- -
- 100%
- +
Эриксон один стоял в рулевой рубке. Когда проскрипела дверь, он скосил глаз. Увидев входящего Ларсена, насупился. Еще когда маклер Бергстен предупредил Эриксона, что с ним в плавание отправится журналист, да еще с благотворительным грузом, он уже тогда заочно невзлюбил его. Эриксон не любил ни политику, ни политиков. Пустопорожнее занятие, а, скорее всего, даже вредное. В любом государстве постепенно все становится подогнанным, все четко работает, а от политиков (в их числе он считал и журналистов) все беды. Это они разлаживают четко работающий государственный механизм, и он начинает сбоить, ломается: начинаются митинги, забастовки, восстания, а то и войны. И еще он невзлюбил Ларсена и за то, что его ему навязали. Хотя и сказали, что именно этому политику, симпатизирующему «красным», он обязан фрахтом, иначе, кто знает, сколько бы еще он ждал подходящей работы. Да и то сказать: может, и не дождался бы. В эти годы, когда кругом гремит война, появились молодые люди, уверенные в себе, не в меру нахальные, на лету перехватывающие все лучшие фрахты, и ему, Эриксону, становится все труднее и труднее за ними угнаться. К таким он отнес и Ларсена. Его роль капитану была не вполне понятна, она его пугала, лишала чувства самостоятельности.
– Ветер свежеет, – войдя в рубку, сказал Ларсен. Ему было явно нехорошо от качки, но он крепился, пытаясь разговором отвлечься от тошноты.
– Ну, свежеет, – мрачно ответил Эриксон. – А вы, похоже, уже успели расстаться с вечерней селедкой?
Ларсен пропустил мимо ушей язвительную реплику.
– Как вы думаете, при такой погоде и скорости, суток за двое дойдем? – мягко, по-доброму спросил Ларсен. Не обращая внимания на недружественное настроение капитана, он попытался наладить с ним отношения.
– За двое суток?.. За двое суток мы и в мирное время не ходили. А что, уже надоело плыть?
– Да нет, ничего. Просто так, из любопытства спросил. Интересно все же, когда придем.
– Когда придем, тогда я вам скажу.
Постояли, помолчали, глядя на море.
– Фонари ночью погасите? – снова спросил Ларсен.
– Тоже из любопытства?
– Кругом война. Опасно все же.
– Кого пугает война, тот должен оставаться у домашней плиты, – ответил Эриксон. – Светло, тепло, как в маленьком раю.
– Я не знаю, что такое рай. Я родился в кузнице, – вдруг совсем немиролюбиво сказал Ларсен. – Когда горел огонь, там было светло и тепло от раскаленных углей. Нет, не тепло, а невыносимо жарко, и еще дымно. И гнилая селедка там тоже была. Поэтому я не знаю, что такое маленький рай, зато хорошо знаю, что такое маленький ад. Я к нему тогда почти привык.
Эриксон медленно, задумчиво разжевывал сигару.
– Я тоже не в дворцах родился, а на городских задворках. Под нашим окном были нужники. Мать кормила нас снятым молоком и горелыми сухарями – покупала их по дешевке в солдатской пекарне. Зубами цеплялся за жизнь. И выстоял, выбился.
Он долго молча смотрел на Ларсена, пытаясь понять его реакцию на сказанное, и затем продолжил:
– Там я научился драться и бить первым. Знаешь, если ты успел ударить первым, тебя уже не одолеть. Я всю жизнь стараюсь бить первым, поэтому и поднакопил жирку. А если б ты знал, сколько раз у меня хотели отнять мое!
– А что у тебя твое?
Капитан одной рукой крепко уперся в деревянную облицовку рубки, как бы подчеркивая, что это его собственность, что он хозяин этого судна и они – одно целое:
– Вот «Эскильстуна»! Она моя! Попробуй, оторви меня от нее! Не получится. Я прирос к ней.
К ним поднялся рулевой. Он лишь молча кивнул и сменил у штурвала капитана. Эриксон так же безмолвно указал ему на компас, на что рулевой в ответ кивнул. Ни слова друг другу, словно глухонемые. И только глаза у рулевого, красные от бессонной ночи, как-то неуютно, пронзительно светились на его худом удлиненном лице.
Капитан ушел. А Ларсен еще какое-то время оставался в рубке. Ему хотелось поговорить с рулевым, получить у него ответы на вопросы, на которые не ответил капитан.
