земляков, столпившихся вдалеке, тоже поспешила туда. А ну как в магазин что-нибудь эдакое завезли?! К примеру, конфеты «дунькину радость». Кругленькие такие, карамельные, а надкусишь – внутри кисленькое яблочное повидло. Но Варя так не ела, она смаковала, медленно рассасывая и перекатывая сладкий шарик во рту, пока он не истаивал до того, что становился тонким-тонким, и вот, наконец, стенка его лопалась и начинка оставалась на языке терпкой яблочной пастилкой, почти такой же, как у бабушки. Баба Тоня делала пастилу из аниса и ещё каких-то, розовых, полосатых, названия которым Варя и не знала. И зимой, завёрнутая в газету, пастила душисто пахла летним полднем и яблочным садом. Когда Варя подбежала, прыгая на одной ножке от любопытства, к лавке, её никто и не заметил. Все увлечённо галдели, и каждый спешил высказать своё мнение. Только дети стояли, разинув рты, и внимательно слушали, о чём судачат взрослые.

– Это что же такое деется? – с чувством вопрошала баба Нина, высокая, тощая, как палка, и очень живая старушка, – Сроду у нас в деревне такого баловства не было. Пущай участковый разбирается.

– Вот и я баю, надо к Федотову идтить, – басом вторил дед Николай, – Это его работа, следует изловить вредителя. Нынче на председателя покусился, а завтра что – на стариков пойдёт вражина?! На детей?! Не для того мы супостата с нашей земли гнали, чтобы опосля сызнова гадёныши повылазили.

– А Васильеву-то, ничаво, на прок, поди, будет наука? – тихонько сказал какой-то женский голосок из толпы.

– Точно-точно, кой чёрт с им сделается, на пользу только.

– А может это Юрку хотели споймать? – предположила Таня, молодая мать, державшая на руках младенца.

– «Споймать», – передразнил её Славка, парень двадцати лет, невесть как оказавшийся тут в рабочее время, – Грамотейка.

– А ты мои ошибки не выискивай, чай не на уроке русского языка, – бойко парировала Таня.

– Танюха дело говорит, может и правда на Юрку напасть хотели, да ошиблись? – закивала баба Маша.

– Как бы там ни было, а Федотова надо вызвать из Лопатьево.

– Толька, а чего случилось-то? – прошептала Варя, склонившись к чумазому пацану, который с упоением ковырял в носу, одновременно шаркая носком сандалии в песке, а второй рукой вертя какой-то палкой, словно саблей. Анатолий был тот ещё виртуоз и умел делать разом несколько дел, поражая приятелей тем, что в его карманах завсегда водились какие-то диковинки: жёваные бумажные «пульки», коими так весело было стрелять через пустотелый стебель рогоза, цветные стёклышки, причудливые камешки, птичьи перья, ящерицын хвост, дохлый майский жук и прочие сокровища. Анатолий был парень нежадный и охотно делился с друзьями своим богатством, отчего те уважали Толика вдвойне.

– Да что, – важно ответил Толька, – На председателя нашего ночью напал кто-то, говорят. Это его жена рассказала соседке, а та бабе Соне, а та – остальным.

– Ого! – открыла, было, рот Варя, и тут же вспомнив про то, как приходила к ним Надя, и как они с бабусей позже принесли с реки русалочий венок, прикусила язык, – Неужто сработало?…

– А что рассказывают-то? – снова подступилась она к Тольке.

– Да кто что. Одни думают, что напал кто-то из тех, кому Васильев подлянку сделал – по работе, значит. У него с этим делом станется. Другие – что нашёл его кто-то из прошлого, когда он ещё на войне воевал. А бабка Соня и вовсе сказала, что это сам чёрт ему явился, ибо Степаныч – великий грешник и давно уж Божья кара над ним реет, вот и упала она ему на голову, – зашептал ей на ухо Анатолий, обтерев козявку о штаны.

Варя молчала, переваривая полученную информацию, а после, попрощавшись с Толиком, поспешила домой, чтобы поделиться с бабушкой новостями. Та выслушала внучку спокойно, пожала плечами:

– Знать ничаво не знаю. Ну, да участковый разберётся.

