- -
- 100%
- +
Еще спускаясь с подножки трамвая, он увидел неподалеку небольшую толпу. Люди стояли под все еще сеющим мелким дождиком, а над этой мокрой толпой он увидел такие же мокрые, с расплывшимися по ткани буквами, самодельные транспаранты: «Социалистическая революция в опасности!», «Не позволим задушить революцию рабочих и крестьян!», «Новая Россия, мы с тобой!»
Эриксон потом, позже, сам себе не мог ответить, почему он так легко поддался на уговоры молодежи поехать с ними? Возможно, ему просто захотелось вернуться в свою далекую и совсем не безмятежную молодость, когда он был таким же, как и они: способным на бессмысленные поступки, а то, случалось, и на довольно опасные авантюры? Но, скорее всего, ему захотелось узнать, насколько все это серьезно, это восстание, которое называют российской социал-демократической революцией? Почему о ней говорит едва ли не половина мира? Чем она привлекает этих парней, которые, как он с высоты своего возраста понимал, являются будущим Швеции? Много ли у них единомышленников?
Из истории он знал, что всякий бунт или крупное восстание, которое еще называют революцией, вбирающее в себя весь народ, начинается с беспорядков, продолжается всеобщим разграблением, а кончается голодом. И сопровождается кровью. Морем крови. Слава богу, чаша сия пока стороной обошла Швецию. Но, похоже, не все думают так, как он. Вот и эти парни, они вряд ли понимают его. Почему?
Народу на митинге действительно было немного, человек пятьдесят. Но с каждой минутой их становилось все больше, может быть, потому, что кончался рабочий день, или из-за того, что прекращался дождь, и в прорывах уплывающих облаков все чаще выглядывало низкое предвечернее солнце. Пока же митинг был вялый. Выступали все, кто хотел что-то сказать о русской революции, хотя толком мало кто о ней что-то знал. А те, кто знал, стояли возле наспех сколоченной из досок невысокой трибуны и ждали наплыва людей.
Эриксон протиснулся сквозь толпу поближе к трибуне и во все стороны вертел головой: раз уж оказался здесь, старался лучше все увидеть и услышать. Случайно нащупал под ногами какой-то раздавленный ящик, приспособился, встал на него. Стоять было не очень удобно и утомительно, зато все происходящее было как на ладони.
Выступал тощий пожилой человек, лохматый и небритый, вероятно, профессиональный революционер. Их много в любой стране. Но когда начинается смута, они, как правило, куда-то исчезают. Их дело – митинги. Это их стихия. Они умеют красиво говорить.
Вот и этот говорил громко и красиво, время от времени поднимая над головой руку со сжатым кулаком, словно сам себе дирижировал:
– Социалистическая революция уже не эксперимент! Она состоялась в России, она уже перешагнула государственные границы и скоро широко зашагает по всему миру. Да, она испугала денежных мешков. С помощью своих капиталов они решили ее уничтожить, утопить в народной крови. В России льется кровь…
Потом его сменил на трибуне болезненного вида молодой человек. Он ринулся в бой с предыдущим оратором:
– Слова, слова! Мы истекаем пустыми словами. А России нужно не пустопорожнее говорение, а помощь. Настоящая действенная помощь. Социалистическая Россия голодает. Раненые и больные нуждаются в хлебе, в лекарствах…
Эриксон еще издали увидел полицейскую машину. Виляя в грязи, она приблизилась к митингующим. Трое в штатском выбрались из машины и сквозь расступающуюся толпу стали продвигаться к трибуне.
– Мы часто к делу и не к делу произносим прекрасное слово «солидарность», – тяжело откашлявшись, молодой человек продолжил выступать. – Так вот, это слово означает не только сочувствие, но и помощь. Любую помощь. Красная Россия крайне в ней нуждается…
Полицейские в штатском приблизились к трибуне, молодой человек увидел их, но не замолчал:
– Из капель рождается ручей, из ручьев – реки, затем моря. Каждый из вас может внести посильную помощь делу революции: кто деньгами, кто продуктами, кто лекарствами…
Когда полицейские приблизились к оратору, он повысил голос. Последние слова он уже обращал не столько собравшимся, но, скорее всего, полицейским:
– Мы все люди, и профессия каждого из нас здесь не при чем. Рабочий и крестьянин, полицейский и адвокат – все мы народ. И наш народ не только может, но и обязан помочь русскому народу, который первым не земле…
Полицейские быстро и умело сняли молодого оратора с ящиков, двое взяли его за руки.
