Путешествие князя А. Д. Салтыкова по Персии и Индии

Нам сообщили отзыв одной из лучших Французских газет о сочинении князя А. Д. Салтыкова. Читателям Москвитянина и вообще каждому Русскому, без сомнения, любопытно и приятно будет прочесть этот отзыв о нашем соотечественнике и о путевых письмах его, изданных на Французском языке и частью уже известных у нас по вашим журналам. Здесь было бы неуместно упрекать путешественника в том, что он писал письма свои не на Русском языке. Князь Салтыков не имел никогда притязания на авторство. Письма его вылились из головы, впечатлений, пера его, как случилось. И в этом-то особенная прелесть их и главное достоинство. Письма эти все-таки наши, и мы можем радоваться ими за себя и за того, кто их писал. Это все-таки вклад в Русскую умственную сокровищницу. Русскими ли золотыми рублями, Французскими ли золотыми двадцати-франковыми внесен этот вклад: это дело постороннее. Все-таки даяние благо. И наша обязанность не придираться в щедрому вкладчику за отчеканение золота, которым он поделился с нами, а благодарить его за золото, которое он рассыпал пред нами. Но во всяком случае речь идет теперь не о том. Мы хотим поговорить о статье Французского критика.

Иноземная журналистика, а в особенности Французская, так вообще невежественна, нелепа и недоброжелательна, когда дело коснется до России, что исключения из общего правила достойны возбудить внимательность вашу. Благодаря Бога, мы можем не сердиться на вранье и клевету. На нашей стороне много в тому успокоительных и утешительных заключений. Но мы должны быть признательны за каждое сказанное о вас доброе и разумное слово. Посреди ложных, добровольных и невольных понятий, суждений, разглашаемых о нас иностранцами, писатель, который не увлекается толпою, не кричит заодно с другими, а имеет свое собственное мнение и осмеливается гласно обнаружить его, вопреки господствующим заблуждениям, есть явление редкое в наше время.

Из общей любви в литературе, в истине и ко всему человеческому, неблагодарно и несправедливо было-бы с нашей стороны не встретить такого писателя вежливым вниманием и сочувствием. Автор прилагаемой здесь статьи судит о книге князя Салтыкова не только как о замечательном литературном явлении, но преимущественно оценивает в ней частное выражение и значение настоящей и будущей России. Он признает в Русских начало духовной силы и духовной живучести, которые посреди Европейских колебаний, посреди тревожного состояния умов и вместе с тем болезненного утомления их, должны неминуемо служить нам опорою, предохранением и надежным залогом. Он хорошо понял, или угадал, что наша умственная и литературная деятельность не есть, как была в старой Франции, почти исключительною принадлежностью одного отдельного и второстепенного сословия, что она у нас вливается свыше, а не прорывается снизу, а потому в этой деятельности нет ничего враждебного, завистливого, насильственного. Действие её мирно и благодетельно, потому что она истекает из полноты силы законной, благоустроенной, которой завидовать некому и нечему. Нельзя не заметить, что литературная деятельность наша – говоря здесь об одних умерших деятелях Русского слова – начиная от Князя Кантемира до Пушкина, сосредоточивалась преимущественно в высшем нашем сословии. Деятельнейшие и блистательнейшие наши литературные знаменитости придали своим уже почетным и родовым именам блеск новой и личной славы. Если и бывали исключенья, как, например, Ломоносов, то и эти исключенья не долго оставались в стороне, но силою общего порядка входили в высший круг и наравне с другими пользовались их правами и преимуществами. Оскорбительного разделения не было: следовательно, не могло быть ни столкновений, ни борьбы, ни противодействия, а было единомыслие и единодушие. Литература наша действовала всегда в духе примирения, любви и теплого сочувствия б немощам и недостаткам человеческим и общественным. Дворянство наше хорошо поняло и применило в действию прекрасный смысл Французского изречения: дворянство обязывает (noblesse oblige). Оно всегда было в передовой стране образованности и просвещения. Занимавшиеся науками и предметами умственной деятельности не были ему чужие, и оно не было для них ни чуждым, ни недоступным. В этом отношении дворянство следовало примеру, данному ему свыше. Служба общественному благу мыслью и пером всегда признаваема была нашим правительством за действительную службу. Литтературные заслуги наравне с другими вознаграждались от верховной власти поощрениями, пособиями и отличиями. Изо всех Европейских аристократий, говорит Лакомб, к какому государственному порядку ни принадлежали бы они, высшее Русское дворянство более других и блистательнейшим образом оправдало значительное положение, которое оно приобрести умело.

В то время, когда высшие сословия Франции, Англии и большей части южных государств предаются почти исключительно неге, забавам светским, удальству спорта и многим другим рассеяниям и нравственным и материальным, которые должны неминуено, в дальнейшен или ближавшем сроке, приготовить падение их, если не преобразуют они себя совершенно, – в то самое время Русская аристократия, глава девственного поколения, укрепляется с каждым днем более и более на своей основе нравственной и на основе материальной и, не теряя своего государственного значения, сближается с народными нравами и потребностями. Она, кажется, понимает, что в то время, когда демократия южных государств Европы, с наглостью, угрожающею ниспровержением государственных судеб, возвышается наступательными движениями своими по ступеням, с которых ниспадает патрицианская сила, Славянские племена призваны, быть может, на совершение великого подвига: отстоять просвещение и всеобщую образованность, а с ними и самое христианство от убийственных покушений социализма варварского и языческого.

