Шрифт:
-100%+
Фотограф Нина Архипова
© Илона Якимова, 2025
© Нина Архипова, фотографии, 2025
ISBN 978-5-0067-1644-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Жизнь очень быстро проходит, чтобы хотелось скурвиться…»
Жизнь очень быстро проходит, чтобы хотелось скурвиться,
Не успеваешь познать, в чем выгода, а уже и место освободи.
Машет крылами матерь черная курица,
Старое сердце выклевывает из груди.
Ни одного нет ни постоянного, ни железного,
Чтоб удержаться, хоть в кого-то вцепясь.
Нет ничего, чтоб кроваво с кожей не слезло бы,
Отшелушилось: симпатия, близость, связь.
Так и стоишь на краю одна и, давясь лобзанием,
Не в состоянии никому подарить
Бремя любви, а в горле горчаще замерли
Слов залежалых чугунные черные янтари.
«поэт он совсем бесполезная птица…»
поэт он совсем бесполезная птица
особенно если женщина
всяк его подопнуть норовит возмутительна эта свобода
шляться где ни попадя
петь для птицеедов
не иметь устроенного гнезда
старая ты обретаешь ясность почти во всем
но это больше не радует
как если бы у тебя ампутировали тебя
но продолжает болеть
«Три девочки давно осиротели…»
Три девочки давно осиротели:
Надежда, Вера – маменька София
Покинула – и хворая Любовь.
И то сказать, скитаясь по подвалам —
Соль, сахар, гречка и бычки в томате
(Хотя вкусней, чем были до войны) —
Не много-то любови нажируешь.
Надежда лжет, помалкивает Вера,
А Люба ждет Спасителя извне.
Спаситель приходил, но был в погонах.
А время, нынче, знаете такое —
Не угадаешь: в рай ли, в воронок…
«А судьи кто?», – подумала Надежда,
«Не бойся, не проси», – сказала Вера,
А Люба молча встала и пошла.
«Последний пиктский шаман стоит на своей скале…»
Последний пиктский шаман стоит на своей скале
И видит, как тысячи тел растут на пустой земле.
Одни говорят – придурок, другие твердят – друид,
Смугл, коренаст, потрепан и неказист на вид,
Он видит:
Драконьи зубы проклюнулись,
Каждый из них ядовит.
«Римляне, – он бормочет, – и те, из-за южных гор,
И те, от высоких лодий, чье мясо любит топор,
И черные воины, много, и желтые, как река —
Ярятся, льются, стремятся, окрашивают облака
В кровь, здесь ее по колено примерно.
Она едина, темна, глубока».
И речь шамана, гортанна, твердит у него внутри,
Что племя любое напрасно, откуда ни посмотри,
Что семя любое летуче стелется по земле,
Сливается с ветром, вьется, истаивает в золе —
Но пиктский шаман
Последний
Стоит на своей скале.
«Мы спали во тьме до срока, а после, спеша, взросли,
Нас вытолкнуло дыханье стонавшей нами земли.
И деды падут, и внуки, сожрем и этих, и тех,
Дети Богини мертвых не имут иных утех —
А только убить другого, сгнить, превратиться в текст».
И так он стоит, мертвея, над морем из пьяных нас,
Лютых от крови пращуров потомков бессчетных рас,
Нам имя голодный хаос, гулки мечи наши и голоса —
И по щеке шамана тянет свой путь слеза.
А что после нас останется?
Вереск, кровь, небеса.
«Гражданским лицам…»
Христос и святые спали…
(из английского хрониста XIII века)
Гражданским лицам
В обе стороны конфликта
Предписано не морщиться, нести
Общественного ношу осужденья,
Поскольку орки, упыри и твари,
Бесчестят дев и жен, старух и старцев
На мыло направляют без стыда,
Пьют кровь, едят младенцев и лгут.
Конечно, лгут.
Йоркисты рубят головы. Ланкастер
Ланнистеру пообещал дать жару
И выпустил драконов. Те дымят,
Смердят, на них летят драконы Йорков
И побеждают зло.
А зло везде.
В парламентах Ланкастеры и Йорки
Кликушествуют каждый про победу,
Вестимо, про свою. Народ молчит.
Бегут евреи – видно, помнят Норидж…
Ланкастеру достанется клинок,
А после вепря черного заколют,
Вольно же хрипеть: полцарства за коня.
Вон воронье сгущается над полем,
Где обнялись убитые кузены
И ждут, как подойдет уже к раздаче
Какой-нибудь находчивый Тюдор.
Шекспир, восстань. Восстань и прокляни.
У нас чума на оба наши дома.
«Человек с другой стороны стекла поднимает ночь на плечах…»
Нине Архиповой
Человек с другой стороны стекла поднимает ночь на плечах.
У нее в зрачках зеркала и в руках рычаг,
Она смотрит в упор и режет тоже в упор.
У нас договор.
Она смотрит и говорит: ты сейчас мертва.
Вот твои потроха отдельно, вот руки и голова.
Не печалься, сейчас споем и тебя сошьем (давай-ка нырнем в водоем)
Мы вдвоем.
В водоеме нас выталкивает среда
Соленая – оттуда, где мертвые, туда, где живы всегда,
Где по венам ток, в глазах поблескивает слюда.
Переплавим слезой любую слюду в зеркала, в стекло —
Станет светло.
Теперь, говорит, плыви.
Теперь, говорит, иди.
Ну и что с того, что тело тесно в груди?
От живой воды в горле чуток першит,
Потому что язык шершавит, наискосок пришит,
Потому что подземный ток обварил крутым кипятком слова.
Эта смотрит в прицел и говорит:
Жива.
«Автопортреты в возрасте за сорок…»
Автопортреты в возрасте за сорок
Немыслимую открывают весть:
Пока не пережил двух-трех засолок,
Ты вроде бы не взрослый и не здесь.
Пока не проступил кровавым потом
Твой личный сын ошибок на челе,
Ты все еще дитя, а если вот он —
Имеешь право плакать на земле,
Имеешь право, воздевая длани,
Взывать к Отцу: «ты, Боже, охренел?!»
«Иов, малыш, ты куришь много дряни
И вкрай не понимаешь местных дел.
На облаках толкучка и морока,
Я черновик поправить не готов.
Где в этом царстве видишь ты пророка
Средь раболепно согнутых скотов?
Ступай, Иов, ищи себе другого,
Первичным Богом скомканный слегка,
А я вкачу «вначале было слово».
Чуток мне, сына, больше сорока».