Разбор «Второго разговора», напечатанного в N 5 «Вестника Европы»

On voit que ce folliculaire parlait a tort et a travers des choses les plus aisees a savoir, et dont il ne savait rien. – Voltaire.[1]

Много было разговоров по случаю «Разговора», вылившегося из «Бахчисарайского фонтана». Не мудрено! Одна искра взрывает громаду пороха, а самолюбие меньших братьев в авторстве такое горючее вещество, что и порох в сравнении с ним несгораем. В оном «Разговоре» задраны слегка журнальные клевреты и некоторые прозаические поэты «Вестника Европы». Разрыв ждать себя не заставил. Второй «Разговор» раздался в «Вестнике Европы»: блеска в выпале было мало; но зато разостлалось облако густого дыма, под коим много кое-чего осталось скрытым. Обиженные дело свое сделали; я сделал свое, отклоня от себя неприятность сражаться во тьме, и, подобно Аяксу в «Илиаде», хотя и по другим причинам, вызывал ратоборцев к битве на дневном свете. Этого не довольно: словесные меньшие братья меньших братьев письменных, клевреты журнальных клевретов говорят, что ответ мой не ответ; что я не отразил ни одного нападения Второго Классика; что самые стрелы, брошенные мною, не попали в настоящую цель и потому остаются недействительными. Нельзя на всех угодить: иные верно меня поняли; постараюсь удовлетворить требованиям и других. У меня нет микроскопа, посредством коего Ривароль составил свой забавный «Маленький словарь великих людей». Кто отыщет, например, Второго Классика в толпе литературных мирмидонов? Да и какая польза, и что за необходимость? В общине мирмидонов царствует дух взаимности редкой: троньте одного, и вы тронули всех; а тем более если коснулись до главы единочувственного племени. И, вспомня того же Ривароля, который говорил о немцах: qu'ils se cotisent pour comprendre un bon mot[2], знаю также, что у нас меньшие братья в авторстве складываются, чтобы написать нелепость! Кто после возьмет на себя головоломный труд отыскивать в этих журнальных мозаиках вкладчину каждого? Гораздо короче и благоразумнее расплатиться напрямки с собирателем, или составителем, мозаики, предоставляя ему расчесться со своими поставщиками и воздать каждому свое. Я так и сделал. На литературную часть «Второго разговора» не отвечал я литературно, потому что почел ее, по немецкому выражению: unter aller kritike[3], хотя, по всенародному объявлению Второго Классика, я по-немецки не знаю. – Но за этим дело не станет. Если угодно, то я берусь не оставить в целости ни одного из литературных предложений, выставленных во «Втором разговоре», напечатанном в «Вестнике Европы». Он изобилует погрешностями. Стоит только вытаскивать их напоказ. Желая поступить обстоятельно, начну с начала и кончу с концом. Труд будет не на моей стороне, а на стороне посторонних читателей, если будут они иметь терпение следовать за мною в этой ловитве. По крайней мере, надеюсь, взыскательные после того не скажут, что мой настоящий ответ не настоящий ответ.

Второй Классик[4] ачинает с того, что отвергает достоверность разговора, напечатанного вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». Что же значит второй разговор, если не было первого? Вот неловкость с первого приступа.

Классик первого разговора – безыменный. Во «Втором разговоре» является г-н N, выдающий себя за Классика; он говорит, что издатель «Бахч‹исарайского› фонт‹ана›» не имел с ним разговора, но с кем с ним? Кто он? Г-н N мог сказать: «Речь идет не обо мне. Я не классик!» Тогда бы дело другое. И тут с первого приступа видим, что г-н N впутался не в свое дело! Чем далее пойдем, тем более в том удостоверимся.

Классик «Второго разговора» говорит, что Классик первого не классик. И да и нет! Не классик по званию и вследствие глубокого учения, но классик охотою, самоучкою, классик по недоброжелательству своему к чужим успехам, точно такой же, каков классик «Второго разговора»; одним словом, комическое лицо, которое таким и выведено в драматическом предисловии, подобно как Diafoirus у Мольера, не есть врач ученый, но карикатура врачей-невежд. Не понимаю, кому пришла охота олицетворить в себе творенье вымышленное!