– Фамилия?
– А то вы меня не знаете! – язвительно сказал молодой человек. – Скажите еще, что первый раз видите.
– Для порядка, – сердито заявил грузный полицейский. – Попробуй, разберись в вашем брате-революционере. Вчера брали – одна фамилия, на следующий день – уже другая. И паспорт другой. Фармазоны!
– Ну, Ларсен моя фамилия, – спокойно сказал молодой человек.
– Правильно, Ларсен. Значит, не успел еще сменить, – удовлетворенно буркнул старший.
– А, собственно, в чем дело? – продолжил выяснять Ларсен: он, похоже, уже не однажды бывал в подобных переделках. – Что такого я насыпал властям в штаны, что у них понос?
Тем временем грузный полицейский тяжело взобрался на шаткую, наскоро сколоченную из ящиков трибуну и командным голосом обратился к митингующим:
– Прошу прекратить недозволенное мероприятие и очистить территорию!
Толпа загудела, одиночки стали что-то выкрикивать.
– И не надо кричать! В соответствии с законом еще раз прошу вас разойтись! Не заставляйте меня вызывать на помощь подкрепление!
Швеция – страна хорошо вышколенных, послушных людей. Сразу повернулись спиной к трибуне задние, только что пришедшие. Они сделали вид, что случайно не туда попали. За ними потянулись и другие.
Эриксон слез со своего ящика и, стоя на месте, с любопытством наблюдал за тем, как пустеет площадь, Недовольная толпа гудела, как растревоженный улей, и обтекала его, как вода камень. Последнее, что он увидел: пожилой полицейский наступил на оброненный кем-то плакат и старательно вытер об него грязные ботинки. Затем все втроем они обступили молодого оратора – Эриксон запомнил его фамилию: Ларсен – и повели его к машине.
Проводив взглядом скрывшуюся за поворотом полицейскую машину, Эриксон неторопливо пошел к трамвайной остановке. Мог ли он представить себе, что довольно скоро снова встретится с Ларсеном, и эта встреча круто изменит его жизнь?
5
Завечерело. На улицах города зажглись фонари, прибавилось людей. Большинство возвращалось с работы, а молодежь даже успела переодеться и неторопливо фланировала в поисках вечерних приключений. На иных улочках полицейскому автомобилю уже приходилось часто клаксонить, с требованием посторониться.
Ларсен со спокойным любопытством смотрел в боковое окошко автомобиля. Он узнавал эти улицы, и даже знал, куда его повезут. Для начала – в полицию, а оттуда – в охраняемую ночлежку. Утром выпишут штраф и отпустят. Так бывало уже не однажды.
Но в этот раз в привычном порядке что-то нарушилось. Ларсен обернулся к грузному полицейскому, как он понял, старшему среди них, и удивленно спросил:
– Э-э, господа! Полицейский участок уже проехали. Куда вы меня везете?
Старший полицейский коротко взглянул на Ларсена, отметив его уже порядком поношенную одежду и грязные ботинки.
– Надеюсь, у тебя найдется что-то более приличное, чтобы переодеться? – буркнул полицейский.
– О-ля-ля! Не иначе, мы едем на чей-то богатый ужин? – весело предположил Ларсен. – Угадал?
– Приблизительно. Просили доставить тебя к премьер-министру. Только не очень радуйся. После того как ты в своей грязной газетке обозвал его авантюристом и лгуном, он вряд ли предложит тебе даже чай, я уже не говорю о бутерброде.
– Обойдусь своими бутербродами. На всякий случай они у меня всегда с собой, – и Ларсен похлопал ладонью по портфелю.
Проехали еще пару кварталов. И он снова, теперь уже более настороженно, спросил:
– Ну и какую лапшу будете еще мне на уши вешать? Риксдаг миновали. Куда везете?
– Разве я тебе не сказал? К тебе домой. Не можешь же ты таким чучелом предстать перед премьер-министром, – уже сердито ответил полицейский. – И помолчи немного. До чего ты уже всем нам надоел со своей болтовней!
– Жаль. А я приготовил для митинга хорошую речь. Хотел в порядке репетиции произнести ее вам.
– Премьер-министру произнесешь.