Глядя с сей точки зрения, находящейся вне и выше мелких озабочений дневной и переходной политики, нельзя не признать на челе Русского народа знамения Провидения и в полном развитии сил, которыми действует он в виду Европы, залога спасения для всех нравственных завоеваний образованности и человеческого разума.

И в самом деле, как часто любовались мы в наших Парижских салонах, куда стекаются знаменитости всемирные, этими лицами благородными и мыслящими, которых север высылает на юг, как будто с тем, чтобы изобличить нашу беспечность и врожденное наше легкомыслие. Здесь, в блистательных этих собраниях, не случалось ли вам часто, между музыкальною импровизациею г-жи Дильон и вальсом Штрауса, слышать как один из этих знаменитых чужестранцев судит о Франции гораздо основательнее, нежели мы? Обратите внимание на отзывы его о наших философах и поэтах, о наших государственных людях и художниках; заметьте, какою ясною и верною мыслью оценивает он и тех, которых враждебность партий и совместничество духа пристрастия силятся унизить, и тех, которых напрасно превознести хотят личные побуждения литературных и политических кружков; послушайте, как он ссылается на имена ученых и писателей наших, которых слава везде памятна и жива и которых мы одни предаем непростительному забвению. Вы удивляетесь глубокому разнообразию этих сведений, меткости и верности подобного суда, вы спрашиваете: «да кто же этот собеседник? откуда он?» и должны будете придти к этому заключению: Француз по выражению, Европеец по образованности, очевидно это – Русский.

«Теперь дело для вас и для меня не в замечательном разговоре, а в великолепной книге, написанной и иллюстрированной пером и карандашом князя Алексея Салтыкова: почетное имя, с честью оправданное! Пламенный любитель искусства и природы, наш знаменитый турист, хотя и Русский – едва не сказали мы потому, что он Русский – живописует и рассказывает свои путешествия по Персии и Индии с прелестью и увлекательностью, которые, казалось, были некогда исключительною принадлежностью Французов. Здесь любопытство соперничает с занимательностью, блеск слога с богатством, простотою и верностью рисунка.

Сочинение князя А. Салтыкова заключается в трех великолепных тонах, изданных г. Бюрнерон, издателем лучших иллюстрированных книг, вошедших в общее употребление. Часть, посвященная повествованию о Персии, особенно замечательна по добросовестному, обдуманному изложению своему. Нет ничего живописнее, оригинальнее картин, описаний, типических портретов, собранных князем-путешественником. Каждая черта карандаша его есть оттиск мысли глубокой, или живого чувства, каждая черта пера его есть заветное слово образованностей, погибших в назиданье образованностям живущим, заветное слово неподвижности поколений первобытных и павших в назидание поколениям последовавшим и возрожденным, которые движениями души своей придают постепенный ход человечеству и миру. А между тем две книги, заключающие в себе описание Индии с её обширными объемами, имеют еще более внутреннего достоинства. Надобно следовать шаг за шагом за путешественником и с книгою его в руках по этим чудесным странам, где Бог поставил колыбель человеческих обществ, коих странная, обратная и неисповедимая судьба также таинственна как смерть. Мы в Бомбее, в великолепной столице, возвышающейся посреди пальмового леса: по улицам её волнуется толпа, почти нагая, но расписанная красками и обвешанная браслетами и кольцами. Пред нею и за нею музыканты с барабанами и скрипками, коих неумолкаемый шум преследует вас днем и ночью. Посмотрите на этих факиров, худощавых и испитых, с длинными и крючковатыми ногтями, как орлиные когти; на этих женщин, с волосами распущенными и в беспорядке, дико озирающимися, на этот тип не красоты, а безобразия: все это спешит в пагоды, на поклонение чудовищным кумирам. И в одно и то же время щеголеватые Английские всадники и красивые женщины в богатых экипажах, выписанных из Лондона и Парижа, струятся мимо вас и расточают посреди диких нравов все утонченности нашей образованности и роскоши.

И так борьба варварства и христианской общественности существует в Индии пред глазами Англии, которая, с эгоистическим расчетом, исключительно озабоченная своими вещественными выгодами, не помышляет обратить владычество свое в могущественный рычаг возрождения и человеколюбивого подвига. Следующая сцена, хотя и отдельная, имеет однако же общее значение, которое заслуживает внимание.