Варя прижалась к бабушке и горячо зашептала, понизив голос:

– Бабуся, ведь это же она? Водяница, правда? Ну, скажи, скажи, я никому!

Та глянула лукаво:

– Сама ведь всё знаешь, чего же спрашивать.

– И что же теперь будет? – восхищённо выдохнула Варя, – Я слышала, как баба Нина говорила, будто в бане напали на Васильева-то.

– Так русалки везде могут ходить. И на поле хороводы водят в туманные ночи, и по лугам бродят – цветы себе собирают, и в лесу можно их повстречать, реже, правда, да всё ж таки.

– Бабуся, да ведь ты говорила, что теперь русалки в деревню не ходят, после Зелёных святок?

– Дак то в дома, а баня испокон веку была местом тёмным. Не в том смысле, что плохим, а в том, что помещенье это не свячёное, духами облюбованное, на отшибе стоит – там и хозяин свой имеется, Банник, и Кикимора может завестись, ежели хозяин слаб. А у Банника жинка есть – Шишига. Та куда лютее своего муженька, коли не в настроеньи будет, так запарит до смерти, исхлещет веником, да пару такого напустит горячего, покуда с бедолаги кожа не слезет.

– Ужас какой, – Варькины глаза округлились, – И в нашей бане Шишига живёт?

– Может и живёт, да только мы с ними в согласии существуем. Я их не трогаю, они меня. У них свой час есть, тогда неча и соваться в баню. А в остальное время я там хозяйка.

– Бабушка, а с Васильевым теперь что будет? Что с ним русалка сделает? Утопит?…

– Ну, такому мы не дадим случиться. Проучим только.

– А как ты узнаешь, что пора?

– Заканчивать-то?

– Ага.

– А как на поклон придёт, так, значит, и баста, – засмеялась бабушка, – А он непременно придёт, как невмоготу сделается.

– Бабушка, а можно я с вами нынче на луга пойду? – улучив момент, подлизалась Варя.

– Нет, – голос бабушки тут же сделался строгим, – Неча тебе там делать. Дома останешься.

– А мне дома страшно одной, – заканючила Варька.

– Вот те раз. Ты что, маленькая что ли? Оставишь в задней избе свет, коли так, и спать ложись.

– А я всё равно без тебя не усну.

– Ничаво не знаю. Разговор окончен, – отрезала бабушка, – Ступай лукового пера нарви, окрошку я затеяла. Обедать станем.

К вечеру, как окутало синевой сад за окном, и улицу с другой стороны избы, бабушка засобиралась. Принялась складывать в небольшое лукошко, с которым они ходили за земляникой, клубок ниток, небольшое зеркальце на ручке, свечу и соль, достала из шкафа чёрную ткань и отрезала от неё небольшой кусочек, величиной с мужской носовой платок. Варя с интересом наблюдала за происходящим, но спрашивать что-либо побаивалась. Бабушка выглядела озабоченной и задумчивой, старалась ничего не забыть. Как только совсем стемнело, в сенцах тихонько стукнули.

– Заходи, Любаша, – отозвалась бабушка, – Я тебя уже поджидаю.

Та вошла, волнуясь и стреляя глазами по комнате, нигде надолго не задерживаясь взглядом. Левая кисть её была забинтована.

– Чего стряслось? – баба Тоня кивнула на руку.

– Да вот, чугунок стала из печи доставать, корове решила картохи напарить, а он возьми, да каким-то образом вывернись в ухвате-то. Ну, а я дурная, на автомате его схватила, когда он падать стал. Вот и… Да я сразу в холодную воду руку сунула, перевязала. Болит, конечно, но кожа цела вроде, покраснела только.

Бабушка покачала головой, поцокала.

– Я тебе потом скажу, чем лечить. А пока сядь-ко на стул, вот сюда. Я яйцом покатаю, чтоб малость с тебя стянуть чернь эту.