Но рулевой ни разу не повернулся к нему, даже не шевельнулся. «Какой-то странный человек», – подумал Ларсен и тоже ушел.
Он догнал капитана, когда тот подошел к двери своей каюты и уже открыл дверь.
– Постойте, – попросил его Ларсен и, преодолев приступ кашля, спросил: – Кто он, тот, в рубке? Не выведет ли он нас не туда, куда нам нужно? Ему можно доверять?
– Доверять нельзя никому, – ответил капитан. – Но ему можно.
– Вы давно его знаете?
– Пять лет. Он похоронил жену и сына, они умерли от «испанки». С тех пор он ищет Бога. Но со мной он готов идти хоть к черту, даже если этот черт красный.
И Эриксон резко захлопнул дверь перед Ларсеном.
Они плыли по Балтийскому морю уже около суток. Давно отстали хлопотливые чайки, которые долго сопровождали их от шведских берегов. Тяжелые волны гулко ударяли о борт судна.
Но вот как-то сразу, почти вдруг – капитан это почувствовал – начал меняться ветер, и, похоже, даже стали приутихать волны.
В рубку, чтобы сменить капитана, вошел рулевой. Встав у штурвала, он указал куда-то влево, коротко бросил:
– Мыс Ханко.
Но и слева, и справа была все та же чернота ночи, зато в рубку уже не доносились звуки шквального, порывистого ветра, а лишь слышались легкие сквозняковые посвисты, и на волнах постепенно исчезли белые гребни.
– Финский залив, – скорее сам себе ободряюще сказал Эриксон. – Уже веселее. Так бы и идти без неприятностей до самого Петрограда.
Рольф промолчал, его губы беззвучно двигались: он молился.
11
Ларсен лежал на нижней двухъярусной полке в тесной выгородке-каютке, вторая такая же полка здесь уже не помещалась. Эта двухъярусная предназначалась для троих, учитывая, что один должен находиться на вахте. Капитан свою, такую же крохотную, каюту делил с рулевым. Элен большую часть времени проводила на камбузе, он же был и кают-компанией, спала урывками здесь же, иногда в каютке для команды, когда двухъярусную полку кто-то на время освобождал.
Ларсен болел. Помимо застарелого туберкулеза, его одолевала еще и морская болезнь. Он тяжело дышал, ему не хватало воздуха, и он лихорадочными движениями судорожно пытался расстегнуть ворот рубашки, но пальцы не слушались. В мерцающем полусвете, сочащегося из круглого оконца, на его лице заметно проявились недуги. Не справившись с пуговицами, он в отчаянии заложил ладони между колен, как ребенок, которому холодно.
Скрипнула дверь, в каютку вошла Элен. Она поставила на столик стакан с какой-то темной жидкостью и заботливо прикрыла ноги Ларсена одеялом.
– Выпей сразу. Это поможет.
Он с трудом приподнялся на локте.
– Откуда ты знаешь? У тебя тоже было такое? – И виновато ей улыбнулся.
– Было всякое. Мне даже случалось отнимать у кочегара лопату, а то и вставать к штурвалу.
Она помогла ему выпить, поддерживая за затылок. Пил он с трудом, захлебываясь и морщась. Темная жидкость проливалась на его рубаху.
– Это… все… от селедки… – откашлявшись и отдышавшись, попытался объяснить он.
– Какая разница от чего, от качки или от селедки. Полежи немного, и тебе станет лучше, – успокаивающе и ласково сказала она. – Утром проснешься, а ты уже совсем здоровый.
Заметив, что Элен собирается уйти, он протянул к ней руку, попытался удержать. Но его начал сотрясать приступ кашля. Он отвернулся к стене и прижал ко рту платок.
– Уходи… пожалуйста… уйди… – бормотал он.
Она заметила на платке большое темное пятно.
Финский залив и в самом деле встретил их поначалу радушно. Ветер постепенно сменил направление и подул уже тихо, с востока. Волна стала мягкая, накатистая, и нос «Эскильстуны» входил в нее, как нож в масло. Ее раскачивало, словно убаюкивало. Но Эриксон хорошо знал нрав Финского залива и не очень верил в его постоянство. К полудню так и случилось. Ветер снова сменил направление, задул холодный, колючий, северный. И волны стали под стать ветру: тяжело, словно молотом, ударяли в левый борт, обдавая палубу пеной. Пароход кренило вправо, но до следующей девятой волны он упрямо выравнивался. Следующая девятая снова заваливала его.