Баядерки, говорит князь Салтыков, образуют касту особенную, касту многочисленную, которой единственное занятие заключаются в том, чтоб петь, плясать и жевать бетель, листья остро-кислого вкуса, способствующие пищеварению и придающие губам особенную красноту. Эти плясуньи миловидны и стройны в движениях своих. Одеты они тканью, частью газовою, частью серебряною и золотою, отливающееся цветами – розовым, белым, фиолетовым или вишневым; голые ноги их обвешены кольцами и цепями, которые, когда баядерка ударяет пяткою об пол, бренчат подобно шпорам, но звук их более серебрист. Пляска их так отменна от всех других плясок, так увлекательна изяществом и странностью, пение их так уныло и дико, движенья так нежны и часто так быстры, музыка, оглашающая пляску их, так нестройна, что очень трудно дать о них понятие. они всегда сопровождаются мужчинами, наружности грубой и грозной, которые выступают и отступают позади их, топая ногами и извлекая дикие звуки из своих инструментов, и когда подумаешь, что эта пляска, выражающая значение неведомое, восходит, может быть, до отдаленнейшей древности и что в течение несколько тысячелетий баядерки повторяют ее, не давая себе отчета в том, что делают, ум теряется в таинствах Индии, этой земле чудес. Эти девицы, коих бессчетное множество, и другие, которые не занимаются. пляскою, населяют целые улицы и живут в домах, коих легкая постройка несколько напоминает Китайскую. Эти жилища вечером освещены, музыка в них раздается и вход в них каждому доступен. Но нынешние хозяева здешнего края ни мало не дорожат этими Индейскими Терпсихорами. Таким образом у меня вчера эта мистическая пляска была вдруг прервана приходом нескольких Англичан: они запугали робких девиц, насильно увлекая их в вальс. Баядерки оскорбились таким насильством, пали на землю с плачен и долго не соглашались оставаться с нами!!

Вообще Англичане ничего не делают, чтобы сблизить с собою Индийские племена, или изменить и образовать род их жизни. Вместо того, чтобы привлечь их к нравственному образованию, они помышляют только как-бы поживиться ими. И куда не последовали бы за князем Салтыковым, в Калькутту ли, в Бенарес, в Коломбо, в Агру, в Делли, в Лагору или в Кашемир, везде найдете вы полицейское устройство, но нет нигде нравственного и разумного развития. Варварская жизнь не отступает пред жизнью образованною и неподвижная Индия равнодушно, подобно безжизненным своим кумирам, смотрит как проходит и действует пред нею промышленная и удалая Англия. Со всем тем Индийская жизнь имеет свои поэтические, своеобразные, или изящные стороны, которые не ускользнули от наблюдений нашего путешественника: он уловил их под перо и карандаш с строгою и мелочною точностью. Не говоря уже о домашних и семейных нравах, которые составляют столь разительную противоположность с Европейскими, нельзя не сознаться, что Индийцы несут иго, наложенное на них Англичанами, с покорностию, не лишенною смышлености. Но пока единственная для них точка соприкосновения с нашею образованностью есть военное устройство; из них образуют солдатов, не умея или не желая преобразовать их иначе.

Творение князя Салтыкова тем особенно замечательно, что он хорошо понял свою философическую и художественную цель. Отправившись в путь с желанием исследовать края, которые доныне мерещатся нам под обаятельными туманами Тысячи и одной ночи, он показал нам варварство этого края в истинном его виде. Все усилия его направлены были на то, чтобы схватить живьем дикую природу. То водит он вас за собою от таинственных пагод к уличным явлениям, то погружает вас в пустыни, населенные слонами, тиграми, безобразными змеями и всеми чудовищами, которые, казалось, могли только присниться романтической поэзии. Тут в местах самых недоступных находим храм, где буддизм исправляет обряды свои в их первобытной странности. Жрецы, облаченные в желтые ткани и с бритою головою, простертые у ног исполинского Будды, выражают символы баснословия грубого, но мирного; а там, далее, толпа Малабарских скоморохов скитается во тьме ночи по дубравам, с зажженными светочами, и представляет в действии явление из той же религии под видом яростного дервиша, который воспламеняет в битве во имя какой-то независимости и какого-то владычества, о коих самая-то страна потеряла и предание.

Невозможно в тесной статье дать точное понятие о всем, что есть увлекательного и дикого, величественного и любопытного в прекрасном творении князя Салтыкова. Картины и письменное изложение, которые друг друга поясняют самым замысловатым образом, могут одни ознакомить читателя с этим возрождением племени уже мертвого, но еще движущегося, которое из свойств жизни сохранило только то, что имеет оно в себе вещественного и живописного, но утратило все, что некогда имело оно душевного. Князь Салтыков с избытком пополнил сей недостаток и вложил мысль и чувство свое в мертвые создания. Это достоинство так велико, что нельзя достаточно благодарить за него автора.

Теперь, чтобы кончить также, как мы начали, прибавим, что должны мы заключить о России и её народе, который средь блистательнейших своих аристократическрх имен встречает дарования столь многообразные и полно-сильные, и умственные способности такого разряда и такого размера. Нет сомнения, что такой народ призван свыше на подвиг великий из всех народных подвигов, и если он с таким рвением изучает племена варварские и дикия, то не с тем-ли, чтобы узнать вернее и ближе то, чего требуют племена христианские и просвещенные?»