На окраине города, в «газетном» квартале «Клара», автомобиль остановился возле неухоженного кирпичного здания. Ларсен в сопровождении полицейских поднялся на второй этаж, своими ключами открыл дверь со скромной вывеской «Вечерний экспресс». Церемонно ее распахнув, пригласил:
– Прошу!
Большая комната с низким потолком скорее напоминала склад, чувствовалось, что в нем работает много людей. Несколько столов были завалены газетными верстками, гранками. На двух столах стояли пишущие машинки. В дальнем углу громоздился продавленный диван, в головах, где должна находиться подушка, лежал толстый, порядком потрепанный том с оборванными обложками, осеннее пальто заменяло одеяло. Рядом с диваном стоял грубый платяной шкаф, и еще один – книжный, плотно заполненный старыми потрепанными и новыми книгами, вероятнее всего, различными справочниками, словарями и энциклопедиями. И повсюду, где только возможно, громоздились один на другом заколоченные ящики с известной эмблемой Красного Креста: змеей и чашей.
– Быстрее переодевайся! – стали поторапливать Ларсена полицейские.
– А я никуда не спешу. Если уж я так срочно нужен премьер-министру, подождет, – с легкой мстительной издевкой ответил Ларсен. – Приличные люди заранее сообщают о предстоящей аудиенции.
– Ну, ты! Не выламывайся! «Приличный человек»… «Аудиенция»… Смотри, слова какие знает! – недовольно проворчал старший полицейский.
Ларсен стал извлекать из шкафа одежду, прикидывая, что бы надеть. Натянул на себя свежую рубаху, взял в руки несколько галстуков, оценивающе их пересмотрел, выбрал один. Краем глаза заметил, как один из полицейских, остановившись возле штабелей ящиков, долго задумчиво их рассматривал. Любопытство взяло верх: потряс верхний. И он отозвался стеклянным звоном.
– Осторожно! – строго сказал Ларсен. – Там лекарства!
– Ты быстрее поворачивайся! – уже начал сердиться старший полицейский. – Ночь на дворе!
Ларсен не стал отвечать, перебирая что-то в шкафу. Оттуда вывалилась куча старых газет, затем шляпа-котелок.
Старший полицейский остановился за спиной Ларсена, заглянул в шкаф:
– И откуда у господина редактора будут деньги на хорошую одежду, если он все их тратит на социализм? – задумчиво, сам себе задал вопрос полицейский и бросил взгляд на ноги Ларсена. – Даже сапожную щетку не может купить.
Ларсен демонстративно скомкал газету, протер ею ботинки. Когда распрямился, один из полицейских нахлобучил ему на голову шляпу-котелок, оценивающе взглянул, слегка подправил. После этого оглядел его целиком и удовлетворенно произнес:
– Ну, вот! Стал хоть чуть-чуть на человека похож. – И добавил: – Будешь у премьер-министра, не забудь ему сказать, что полиция обошлась с тобой лучше, чем родная мама.
Проплутав по городу, полицейский автомобиль выехал на богатые и хорошо освещенные центральные улицы и остановился у строгого здания риксдага.
Старший полицейский проводил Ларсена до входной двери и, уже стоя перед нею, взглянул на часы. И почти тотчас перед ними широко распахнулась тяжелая дверь.
– Иди!
Только сейчас Ларсен поверил, что полицейские не подсмеивались над ним, не шутили, и у него действительно предстояла какая-то важная встреча. Если не с самим премьер-министром, то все равно с кем-то из важных государственных чиновников.
Но, теряясь в догадках, он так и не смог понять, зачем он им нужен, какие у него могут быть с ними общие дела? Вполне возможно, это вообще какая-то ошибка. Впрочем, какой смысл ломать голову, если скоро все станет на свои места? Если ошибка, извинятся и выставят за эту массивную государственную дверь.
Пока он так размышлял, одергивая полы куртки и поправляя галстук, перед ним возник невысокий лощеный правительственный чиновник.
– Господин Ларсен?
– К вашим услугам.
Чиновник сделал приглашающий жест и пошел по ковровым дорожкам в глубь здания. Ларсен двинулся следом.
Отражаясь в богатых зеркалах, он бесшумно, словно тень, продвигался по широким коридорам. Все происходящее смущало его: он уже давно привык к грубости, оскорблениям, обидам, привык к яростной жестокой борьбе за выживание. Ни с чем подобным, ни с блистающими золотом тяжелыми люстрами, ни с ослепительно-белым мрамором дворцовых анфилад он слишком давно не соприкасался. Да и прежде это случалось редко и коротко. Вся эта роскошь должна была подавлять человека, напоминать ему, что здесь делается большая политика.