Созданная для плавания по тихому озеру Меларен, «Эскильстуна» послушно кланялась волнам и кряхтела.
Рольф стоял за штурвалом. Его лицо, слегка подсвеченное приборной лампочкой, за мокрым стеклом рулевой рубки походило на лик святого, плывущего над стихией. Как всегда в такие минуты он бормотал молитву.
В рубку ввалился мокрый встревоженный Эриксон. Стряхивая брезентовый плащ, он что-то прокричал рулевому, указывая на компас, но затем схватился за рукоятку телеграфа, поставил ее на «малый ход».
Утром шторм не прекратился. Эриксон, опасаясь за свою посудину, сменил тактику: пошли галсами, поворачиваясь носом то к левому, то к правому борту. Это удлиняло их путь, зато заметно уменьшилась качка.
Теперь был слышен стук двигателя. От ударов волн пароход только время от времени легко содрогался.
В небольшую выгородку, которая совмещала в себе кухню и кают-компанию, вошел бледный Ларсен, тяжело присел на край стула. Было светло, время подходило к полудню, и он, превозмогая болезнь, решился покинуть постель.
Следом за Ларсеном вошел Эриксон, увидев Ларсена, сухо, с легкой издевкой спросил:
– Как спалось, господин редактор? Что снилось?
Ларсен не ответил.
Эриксон сделал вид, что не заметил этого, крикнул за фанерную перегородку, что отделяла кухню:
– Дай нам с господином редактором чайку! Погорячее и покрепче!
Элен поставила перед ними поднос. Эриксон из своей фляжки налил в чашки ром: сначала себе, а затем и Ларсену.
– Мы почти не движемся, – сказал Ларсен.
– Чтобы хорошо двигаться, надо вдоволь кормить топки углем, – бросил Эриксон. – Господин редактор никогда не держал в руках лопату? Господин редактор все пишет, объясняет нам, как надо жить. А только я пока не замечаю, чтобы от этой писанины что-то изменилось в лучшую сторону.
Ларсен отодвинул от себя чашку, тем самым выказывая капитану обиду. Но Эриксон, проведший ночь без сна, был зол на непогоду, на Ларсена и на самого себя, что ввязался в эту авантюру с плаванием в красную Россию, он мрачно продолжил:
– Я везу тебя и твои ящики, а ты отлеживаешься на койке. Что, твоя работа – только марать манжетки? Ну и какая всем нам от этого польза?
Ларсен глубже натянул на пальцы рукав куртки, чтобы скрыть исписанную манжету, но опрокинул чашку. С досадой встал, чтобы уйти.
– Сделал бы хоть половину работы кочегара, чтобы наконец понял, что такое настоящая работа и какая ей… – бросил вслед ему Эриксон и не закончил. Увидел стоящую рядом с ним Элен, которая смотрела вслед Ларсену с очевидной жалостью и сочувствием. Он в сердцах бросил на стол флягу:
– Ты что, спишь с ним? – с гневом спросил он у Элен.
Она молча спокойно смотрела на капитана. И он не выдержал ее взгляда, отвел глаза.
– Если бы не этот газетчик, ты бы так и сидел на берегу без работы, – мягко сказала она.
– Нет, это не я ему! – возмущенно выкрикнул Эриксон. – Это он… он обязан мне и «Эскильстуне»!.. Но ты не ответила: спишь с ним?
Она как и прежде смотрела на него сверху вниз и усмехалась.
– Я не об этом, не о журналисте, я – о кочегаре? – буркнул Эриксон. Он ощутил превосходство Элен и не мог преодолеть его так же, как не мог преодолеть превосходство Ларсена. И от этого он готов был и редактора, и Элен втоптать в грязь. Нашла коса на камень. Уже не сдерживая себя, он выкрикнул: – У тебя от вонючих лап кочегара отпечатки до самого пупа!
Она продолжала усмехаться, понимая, что в этом большом грубом человеке все еще живет неуверенный в себе, исстрадавшийся от постоянной борьбы с превратностями жизни, опасающийся всего окружающего, злой, как волчонок, мальчишка.
– Ты когда-нибудь ночевал на скамейке в парке? – неожиданно спокойно и доверительно мягким голосом спросила она. – Поздней осенью, когда все вокруг в инее? А я спала, и не одну ночь. И человеку, который приютил меня, разделил со мной свой кров и хлеб, я могу позволить отпечатки до пупа. Почему же это оказался не ты, капитан? Ты не замечал, кто спит там, на скамейках, спасаясь от холода, завернувшись в газеты. Вот и газетчик, он тоже спасал меня, потому что я наверняка заворачивалась от холода и в его газеты. А тебе… тебе было не до людей. Ты был слишком занят поисками фрахта для своей старой посудины.
