Покоем объяты вершины вдали

Адам поднялся по лестнице чугунными ногами, остановился у порожка на пятом этаже. Горький свет. Перед ним лик призрака – тихая старушка. А ведь там, где тишина, там и грусть… Ласковый свет льется из этих грустных глаз. Он не сразу узнает родное лицо: оно треснуло морщинами, на нем отпечаток боли. Тусклые глаза, подернутые пленкой равнодушия, – «теперь все равно». Взгляд этот словно говорит: «Это всего-навсего я».

Это неживое, мумифицированное лицо принадлежит Ларисе Константиновне, бабушке Адама. Страдание ее – перманентное, старческое: она все больше оглядывается, ворошит омертвелое, объеденное временем прошлое, нежели живет сегодняшним, – этакий выверт души. Она полна той самой пенсионной праздности, в которой ум, бездеятельный и не приложенный ни к чему, рождает странные идеи: порой бредовые, а иногда даже зловредные. Одета она по-постному: черный платочек, юбка в пол. Ручки маленькие, точно игрушечные. Худощекая, с выпирающими, как шишки, скулами, словно выедена из нее сама жизнь.

Эта встреча Адама с бабушкой, их воссоединение, – происходили после очень долгой разлуки. Загадка, выгравированная на скрижалях семейной жизни: бить по родному и порознь быть – кто разгадает, ну! «Мы по крови родные, – умоляла уже больная женщина во время последней их ссоры, – нам нельзя врозь. Как же ты не понимаешь, люди должны держаться друг друга! Ну, вспомни себя маленького!.. К кому же мне… я ведь совсем одна, только мы друг у друга и есть» – «Не верю я в кровь, старая дура! Чтоб ты сдохла!» – кидал Адам дерзкие слова, и кипела в нем молодая, глупая та самая кровь. На хорошем положении жил, взрослость показывал.

А теперь… ни семьи, ни детей… – теперь сам «сдох».

Тогда Адам нанес последнюю обиду, финальную, роковую, – «ты дал мне в то место, где было про любовь. Вышибло ее». Он и сам не хотел ее наносить, но, тем не менее, сделал это жестоко, порывисто. Кричал, ударяя себя по лицу, одержимый бесом, и ушел, хохоча в ночь. Во всей этой губительной парадоксальности была какая-то дьявольщина: не злость даже, но нездоровая садистская озлобленность на человека, маниакальное стремление досадить, испортить все, упорство в тотальной ненависти. Как будто все детские обиды, которые копились в нем долгие годы, разом нашли выход на одном человеке.

Уже потом Адам страдал, но страдал сценически, даже «с удовольствием», ведь тогда еще была молодая голова, силы были богатырские и коварное «море по колено». «Я, – говорил он, принимая осанистый вид, – человек творческий, художник, муж поэзии. Мне это все дозволяется (ругаться в смысле), я не товарищ своему настроению. Привыкай!» В то время он действительно баловался лирикой, только очень уж костлявой, посредственной. Правда, одна малотиражная периодика ей таки давала ход, но и то через раз, «для материала».

В тот клятый день, в ответ на очередное бранное слово, брошенное в ее адрес, Лариса Константиновна огрызнулась в сердцах: «Никакой ты не художник, Адам, ты – Передонов, подлый и бессердечный. Никого не любишь, кроме себя. Эмоциональный импотент, вот ты кто! А еще… – И тут она выпалила: – Ты бесталанный обрубок мяса! Для поэзии нужна душа. А у тебя только кости и кожа – нет души. Ты – предатель». Конечно, после таких слов Адам порвал отношения с бабушкой вмиг: окончательно и бесповоротно.

Примечания