Ларсен коротко остановился, чтобы сосредоточиться и взять себя в руки. Провожающий его чиновник, не оборачиваясь, тоже остановился, видимо, все время держал его зеркальное отражение в поле своего зрения. Он, похоже, давно здесь работал и знал, как действуют эти стены на любого оказавшегося в них человека.
Они пошли дальше и вскоре оказались в просторном длинном кабинете, в котором большой резной стол занимал едва ли четвертую часть его пространства. Кабинет был пуст. Потом сзади Ларсена раздался какой-то едва слышимый звук, он обернулся и увидел издалека, из глубины кабинета, идущего к нему человека. Он узнал его, это был… премьер-министр Хольнер. В руке у него дымила сигара. Подойдя к Ларсену, Хольнер взмахом руки с сигарой указал ему на кресло:
– Садитесь, господин Ларсен.
Затем кивком головы он отпустил чиновника, приведшего сюда Ларсена. Выждав, когда за ним закроется дверь, Хольнер продолжил:
– Извините, что я заранее не предупредил вас о нашем желании встретиться с вами. Но, как выяснилось, вас нелегко найти.
Ларсен, чтобы обрести наконец свойственную ему уверенность, ответил не совсем так, как следовало бы, чтобы понравиться Хольнеру:
– Да, господин премьер-министр. Вот и сейчас, меня увезли прямо с митинга. Народу было немного: шел дождь, и там было грязно. Нам не дают собираться в чистых местах.
Хольнер едва заметно скривился и жестом руки с сигарой остановил Ларсена, давая тем самым понять, что не намерен обсуждать эту тему.
– О дождях и митингах мы с вами поговорим как-нибудь в другой раз, – он был человек занятой и не мог позволить себе пустопорожние разговоры. – Сейчас о другом. Мы, господин Ларсен, давно с интересом наблюдаем за вашей неутомимой и многотрудной работой.
– Я это иногда замечаю, – усмехнулся газетчик.
– Только, пожалуйста, не ставьте нам в вину еще и неуклюжую работу Министерства внутренних дел. У нас своих дел выше головы, – Хольнер словно даже пожаловался Ларсену, но тут же вернулся к начатому: – Я имею в виду вашу работу по сбору средств и закупке медикаментов для красной России. Поистине гуманное и благородное занятие.
Вот уж чего-чего, но такого начала разговора с премьер-министром, человеком высокого государственного ранга, Ларсен не мог себе представить. Он давно привык искать скрытые ловушки в разговорах с властями. Но, похоже, этот холеный, за многие годы поднаторевший в дипломатии человек был искренен. Тогда что это может означать? Только одно: нейтральная Швеция обращает свой взгляд, свои симпатии к социалистической России. По крайней мере до сегодняшнего дня его гуманитарная деятельность в пользу красной России, против которой ополчилась едва ли не половина мира, не одобрялась также и шведскими властями.
Хольнер оценил недоумение журналиста. Он открыл коробку с сигарами, намереваясь угостить гостя настоящей «гаваной». Но тут же раздумал, решив, что не стоит сокращать разделяющую их дистанцию, и закрыл коробку. Причем сделал это изящно: несколько раз поднял и опустил крышку, словно как бы игрался ею.
– Мне не однажды докладывали, что у вас проблемы с доставкой гуманитарных грузов в красный Петроград, – продолжил наконец Хольнер. – Он в блокаде, и, несмотря на то, что мы добросовестно соблюдаем нейтралитет, вряд ли какой-либо судовладелец, если он, конечно, не сумасшедший, рискнет без достаточных гарантий сунуться в этот огненный клубок. Я понимаю вас: там – люди, им нужна пища, нужны лекарства… Мы, шведы, – коммерсанты, господин Ларсен. А коммерция всегда над схваткой, не правда ли? Так вот, по моим размышлениям, гарантией для судовладельца могут быть деньги. Причем хорошие деньги, ради которых стоит рисковать. Как я понимаю, вы, левые социал-демократы, не располагаете такими деньгами…
Хольнер сделал длинную паузу. Он, как игрок, изучал журналиста, прежде чем открыть свои карты. И мог свести разговор на нет, если почувствует, что тот не заинтересован в продолжении. Он не хотел, а возможно, даже не имел права проиграть. В конце концов найдется другой, который примет его пока еще не высказанное предложение. У него было несколько кандидатов, и Ларсен был лишь одним из них.