Капитан сник. Кочегар, подходя к выгородке, именуемой кают-компанией, услышал последние слова Элен. И, едва войдя, он торопливо перевел взгляд с капитана на Элен, и понял, что тут происходит что-то серьезное. Не понимая сути, он резко, с вызовом, спросил капитана:
– Я до предела раскочегарил топку, почему ты держишь посудину на малом ходу?
– Потому, что идем галсами. Не хочу подставлять волне бока: может разнести нас в щепки. Финский залив – слишком серьезное корыто для нашей посудины, – спокойно ответил капитан, понимая, что кочегара интересует вовсе не это.
– Финский залив? Теперь понятно! – кочегар обернулся к Элен. – Ты слышишь? Оказывается, мы плывем на восток. Как раз туда, где сто чертей передрались из-за большого барыша. Там не просто шторм, там похуже шторма.
– Что тебе не нравится? – взорвался Эриксон. – Если у тебя есть матросский билет, только скажи, я тебя тут же высажу к тем ста чертям на берег! Хочешь, к финнам, хочешь – к эстляндцам. Они там все одной породы!
– Был бы у меня матросский билет, никогда бы не связался с таким людоедом, как ты!
– Ну, связался же! Так вкалывай! И не лезь в мои дела, а я не полезу в твои. Мне плевать, кто ты и как оказался у меня на пароходе. Хоть бы ты даже и из тюрьмы сбежал!
Последние слова Эриксон произнес, пристально глядя на Элен.
– Твоя власть, капитан! Принял к сведению, – зло и значительно сказал кочегар. – Но и ты не забудь…
– Что не забыть?
– А все. И этот разговор тоже.
– Угрожаешь?
– Ну что ты, капитан! Разве можно? Кто ты, и кто я…
Лицо кочегара вдруг преобразилось, на нем обозначилась какая-то нагловатая, скверная улыбка. Он извлек из кармана замусоленную колоду карт, ловко ее перетасовал.
– Может, сыграем, капитан? На счастье! Посмотрим, кто первый вытянет червовую даму?
Эриксон резко отвернулся и вышел из каюты, с силой громко хлопнув дверью.
Ларсен кидал в топку уголь. Его лицо лоснилось от пота. Остановился, оперся на лопату. Передохнул. Смахнул тряпицей с лица пот. И снова, поплевав на ладони, принялся за работу. Неумело подобрал уголь, понес его к топке, забросил и снова вернулся. И так много раз: три шага к углю, три шага к топке, вместо того, чтобы подгрести его поближе к прожорливому жерлу. Усталая тень Ларсена неторопливо двигалась по стене.
Капитан вошел в кочегарку, долго и незаметно, стоя в проеме двери, наблюдал за бестолковой работой журналиста. Дождался, когда тот вновь остановился, чтобы вытереть с лица пот и отдышаться. И лишь после этого выступил из сумерек в полосу неровного света от пламени горящего угля.
– Ну, вот! Теперь ты будешь знать, какая у них жизнь.
– У кого? – хрипло спросил Ларсен.
– У рабочих. Ты ведь в своей газетке защищаешь рабочих, я правильно понимаю? Даже как-то читал, хочешь, чтобы они больше работали языками, а их бы заменили на заводах и фабриках автоматы. Но такого никогда не было и не будет! И знаешь почему? Автомат стоит больших денег, а рабочий не стоит ничего. Автомат еще не выполнил никакой работы, а я уже авансом заплатил большие деньги за его будущую работу. Выгодно ли это мне? Конечно же нет. Что касается рабочего, он приходит ко мне тогда, когда он мне нужен. И я плачу ему ровно столько, сколько стоит его работа. Я покупаю у него его работу, потому что ему нужны деньги. Их у него нет, но он в них нуждается. А у меня они есть. И рабочий делает мне за мои деньги то, что мне необходимо. Все очень просто: я покупаю у рабочего его труд. Понимаешь? На этом стоит мир. Ничего другого никто не придумал.
Они стояли друг против друга, топка гудела и обдавала их жаром.
– Ты думаешь, за твои гроши они продают тебе только свою работу? – громче гудения топки выкрикнул Ларсен. – А тело, руки, а здоровье? А их мысли, разве ты не хочешь и их купить?