Любаня послушно села на пододвинутый бабушкой стул. А та взяла со стола заготовленное загодя свежее куриное яйцо и, присев, принялась катать им по Любанькиным ногам, затем перешла на живот, спину, грудь, плечи и закончила на макушке. Легонько стукнув острым концом по Любанькиному темечку, баба Тоня проговорила скороговоркой слова и быстрым движением разбила яйцо над тарелкой с водой, тоже приготовленной заранее. Вода всколыхнулась, что-то шлёпнулось в неё и Любанька ахнула.

– Это что, баб Тонь? Страх-то какой.

Губы её задрожали. Варе сделалось ужасно любопытно и она, не удержавшись, и забыв о том, что бабушка может и осерчать, подбежала к столу. Там, в неглубокой миске, в воде, барахталось нечто чёрное, маслянистое, похожее на ящерицу, но вместо хвоста тянулось у существа подобие крохотной человеческой ручки. Оно пищало и пыталось выкарабкаться из миски, но бабушка быстро захлопнула её крышкой, и понесла куда-то во двор. Люба, бледная и покрывшаяся мелкими каплями пота, согнулась пополам, и её вырвало прямо на пол. Она пыталась что-то сказать, Варя понимала, что ей очень стыдно, но не могла вымолвить ни слова. Следующие один за другим спазмы сотрясали её тело. Наконец, она успокоилась и опустила голову на руки.

– Ой, какая слабость меня накрыла… Всё кругом вертится, как на карусели… Варенька, прости, дай мне тряпку какую ненужную, я всё сейчас уберу.

Варя быстро принесла старое вафельное полотенце.

– Да ты иди, умойся хоть, – предложила она Любаньке.

Та закивала и поплелась к умывальнику. Когда Любаня закончила с уборкой, вернулась бабушка. От неё пахло дымом.

– Всё, теперь нам с тобой полегшее будет дело делать, однако ж сильный стяг на тебе, – объявила она Любаше, – Сбирайся, идём.

Бабушка накинула поверх платья тёплую стёганую безрукавку и, проследив, чтобы Варя заперла дверь, делая вид, что не замечает её унылого лица, вышла вместе с Любаней из дома.

Глава 10

Едва за бабушкой закрылась дверь, Варя обиженно хрюкнула и, сграбастав в объятия чёрного, что разбойничья борода или грозовая туча, кота Прошку, направилась к своей постели. Тёмная пушистая туча недовольно смотрела жёлтыми кругляшами, из которых, казалось, сейчас ударит молния.

– Ну, чего ты так глядишь? Тоже сердишься, как бабушка? – насупившись, спросила Варя, – А ещё друг называешься.

Кот мыркнул, издав ворчащий глас из своей кошачьей утробы, и вновь свернувшись клубком, теперь уже на постели возле хозяйки, прикрыл глаза и превратился в сплошную тьму, давая понять, что вести разговоры он не намерен и желает почивать.

– Да ну тебя, – Варя вконец расстроилась и, взбив подушку, тоже прилегла, но ей не спалось.

Всяческие шорохи, гуляющие по дому сквозняки, и скрип половиц делали всё кругом незнакомым, загадочным и живым.

– Прошка, мне страшно, – прошептала Варя.

Кот даже не шевельнулся, показывая всем видом, что ему наплевать. И вообще, если бы что-то эдакое в избе и было, то он, кот, уж непременно бы это почуял и предупредил хозяев. А так, волноваться не о чем. Но Варя мыслей кошачьих читать не умела, а потому разволновалась ещё больше.

– И чего это я? – сказала она вслух сама себе, – Как будто в первый раз я остаюсь ночью одна!

Она нахмурила лоб, пытаясь припомнить, сколько же раз ей приходилось ночевать без бабушки, и смогла вспомнить только один случай, когда у тётки Вали отелилась ночью корова, и что-то пошло не так, а колхозный ветеринар уехал куда-то как назло, и Валентина в отчаянии прибежала за бабой Тоней, с надеждой, что та хоть чем-то сумеет помочь. Баба Тоня и вправду тогда помогла, спасла животину, за что тётя Валя подарила на радостях отрез красивой ткани – Варе на сарафанчик. Но тогда Варя знала, что бабушка через пять дворов от неё, и ей не было так страшно одной. А тут… мало того, что они с тётей Любой ушли в невесть какие луга, так ещё и после увиденного вечером, Варю брали мурашки. Перед глазами так и стояла эта плошка с водой, на дне которой барахтался головастик с двумя лапками и кукольной ручкой вместо хвоста, оканчивающейся крохотными настоящими пальчиками.