Ларсен первым нарушил тишину, он постепенно начинал понимать, куда клонит Хольнер, и, чтобы закончить эту игру в прятки, решительно сказал:
– Вы хотите предложить нам деньги? Мы откажемся от них, если они пахнут порохом.
Хольнеру ответ понравился.
– Вы умный человек, господин Ларсен. С вами легко разговаривать, – потеплев лицом, сказал он. – Неужели вы не понимаете, что Швеция объявила нейтралитет еще и по той причине, что мы не считаем для себя возможным зарабатывать на войне? – И, решив, что может несколько приоткрыть свои карты, он продолжил: – Теперь о предложении. Речь не о деньгах. Просто у нас есть возможность помочь вам организовать судно для поездки в Петроград. Вы переправите туда свои гуманитарные грузы. И сделаете еще одно доброе дело, которое, как мне кажется, очень поможет красной России. Так вот. Хотел бы услышать ваш ответ: готовы ли вы к такому плаванию? Это, конечно, не прогулка, оно сопряжено с определенными опасностями. Но вы ведь прежде уже совершали подобные поездки и даже, насколько я осведомлен, были хорошо знакомы с большевиком Вацлавом Воровским? Как вы, вероятно, осведомлены, после работы здесь, у нас, он вернулся к себе, в Россию, и сейчас очень известен и авторитетен среди большевиков…
Ларсен промолчал. Он напряженно осмысливал это предложение. Что за игру затевает премьер-министр? Его «нет» явно не устроит Хольнера. Но и «да», при всей заманчивости, может слишком дорого обойтись и ему и его партии.
– Так все же, чем мы вам будем за это обязаны? – напрямую спросил Ларсен.
– Ничем. Просто Швеция заинтересована в деле, которое вы попутно, без особого труда, выполните для нас.
– Слишком щедрый подарок. Я, безусловно, согласен, – с сомнением в голосе промолвил Ларсен и добавил: – Надеюсь, вы все же посвятите меня во все тайные подробности?
– Обо всем этом – не со мной. – Хольнер протянул руку к звонку, и в кабинет почти тотчас стремительно вошел высокий, крепкий человек средних лет, с тяжелой челюстью, с лицом уже оставившего ринг боксера. Вероятно, он в приемной ждал звонка. Вошел и стал рядом с Ларсеном, словно бы для того, чтобы подчеркнуть худобу и болезненность журналиста.
– Никольс, американский предприниматель… Ларсен, редактор социал-демократической газеты, – представил их друг другу премьер-министр.
Никольс протянул руку Ларсену и начал ее так трясти, словно встретил своего давно потерянного и внезапно вновь обретенного друга. У этого американца была широкая улыбка с большими белыми зубами, которая казалась приклеенной к его лицу и, похоже, никогда с него не сходила. Наверное, она сохранялась на его лица даже во сне. Он был слишком подвижный и шумный и, вероятно, везде себя чувствовал как рыба в воде.
– Я рад знакомству! Нам нужен именно такой человек, как вы! – радостно похлопывая своими большими ручищами Ларсена по плечу, произнес он на хорошем шведском языке.
– Кому – нам? – не принимая восторженную американскую манеру общения, спокойно спросил Ларсен.
– Это потом! Потом! Не это главное! – снова осклабился в белозубой улыбке американец.
Хольнер тем временем деликатно отошел к окну и стал сосредоточенно что-то там высматривать. Он сделал свое дело и всем своим видом показывал, что все дальнейшее его уже не интересует.
– Мой друг! Меня информировали, что вы были знакомы с этим большевиком Воровским, – продолжил Никольс.
– Да, был, – Ларсен бросил короткий взгляд на стоящего у окна Хольнера. – Но его попросили убраться из Швеции.
Ларсен понял, что Хольнер в подробностях посвятил Никольса о депортации Воровского из Стокгольма, потому что американец покачал головой и развел руками: дескать, он понимает премьер-министра, который, увы, испытывал давление.