И он стал снова, неумело, но яростно носить и кидать уголь в пылающую топку. Задыхался, давился кашлем, ноги его дрожали от усталости, но он безостановочно метался по кочегарке и швырял, швырял в прожорливую пасть топки уголь. Он не хотел и не имел права остановиться, чтобы отдышаться, не хотел, чтобы Эриксон увидел его физическую слабость. При этом он выкрикивал:
– Но запомните, придет время, и они скажут: вчера нашей была…
Эриксон понял, что это истерика, и попытался вырвать у него лопату, но Ларсен не выпускал ее из своих рук, продолжал:
– …вчера нашей была только лопата, а сегодня мы хотим, чтобы все было наше!
Эриксон понял, что журналиста так не остановить. Огляделся по сторонам, но ничего подходящего для этого не увидел. Тогда он тяжело, изо всей силы ударил кулаком по железной стенке кочегарки. И этот неожиданный грохот остановил Ларсена.
Эриксон стал тереть кулак о куртку, ему было больно, но он выдавил из себя не стон, а смех:
– Идиот! Я с радостью поддержу их! Я скажу им: забирайте у них все!
– У них? – недоуменно переспросил Ларсен. – У кого это: «у них»?
– У тех, кто высасывает из нас все соки… и из меня тоже… И поделом им, этим зажравшимся, самодовольным, чистеньким. Ты перепутал адрес, журналист! Я такой же рабочий, мой труд они тоже покупают. Они покупают нас, а сами там, на берегу…
Он снова с силой ударил кулаком по стене, и железный корпус ответил ему низким гулом.
– Вот только к моему суденышку не прикасайтесь! Я его выстрадал потом и кровью! Это – моя лопата! А прикоснетесь… – капитан погрозил Ларсену кулаком, – …буду драться! До смерти! – и продолжал с ненавистью смотреть на него, словно это он, Ларсен, вознамерился отобрать у него его любимицу, его собственность.
Грязный пот стекал по лицу Ларсена. Боясь от усталости упасть при Эриксоне, он снова оперся на черенок лопаты. Открытым ртом стал жадно хватать дымный горячий воздух. Одышка перешла в удушливый кашель.
Эриксон, стоя напротив Ларсена, все еще яростно смотрел на него и тоже тяжело дышал. Эта схватка с журналистом и для него не прошла бесследно. Но постепенно его лицо разгладилось, взгляд потеплел. Он протянул руку и аккуратно взял у журналиста лопату.
– Иди в каюту, – потеплевшим голосом и с сочувствием сказал он. – У каждого на земле есть свое предназначение. Эта работа не для тебя. Иди!
12
Прошел еще один день плавания…
Сгустились над морем сумерки. Ход судна был едва заметен, волна невелика. Она почти беззвучно плескалась о борта. И в эту мирную, уютную тишину стали постепенно вплетаться странные звуки… грустные, отрешенные…
На палубу вышла Элен, запахнутая в серое казенное одеяло, постояла у леера, ограждающего палубу, поискала глазами источник музыки. И увидела рулевого Рольфа. Сидя на корточках у наружной стенки рулевой рубки, он что-то выводил на губной гармонике. Его мысли, а стало быть, и музыка бродили где-то далеко отсюда.
Задумчив был и стоящий у штурвала капитан. Он тоже, как и рулевой, как и Элен, поддался общей тихой минуте.
О чем думали они? О прожитом и пережитом, о тщетности суеты, о неведомом будущем?
Поднялся на палубу и Ларсен, но ушел на нос судна, туда, где движение было ощутимее всего.
Куда влечет их утлый кораблик? Что впереди? У каждого свои мысли, свои заботы и свое беспокойство.
Лишь один человек был деятелен в эти минуты, обеспечивая покой другим. Кочегар ловко, профессионально орудовал у топки. Гул огня, ритмичный и мощный рокот двигателя заглушали мелодию.
Наконец рулевой поднялся с корточек, вытер о рукав гармонику и сунул ее в карман. Стало совсем тихо. Лишь привычный клекот волн, бьющихся о борта «Эскильстуны», продолжал доноситься до рубки капитана. И он словно очнулся, решительно перевел рукоять телеграфа на «полный ход».
Заработали мощные шатуны, сильнее и энергичнее застучала машина. В открытое окно рубки ворвался ветер, стал листать страницы вахтенного журнала.