Несколько классических произведений поэтов образцовых, каковы Ломоносов, Дмитриев[5], Озеров, Батюшков (упомянутый во «Втором разговоре») не составляют еще классической литературы. Несколько ранних плодов, созревших весною, не составляют еще лета; полдюжина томов не образует литературы. Там существует литература классическая, где все отрасли ее достигли до совершенной зрелости; у нас же многие еще и не показываются, другие только что развиваются. Неудивительно, что Второй Классик того не знает; но жаль, что журнал, некогда издаваемый писателями, каковы Карамзин и Жуковский, повторяет пустословные суждения классика-самозванца.

Насмешки на природных рецензентов не кстати! И конечно, для звания рецензента нужны природные дарования, которые не в школах добываются: ум открытый, взгляд сметливый, верный, чутье изящного, правила Благородные, независимость характера. Грубо ошибаются те, кои полагают, что для звания критика потребны только ученый чин и диплом; еще непростительнее поступают те, кои пускаются на поприще критики для отмщения мелкой своей личности или для удовлетворения раздраженным страстям почетного зоила. Побуждения полемического писателя должны быть всегда чисты и откровенны; он не должен быть двуличным; не должен в глаза искать ласки того, которого готовится уничтожать под рукою: иначе его криводушие отразится и в кривых его суждениях. Фрерон не оттого прибил имя свое к позорному столпу в литературе, что был критиком безжалостным; но оттого, что был критиком бесчестным.

Озерова нельзя ставить в образец чистоты и правильности языка вместе с Дмитриевым, Карамзиным, Батюшковым.

Ломоносов нейдет в образец вкуса. Такое смешение имен, принадлежащих поэтам свойств различных, доказывает, что, например, в нашем рецензенте мало природного и что его тупое зрение не умеет отличать тонких оттенков.

Что значит соединение быстроты рассказа с неподвижностью действия, будто служащее отличительным признаком новой нашей школы? О чем же идет рассказ, если не о действии? Где прекращается действие, там прекращается и рассказ. Мы видим в «Теории изящной словесности» профессора Мерзлякова определение пиитического рассказа, который составляется из представления истинных или вымышленных происшествий и деяний. Можно сказать, что слог повествования не соответствует действию; но антитеза, выведенная Вторым Классиком, есть именно то, что англичане называют nonsense[6]. Сюда принадлежит также и соединение пылкости страстей с холодностию характеров. Есть ли тут здравый смысл? Из чего же составляется характер? Как могут страсти не действовать на характер? Можно подумать, что Второй Классик в двух определениях хотел оправдать собственными примерами упомянутое им изречение Фонтенеля: «ll-y-a des mots qui hurlent de surprise et d'effroi de se trouver unis ensemble»[7]. И в таком случае он совершенно успел! Если правда, как сказал он, что несовместное соединение слов принадлежит новой школе, то его по справедливости можно назвать ультраромантиком или классическим романтиком, ибо у самого виконта Дарленкура не найдешь примеров подобного сочетания слов и понятий несочетаваемых.

Непростительно и ученику сказать, что в одах мы превосходим почти все другие народы европейские. Мы имеем великих лириков, но весьма мало хороших од.

Сказав, что Ломоносов заимствовал у немцев одно стихосложение, будто в опровержение сказанного, что Ломоносов следовал в своем нововводимом стихосложении формам германским, Второй Классик доказывает, что не понимает ни того, на что отвечает, ни того, что отвечает. Его опровержение в этом случае совершенно согласно с предложением.

Ломоносов в ходе од своих никогда не был подражателем древних. У него нет ничего горацианского; в движениях найдешь то, что обыкновенно называют пиндарическим, но нигде нет расположения од Пиндаровых. Наружная форма од Ломоносова очевидно не та, что у Ж.-Б. Руссо, который наблюдал в своих гораздо более разнообразия в покрое строф и мерах стихов. Любопытные могут видеть в письме Ломоносова «О правилах российского стихотворства» мнение его о французской поэзии. Советуем и Второму Классику прочесть это место, чтобы очистить понятия свои о Ломоносове, который, кажется, знаком ему более понаслышке.

