Мое последнее слово

В 7 N «Вестника Европы» напечатан ответ на мою статью «О литературных мистификациях». Почитаю его совершенно удовлетворительным. Главным побуждением моим, когда я писал упомянутую статью, было сначала отклонить от себя худую славу и подозрение, что Второй Классик мог иметь с Издателем «Бахчисарайского фонтана» разговор, подобный тому, который напечатан в 5 N «Вестника Европы»: они отклонены признанием сочинителя «Второго разговора», что он им вымышлен. Вторым побуждением моим было принудить сочинителя-анонима к молчанию или объявлению своего имени. Он избрал труднейшее из двух предстоящих средств: жертва достаточная! Без сомнения, нелегко было решиться сочинителю «Второго разговора» и «Ответа» приписать к двум последним произведениям своим прозаическим (здесь говорю уже чисто и буквально о его прозе) имя, почтенное у нас как в государственном, так и в литературном отношении, – имя, которое обязывает преемника его носить оное с достоинством и честью. Наконец, сочинитель, бывший г-н N, что ныне Михаил Дмитриев, сознается в Post-scriptum перед читателями своими (в числе коих и я по несчастию своему), что он был не прав в некоторых свежих выражениях. Мне нужно было обличить безыменного сочинителя, который заставлял меня будто бы говорить не так, как я говорить привык, и будто бы слушать то, чего я слушать не должен. И я достиг своей цели. Повторяю уже сказанное мною; но в этом заключается вся сущность дела: издатель книги названной есть имя личное, точно так же, как автор книги определенной, как хозяин дома означенного; и так вводить перед публикою человека известного и определенного в разговор небывалый и несбыточный есть злоупотребление нетерпимое и преступающее за границы дозволенного. Границы полемических монологов гораздо пространнее, и потому не останавливаю сочинителя «Ответа» в новом его похождении. Преимущества писателей, ему подобных, известны; известно также и право человека, себя уважающего. Он не обязан входить в полемическую распрю, в которой и самая победа его не обещает ему ни чести, ни удовольствия. Вследствие сего, крепкий собственным убеждением и мнением людей, на коих с гордою доверенностию указать могу перед лицом отечества, я вправе, я в обязанности не дорожить суждением о себе человека, мне совершенно чуждого и по чувствам и по образу мыслей.

Что же касается до неведения, объявленного г-м редактором «Вестника Европы»[1], о препятствиях, встретившихся при печатании поэмы, г-на Пушкина; то долгом своим поставляю сказать следующее: призывая свидетельство г-на редактора, показал я, что он, как член Ценсурного московского комитета, должен был знать о переменах, требованных ценсурою в поэме, по которым принужден я был войти в переписку с автором, находящимся в Одессе, и о переменах в предисловии моем, которое я старался защищать.

Вот все, что осталось досказать к сказанному мною прежде в отношении личной сущности предлежащей тяжбы; что же касается до сущности литературной, то, кажется, в «Разборе „Второго разговора“» (напечатанном в 8-м N «Дамского журнала») достаточно доказано, что мне неприлично и неспоручно входить в литературные рассуждения с Классиком, каков Михаил Дмитриев.

Сим заключаю возражения свои на прошедшие и будущие прения журнальных клевретов, говоря с Шепье:

1

И что же касается до замечания на стран. 197 ‹с. 164 наст. изд. – Ред.›, то оно вовсе недостойно редакторской важности!.. Поверит ли в самом деле литератор другому литератору, который, желая выдумать сказку, сколько можно более удовлетворительную для его тронутого авторского самолюбия, говорит, между прочими истинами, что он не читает такого-то (литературного) журнала, сказав тогда же, что имеет его?.. Поверит ли этому и самый обыкновенный читатель? Всякий тотчас увидит, что это, между прочими истинами (уже другого рода)… но оставим настоящее выражение, и заметим еще, что как бы способности издателя ни были ограничены, но легко может случиться, что в журнале к нему пришлется статья, заслуживающая внимания самого г-на Булгарина, который – скажу мимоходом – едва ли годится быть образцом моим, наприм. в русском языке, в искусстве слога и в издании журнала. Я имел светила в нашей словесности, озарявшие меня несколько более и лучше уличных фонарей…

2