– Бр-р-р-р, – девочку передёрнуло, – Надеюсь, бабушка сожгла эту мерзость. Завтра обязательно спрошу, что это было, и откуда в яйце завелось это нечто.

Варя боязливо глянула в проём двери, что вела из передней части избы в заднюю. Она не стала гасить лампы в абажуре над столом, и сейчас прямоугольник двери подсвечивался мягким светом, что падал на половик и тянулся до постели. Что-то щёлкнуло за стеной, и Варя тут же, как на грех, вспомнила все рассказы про домовых, банников, кикимор и прочих товарищей. Не в силах больше лежать, она закуталась, как в спасительный кокон, в одеяло, и, прошествовав к стулу, плюхнулась на него и уставилась в окно. Здесь почему-то было не так жутко. Где-то там, в темноте, за деревней, сейчас шли к лугам бабушка и Любаня, и Варя попыталась представить их, и то, как она идёт рядом, и в животе потеплело, страх отпустил немного. Пусть в воображении, но она уже была не одна.

Цикады стрекотали так оглушительно, что в ушах звенело. Любаша, всё ещё бледная, но уже оклемавшаяся от приступа рвоты, поторапливалась за бабой Тоней, шустро спешившей по одной ей ведомым тропам. Они вышли из деревни задами, миновали рощицу и оказались на поле, за которым простирались луга. Сухие торчащие стебли царапали лодыжки, временами кожу больно кололи шипы расторопши и будяка, Любаня ойкала, и подскакивала, бабушка же шла напролом сквозь высокие, почти в пояс, травы, при этом чудом не оставляя за собой никакого следа. Любаня, приметив эту особенность, удивлённо хмыкнула, хотела, было, спросить у Никитишны, да передумала. Ещё чего доброго рассердит её ненароком, собьёт настрой. Сама она еле поспевала за землячкой, запинаясь о коварные кочки, будто бы нарочно перебегавшие ей дорогу.

– Баб Тоня, – взмолилась она, наконец, – Скоро придём-то? Чем не луга?

Она развела руки.

– Ещё немного, место есть тут особливое, – не оборачиваясь и не сбавляя темпа, произнесла Антонина.

Любане ничего не оставалось, как только последовать за ней.

Травы стали влажными, подол платья, по которому они хлестали, намок, в воздухе запахло близкой водой.

– Странно, – подумала про себя Любаша, – Вроде бы для росы ещё рановато.

Свежий воздух, напоённый ароматами растений, взбодрил её, теперь ей стало совсем уже хорошо, и она даже засомневалась, правда ли на ней есть этот, как там его назвала баба Тоня? Точно – стяг! Быть может, она просто устала, вот и напридумывала себе всякого. Ещё и Никитишну зазря побеспокоила.

– Скоро сама узнаешь, кто тебе сделал, – всё так же, не оборачиваясь, бросила через плечо, баба Тоня.

Любаня вспыхнула – она что же, мысли её читает или так совпало? Ночь окутала всё своей тайной и красотой. Люба смотрела и не узнавала знакомые места. Вроде бы и от деревни отошли недалёко, а где они находятся – она уже не понимала. С недоумением оглядывалась Любаша по сторонам, и видела, как кругом происходит нечто чудное, сказочное что ли. Дышала земля, отдавая накопленный за день жар. Перешёптывались промеж собою высокие дивные травы, благоухающие пряно и сладко. Стрекотали в их дебрях ночные певуны-насекомые, а в лунном свете порхали беззвучно ночные бабочки.

– Вот тут и дело делать станем, – внезапно раздался голос бабы Тони и, Любаня, идущая за нею в след, чуть не споткнулась, налетев с разбегу на спину Никитишны.

– А что делать-то надо?

– Всё скажу. Стой покамест, любуйся вон красотой.