«Вот как судим по-школьному!» – провозглашает с чопорным самодовольствием маленького педагога наш Второй Классик, выпустив несколько погрешных определений касательно Ломоносова. Оставляется теперь на рассмотрение: хорошо ли судить по-школьному? Да и то не по-школьному, а разве по-школьнически.

«Ломоносов не следовал Гинтеру», – говорит решительно Второй Классик; а после сам же прибавляет, что у Ломоносова не много найдется общего с Гинтером. – Если трудно согласить Второго Классика с ним самим, то, по крайней мере, в противоречиях своих иногда соглашается он со мною.

Второй Классик говорит, что словом «разница» открываю много несообразностей, и на этом упреке основывает воздушный замок своих умствований.

Да какое же понятие и может заключать в себе слово «разница», как не понятие о несообразностях одного предмета в сравнении с другим предметом? Неужели Второму Классику никогда не случалось слушать, что разница есть противуположность сходства? И добродушный Второй Классик называет это оружием, которое подаю на себя!! Разве оружие о двух остриях, из коих одно для меня безвредно, а другое весьма язвительно для того, который хватается за него необдуманно и неловко.

Одна нечаянность изумила меня в речах Второго Классика; верное определение германской школы и оригинальности, которую немецкая литература получила от Лессинга, как от критика, и от Гете, как от поэта. Как мог, говорил я сам себе, попасть так метко на литературную истину тот, который в прочем решительно все знает наоборот? Я уже начал думать, что и для критиков есть иногда счастливая выдержка; но вскоре отыскал разрешение загадки, вспомня, что определение Второго Классика не иное что, как перевод слов г-жи Сталь, которая сказала, что Lessing dans la critique et Goethe dans la poesie fonderent une veritable ecole allemande[8].

В первом «Разговоре» сказано, что наши поэты современные следуют движению, данному Ломоносовым. Что значит следовать? Идти далее, а не сидеть сиднем, как некоторые запоздалые, в ограниченном круге старых понятий, забытых предрассудков и преданий! Итак, современники наши, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были сойтись с Шиллером и Гете, как то и сказано, и должны были участвовать в изменениях, последовавших в германской школе, коей принадлежали они по движению, данному отцом нашей поэзии. Если бы Ломоносов образовал свое стихосложение по образцам итальянским, имел бы, например, нечто общее с Метастазием, и мы следовали бы движению, данному им, то поэзия наша современная была бы подражательницею поэзии Алфиери, Касти, Монти. Вот понятия, которые естественно извлекаются из определений Издателя «Бахчисарайского фонтана!»

В первом «Разговоре» сказано, что эпоха преобразования русской прозы, сделанного Карамзиным (а не сделанная, как повторяет оное Второй Классик, для коего каждая опечатка есть лакомая поживка), носит отпечаток германский. Второй Классик опровергает это мнение тем, что Карамзин обращал более внимания на французских прозаиков. Оставя рассмотрение запроса, точно ли следовал Карамзин иностранным прозаикам в преобразовании русской прозы, или просто, оценив свойства языка отечественного, он постиг дух его и следовал собственному откровению, заметим, что в выражении: эпоха носит отпечаток германский, заключается смысл, совершенно противный тому, который хотели ему насильственно присвоить. Дело в том, что Карамзин обратил внимание наше на немецкую и английскую словесность, на сих двух соперниц, стремящихся к одной мете, как видим в оде Клопштока «Die beiden Musen»[9]. Хотя Ломоносов и был питомцем германских муз, но непосредственно последовавшие за ним писатели наши забыли о них, и литература немецкая была до Карамзина для нас чуждая и мертвая. И это, кажется, должно быть ясно для всех, разве за исключением Второго Классика.

Где же тут доказательство, что Издатель «Бахчисарайского фонтана» совсем не знает немецкой литературы? Знает ли он или нет, но приговоры Второго Классика всегда гадательные. Дело другое, если доказать кому-нибудь ясными уликами, что он давал ошибочные определения о Ломоносове, Озерове, Ж.-Б. Руссо, древних лириках и применении немецкой литературы к русской; то можно потом дозволить себе сказать ему, что он не знает литературы ни древней, ни французской, ни немецкой, ни русской.