– Но все оказалось к лучшему, друг мой! Сейчас Воровский в России – один из самых влиятельных большевиков, – радостно произнес Никольс. – А нам необходимо установить надежные связи с Россией, чтобы уже в самое ближайшее время можно было провести с большевистским правительством важные официальные переговоры. Надеюсь, вы понимаете, что об этом нашем разговоре никто не должен знать… Итак, я все сказал, и теперь, друг мой, надежда только на вас.
– На меня? – удивился Ларсен. – Почему на меня?
– Видите ли, большевики очень недоверчивы… Их, конечно, можно понять, – начал объяснять Никольс и взял Ларсена за руку. – Вы знаете Воровского, Воровский знает вас. Это уже много. Вам большевики поверят. Или уж, во всяком случае, внимательно вас выслушают. А если выслушают, то не смогут от наших предложений отказаться. Речь пойдет о взаимовыгодной торговле. Более подробно и предметно поговорим несколько позже.
– Почему же? Не люблю неопределенность. Выкладывайте все сейчас! – не попросил, а уже потребовал Ларсен. – Мне важно знать все, до самых мельчайших подробностей.
– Будут подробности, но несколько позже. Прежде всего, надо найти пароход с отчаянным экипажем, который рискнул бы и уже в ближайшие дни смог отправиться в блокадный Петроград. Обстановку там вы, вероятно, знаете? – спросил Никольс.
– Война.
– Не-ет, не просто война. Там Гражданская война. Она всегда более свирепа и крайне беспощадна. Что же я буду излагать вам подробности, если вся эта моя затея пока висит в воздухе? Найдется походящий пароход – испарится неопределенность, тогда и обсудим детали, – на этом американец, похоже, поставил точку, но что-то вспоминая, попридержал руку Ларсена в своей: – Да, вот еще что, вам будет приятно узнать: и вас и экипаж парохода, который согласится отправиться в Петроград, мне поручено застраховать от любых рисков. Сумма, которую вы получите по возвращении, надеюсь, не покажется вам недостаточной.
6
Эриксон любил море. Хотя, по правде сказать, он увидел его уже в юношеском возрасте, а до этого времени при слове «море» он представлял себе озеро Венерн, на берегу которого стоял его родной городок Карлстад. Оно было большое, и его дальний противоположный берег лишь в ясную погоду, когда воздух по-осеннему чист и прозрачен, иногда виднелся вдали узкой полоской. Если такое озеро, какое же тогда море? А океан? Эти мысли не покидали мальчишку Густава до тех пор, пока однажды он не увидел настоящее море.
Семья жила бедно, из трех братьев лишь только один выбился в люди: Юхан. В праздничные дни он присылал им какие-то подарки. И мать Густава во время редких ссор упрекала отца: «Ах, какая я была глупая! Вышла бы замуж за твоего брата Юхана, и жила бы себе, как в раю».
Однажды отец собрался съездить к дяде Юхану, и мальчишка упросил взять его с собой. Ему совсем не интересен был дядя Юхан, но его согревала перспектива покататься на поезде.
Они ехали целый день, и все это время Густав не отходил от окна. Дорога была холмистая, поезд то нырял в туннели, то мчался по мостам. И тогда земля оказывалась далеко внизу, и Густаву казалось, что он летит над лугами, где паслись стада коров. С высоты и коровы, и пастухи казались совсем крохотными. Потом стало темнеть, и он, переполненный дневными дорожными впечатлениями, там же, сидя у окна, уснул.
А утром проснулся в чужой комнате, точнее, его разбудил незнакомый мужчина в необычной одежде. У себя в Карлстаде Густав тоже видел таких, это были матросы, они плавали на яхтах и пароходах по озеру.
– Вставай, будем знакомиться. Я – твой дядя Юхан, – мужчина широко улыбался, и лицо у него было доброе, приветливое. – Твой папа – мой брат. Стало быть, ты мой племянник.
– А вы кто? – спросил Густав.
– Экий ты непонятливый. Я же сказал: твой дядя.
– Я не про это, – мальчишка указал на одежду дяди Юхана и на его фуражку с позолоченной флотской эмблемой. – Вы матрос?
– Ну, в общем-то, да. Моряк. Даже точнее: капитан.
– А капитан главнее моряка? – спросил Густав.
– Как тебе сказать? Он тоже моряк. Но он знает чуть больше других моряков. Ну, к примеру, он хорошо знает морские дороги, и может даже в самую темную ночь привести свой корабль в нужный порт.