– Баб Тонь, а где это мы? – решилась Люба, наблюдая, как Никитишна, достав из своего лукошка пакет с чем-то белым, принялась рассыпать на свободном от травы пятачке круг.

– Да у родника, – отозвалась та, не разгибаясь.

– А, так вот от чего так свежо, прохладой веет, – поняла Любаня, – Погоди, какого ещё родника?

– Так, девка, вставай в этот круг, – пропустив вопрос мимо ушей, велела баба Тоня, – Вот тебе в руки зеркальце.

– На что оно?

– Гляди. Я стану заговор нарочный читать, а ты смотри в оба. Покажется в зеркале тот, кто на тебя черноту навёл. Только не теряйся уж тогда – сразу на зеркальце вот эту тряпицу накидывай и плашмя его наземь клади, – с этими словами баба Тоня сунула Любане в руку чёрный кусок материи.

Люба кивнула послушно и поёжилась, только сейчас до неё стало доходить для чего они сюда пришли, и что это не забавная игра.

Глава 11

Луна, до того яркая и пышная, стала вдруг истончаться, таять, бледнеть. Тусклого света её теперь хватало разве что на то, чтобы различать очертания поляны, леса с той стороны, и силуэт бабы Тони – маленький и юркий. Смолкли и цикады со сверчками, и в наступившей тишине слышалось лишь журчание близкого родника откуда-то слева.

– Сроду про этот родник не слыхала, а ведь он от деревни близко вовсе, – подумалось Любане.

Тем временем баба Тоня выудила из недр лукошка свечу, чиркнула спичкой, и яркий огонёк живой вспышкой осветил тьму, сгустившуюся к тому времени вокруг поляны плотным занавесом.

– Из круга, пока я добро не дам, ни шагу, – велела она, и сама вошла следом за Любашей в светящийся в темноте белый защитный оберег.

– Смотри, и глаз не спускай, – повторила она и принялась читать заговор.

Любаня заслушалась, слова были несовременные, непривычные слуху, но приятные – такие округлые, ровные, как речные гладенькие камушки-обкатышы, ласкали слух и Люба будто и задремала даже. Окрик бабы Тони заставил её вздрогнуть и она чуть не выронила зеркальце, но успела перехватить его второй рукой. Едва она выровняла его так, чтобы тусклый, молочный свет истаявшей луны отразился в его чернильной темноте, как в тот же миг обомлела. Оттуда, из зеркальной глади смотрело на неё лицо её сестры Анны. Все черты легко угадывались так, что никакого сомнения в том, что это она, быть не могло. И лишь только глаза, в обычной жизни такие яркие и зелёные, сейчас кололи иглами, жгли лютой злобой и неприязнью.

– Не стой столбом! – крикнула баба Тоня.

Любаня всполошилась, опомнилась – накинула скорее на зеркало чёрную тряпицу и тут же перевернула его ничком наземь. И тут произошло необыкновенное. Земля под зеркалом задрожала, под ногами ощутимыми толчками забилось что-то, а там, за защитным белым кругом взвыло и заметалось нечто, то припадая к земле, то взмывая выше человеческого роста. Любаня раскрыла рот, замерев в ужасе – это была старая, сморщенная, как сморчок, бабка, в чёрном балахоне, полы которого вились по ветру. Она билась о невидимую преграду, пытаясь попасть внутрь, но ей это не удавалось. Старуха визжала и неистовствовала, выкрикивая проклятия и сверкая чёрными вороньими глазищами. Любаня упала на землю, сжалась в комочек, заскулила, поджав колени к груди. Баба Тоня подскочила к зеркалу, занесла над ним ногу и опустила с размаху пятку. Раздался хруст, хрупкое зеркало в пластиковой рамочке треснуло, а баба Тоня всё продолжала и продолжала топтать его. Страшная старуха за кругом обмякла, поднялась ещё выше, и стала вдруг таять в призрачном свете вновь появившейся на небосклоне яркой луны. Как прежде застрекотали цикады, подул ветерок, вернулись звуки ночи. Баба Тоня выглядела измождённой, платье её прилипло мокрыми пятнами к спине. Но пламя свечи, на диво, всё так же чисто и ровно горело.