В предисловии к «Фонтану» сказано, что нет еще русского покроя в литературе нашей; что, может быть, и не будет его, потому что нет. Второй Классик, школьнически разбирая это выражение, кладет его на станок портного и кроит по-своему. Не ясно ли понимается из сказанного в предисловии, что, может быть, и не будет у нас русского покроя, потому что нет русского покроя, то есть нет его в природе, нет его начала. Положим, что кто-нибудь сказал бы: «У людей не было беспримерного счастия, может быть, и не будет его, потому что нет, то есть не определено нам иметь его». Куда же денутся и фрак и силлогизмы, сшитые на живую нитку Вторым Классиком? Жаль; но худо прикрывают они бедность его понятия!

Умничанье Второго Классика в определении слов народный и национальный и все то, что относится к тому в предыдущем и в последующем, не выдержит и не стоит легчайшего исследования. Всякий грамотный знает, что слово национальный не существует в нашем языке; что у нас слово народный отвечает одно двум французским словом: populaire и national; что мы говорим: песни народные и дух народный там, где французы сказали бы: chanson populaire и esprit national. Жаль, что Второй Классик, за обширностию познании своих, не успел узнать безделиц, которые мог бы он затвердить от первого десятилетнего юноши, получившего первоначальное обучение языков французского и русского.

Поэзию Ломоносова нельзя признавать за классическую, ибо не остался он классическим образцом ни в трагедии, ни в эпопее, ни даже в самих одах, кои хотя и ознаменованы красотами лирическими высшего достоинства, но вообще слишком растянуты, часто холодны и мало выдержаны.

Второй Классик за тайное открытие объявляет, что один стихотворец в следующих стихах:

желал присвоить себе стихи Депрео:

Объявим же и ему за тайну, что всякий переводчик, переводя стихотворца, всегда хочет присвоить языку отечественному стихи подлинника и что вследствие того не мудрено, если в переводе «Второй сатиры» Депрео находит он стихи, напоминающие стих «Второй сатиры» Депрео. Впрочем, перевод на перевод не придется! Просим покорнейше Второго Классика, как он ни догадлив и ни скор на соображения, обличить подобные присвоения чужого добра, например, в переводах Вальтера Скотта – с польского языка! Второй Классик, видно, придерживается совестливых переводчиков, которые, из уважения к праву собственности, почитают за грех воспользоваться драгоценностями подлинника.

Смешение уподоблении с анатомией, клеймами, испытаниями совершенно принадлежит Второму Классику. У Издателя каждое уподобление на своем месте. Резец (скальпель) не есть орудие памяти, и, следовательно, напрасно Второй Классик видел в своем растревоженном воображении, что пытают Бейрона, Мура, Анакреона, Овидия. Жаль, что не посоветовался он с словарем, который успокоил бы жестокие сновидения его добровольного испуга!

В предисловии сказано, что цветы яркой поэзии (упомянутых поэтов) закоптятся от лампадного чада комментаторов. Сие выражение кажется смешным Второму Классику, которому, видно, понятен один буквальный смысл. В припадке веселости вырываются у него энергические: «Ха! ха! ха!» Такой смех не без эха, и многие посмеялись насмешнику.

«Вы шутите над читателями, почтенный г-н Издатель!» – говорит Второй Классик. Уж, полно, не забавляется ли над ними и почтенный г-н издатель «Вестника Европы», выпустив на сцену, без всякой оговорки от себя, Классика, которого не худо было бы отослать в классы. Всему виною излишнее доброе сердце и вследствие того радушное гостеприимство издателей журналов. Иной редактор, озабоченный множеством посторонних дел, не имеет ни досуга, ни способов писать от себя. Что же он делает? Растворяет журнал свой настежь; отказом обидеть никого не хочется:

Что значат упреки в молодости? К чему в полемическом споре ссылки на метрические книги? Есть юношество возмужавшее; есть дряхлость ребяческая; есть посредственность, не имеющая возраста.

Второй Классик сознается, что новое стихотворение Пушкина невольно привлекает его. Сознание бесценное! Как в этом слове «невольно», вырвавшемся из тайника сердечного, изменяет себя присяга, данная вторыми классиками и дюжинными их клевретами, не признавать дарований отличных и воевать их единодушно! Но будем справедливы! Чем невольнее победа над собою, тем более заслуживает она уважения. В этом отношении и «Второй разговор» есть точно торжество. Когда вспомним, где он напечатан, то найдем в нем несколько разительных примеров сего благородного и великодушного насилия. Второй Классик хотя и сбивчиво и не по-авторски, но, по крайней мере, с уважением говорит о писателях уваженных, там где привыкли слушать суждения о них, совершенно другим языком излагаемые. Не изыскивая скрытых побуждений, порадуемся гласному действию. Может статься, нужен был только перелом и отныне настанет общая амнистия писателям, провинившимся возвышенностию дарований и характеров, утверждением за собою славы европейской, пристрастием публики и другими подобными преступлениями.

Второй Классик, начав неловкостию или тем, что запросто называется absence d'esprit[11], кончает так же. Зачем, думаете вы, напечатал он «Разговор» свой в «Вестнике Европы»? Затем, чтобы не подумали, будто он руководствуется мнениями «Вестника Европы». Да разве мнения журнала не составляются из мнений писателей, в нем участвующих? Разве журнал может сам собою мыслить, говорить, судить? Как можно браться за перо, когда бываем подвержены подобным рассеяностям?

Кажется, урок мой исполнен и меньшие братья должны быть довольны моею прилежностию: признаюсь, часто усталость и скука готовы были взять верх над терпением моим и желанием угодить вполне судиям взыскательным; но наконец я все превозмог! Все погрешности Второго Классика выведены на свежую воду из сонной и вялой прозы, которою они были заглушены. Из всех литературных мнений его только одно остается чистым – мнение о Лессинге и Гете, и то доказано, что оно не его, а буквальный перевод слов г-жи Сталь, и еще не кстати приведенный и не доказывающий того, что хотел он доказать.

После того скажите, если правда, что Второй Классик есть один из обиженных мимолетным замечанием о прозаических стихотворениях «Вестника Европы», то стоило ли для удовлетворения слегка уколонного самолюбия пуститься на шестнадцать страниц погрешностей, доказывающих только, что можно быть в одно время и прозаическим поэтом, и неискусным прозаиком, и критиком-нелитератором. О самолюбие!

Souvent notre amour-propre eteint notre bon sens[12]!

1

Видно, что этот газетный писака говорил, не разбираясь, о самых простых вещах, в Которых ничего не смыслил. – Вольтер. (фр.).

2

что они складываются, чтобы понять остроту (фр.).

3

Ниже всякой критики (нем.). (В журнале опечатка, правильное написание: «…Kritik».)

4

Прошу покорнейше посторонних читателей, если решатся они прочесть мою статью, взять на себя труд прежде прочесть или перечесть второй «Разговор», напечатанный в 5-м номере «Вестника Европы»; ибо я не всегда приводил места, на которые отвечаю, и потому иные из возражений моих могли бы показаться темными. Впрочем, как жертва, ныне приносимая мною, посвящается единственно журнальным клевретам, которые словом и делом участвовали в этой полемической сшибке, то признаюсь откровенно, что не подосадую на посторонних читателей, если не разделят со мною скуки следить Второго Классика в его бесчисленных заблуждениях. К‹нязь› В‹яземский›.

5

О котором Дмитриеве говорит Второй Классик! Есть Дмитриев, который написал между прочим «Ермака»; есть другой Дмитриев, который сказал между прочим:

Второй Классик так своенравен, особливо в своих мнениях, что не угадаешь, который из двух считается у него образцовым.

6

бессмыслица, нелепость.

7

Вот слова, которые, находясь вместе, вопиют от удивления и ужаса (фр.).

8

Лессинг в критике, а Гете в поэзии основали настоящую немецкую школу (фр.).

9

«Две музы» (нем.).

10

Разум говорит: Вергилий, а рифма – Кино (фр.).

11

отсутствие смысла (фр.).

12

Часто наше самолюбие заглушает здравый смысл (фр.).