– Баба Тоня, это что было? – изрекла, наконец, Любанька.

– Где? С зеркалом-то? Так сестра твоя, как я и баяла давеча. Вот… показала истинное своё лицо, душу, так сказать.

– Да, глаза-то жуткие были какие.

– Как не жуткие, когда она с тёмными силами связалась, к услугам их прибегла.

– А…

– То ведьма была. Та самая, что крадника к тебе прицепила по просьбе завистницы. Не удалось ей, вишь ли, нас одолеть, так улетела прочь ни с чем.

– Неужто и правда такое на свете бывает?

– Сама сейчас убедилась, – развела руками баба Тоня, – Давай, раздевайся. Ещё не закончили мы.

– Зачем? – смутилась Люба.

– В роднике пойдёшь омываться.

– А-а-а…

– Давай, давай.

Они спустились под небольшой пригорочек к звенящему роднику, пробивающемуся из-под земли. Там, где он бил, образовалось меленькое озерцо-лужица.

– Прямо туда полазь, не боись – тут по колено всего воды.

– Ай, ледянючая!

– А то как же. На-ко вот тебе соль, обтирайся ею и тут же омывайся, а я ещё почитаю, – и баба Тоня вновь заговорила нараспев.

Люба поняла только, что призывает она силу земли-матушки да водицы, и что-то про злыдней, которые должны за семью замками упокоиться. Вода обжигала, покалывала иглами, но вскоре тело уже привыкло и стало даже горячо. Люба тщательно обтёрлась солью, омылась студёной водой, умыла лицо, и ей показалось, что она скинула годков пятнадцать, и ей снова семнадцать лет, и она румяна, весела и круглолица.

– Теперь на поправку пойдёшь, девонька, – заключила баба Тоня, – Выходи. Вот тебе полотенчишко, обтирайся покамест. Да пойдём отсюдова. Скоро время недоброе начинается. Ведьмин час. Слыхала?

Любаша покачала головой.

– Опасливое время, тем паче в чистом поле, от человеческого жилья далече. Всякое тут бродит в такие часы. Да и ведьма та воротиться может. Она на меня теперь шибко злая.

– Ой, баба Тоня, а она вам не навредит?

– Нет. Коли сразу не смогла, то уже ничего не сделает. У ведьм тоже свои законы есть.

– А вы что же, тоже ведьма выходит? – выдохнула Любаня восхищённо и одновременно со страхом.

– Всё тебе скажи. Обычная я. Простая бабка. И всё на том. Айда в обратный путь. Дорогой побалакаем.

Едва они прошли двести метров, как тут же Любаня сообразила, где они находятся. Вон же, и фермы родные впереди показались, и крыши домов.

– Так мы всё это время рядом были? – поразилась она.

– Выходит так, – улыбнулась баба Тоня, теперь она шла устало, припадая на одну ногу, – Послушай, что скажу. На сестру зла не держи. Виду не подавай, что прознала о чём-то. Живи, как жила. Только до дома её не допускай. Найди предлог. А она и сама почует, что дело её прогорело. Ты её прости, законы сами сработают – каждому воздастся по делам его. Что заслужил – то и получи.

– Хорошо, баб Тонь, – не сразу, но всё же согласилась Любаша, поёжившись от воспоминания лица в зеркале.

– Да гляди, никому ничего не сказывай об том, что нынче было, – наказала строго баба Тоня.

– Да что вы! Никому! – пообещала Любаша, порозовевшая и помолодевшая, что майская роза.

– Завтра баню истопи, да попарься хорошенько. И с солью обмойся. Делай так семь дён подряд. Потом сон тебе приснится, что делать – всё из него узнаешь. Там подсказка тебе будет.

За беседой они дошли до деревни.

– Ну, теперь разными дорогами пойдём, – сказала баба Тоня.

– Ой, бабушка, а как же отблагодарить мне тебя? – спохватилась Любаша.

– Время придёт, и отблагодаришь, – ответствовала та, – Ну, ступай себе с Богом.