Ларсен, стоящий на носу, с удовлетворением отметил, что пароход двинулся быстрее. Он поднялся на мостик, остановился у открытого окна рубки.
– Наконец-то… – со вздохом облегчения сказал капитану. – Быстрее наконец-то пошли, говорю.
Капитан мрачно усмехнулся.
– Торопишься? Тебе надо быстрее? – спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил сквозь зубы: – Это мне, редактор, надо быстрее. Не туда, а оттуда быстрее. Потому что там, как в аду: много огня. Можно сгореть. А твои фантазии, как я понимаю, так далеко не простираются. Ты до сих пор не понял, что это не морская прогулка. Не-ет! Речь идет о жизни. Твоей, моей… – он положил вторую руку на штурвал, – …и ее.
Ветер все сильнее листал журнал.
– Фантазии, господин редактор, всегда розовые, а жизнь – она суровее… И преобладают в ней, в большинстве своем, серые да черные тона. Так вот!
Осторожно и неслышно в рубку вошел рулевой. Эриксон посторонился, передал ему штурвал.
– Пока держи строго на восток. И, пожалуйста, внимательнее. Здесь мели. А предупреждающие бакены могли и убрать.
Рулевой взглянул на компас, перевел взгляд на лоцманскую карту и затем вопрошающе взглянул на капитана.
– Я смотрел, – ответил капитан рулевому на его немой, но четкий вопрос. – Будем надеяться на твое пророчество и наше везение. А «Эскильстуна» – она еще ничего, она еще поплавает.
Эриксон глянул в окно, Ларсен не уходил, чего-то ждал. Темень сгустилась, и его лицо едва угадывалось. Капитан сказал рулевому, но так, чтобы это слышал и журналист:
– А вот господин редактор хочет побыстрее. Ему не терпится накормить лекарствами красных. Он на них сильно потратился… Лучше бы он потратился на меня, когда я месяцами простаивал без фрахта, и даже не было денег, чтобы нанять команду… Или на твоих, когда…
И Эриксон на полуслове смолк: он увидел как помрачнело лицо рулевого. Тот даже не шевельнулся, продолжал все также неподвижно смотреть вперед, в темень.
Капитан вышел из рубки, молча остановился возле Ларсена. Журналист тоже всматривался в накрывшую «Эскильстуну» ночь. Капитан отметил, что он любуется усыпавшими небо звездами.
– Те огоньки, что вверху, нам не опасны. Бояться надо тех, что здесь, внизу, – сказал капитан, раскурил сигару, и уже более мягким голосом добавил: – Сделай одолжение, редактор! Спустись вниз и попроси задраить все иллюминаторы. Чтобы нигде ни одного огонька. – И объяснил: – Похоже, мы миновали остров Лавансари. Тут уже можно всего ожидать.
В эту ночь Эриксон не ложился спать. Погода не менялась, легкая волна по-прежнему раскачивала «Эскильстуну», и она жалобно вздыхала и поскрипывала в глухой полуночной темноте. Из трубы иногда вылетали искры, и только они свидетельствовали, что там, внизу, кочегар, малорослый и жилистый, крепко стоя на своих кривых ногах, лихорадочно бросает лопату за лопатой в топку уголь.
Капитан поднялся в рубку. Рольф вопросительно взглянул на него: еще не время пересменки. Капитан молча махнул рукой: оставайся на месте.
Молчали. Напряженно всматривались в темноту набегающей на «Эскильстуну» ночи. Время от времени капитан посматривал на часы. И, наконец, сказал:
– Самая полночь. Пожалуй, теперь забирай еще правее. Не оказаться бы нам к утру на самом виду у острова Гохланд. Меня предупреждали, можно напороться на английские крейсера. Там у них база.
Рулевой, вращая штурвал, обратил к капитану лицо, указывая глазами вправо:
– А у тех, у красных, как?
– Похоже, и у них тоже змеиный клубок… Полагаю, они все там еще до сих пор не разобрались, кому чью сиську сосать. Во всяком случае, у финских берегов светиться не будем. Они точно воюют с красными…
Вдруг неожиданно слева возник световой луч прожектора и заскользил по морю. Капитан схватил рулевого за плечо, но тот только кивнул: вижу. И теперь они оба неотрывно и напряженно следили за лучом. И когда он скользнул мимо них, даже инстинктивно пригнулись. Их не заметили. Прожектор был далеко и вскоре погас. Они посмотрели друг на друга.
– Похоже, мы втягиваемся в самое пекло, – сказал капитан.
Рулевой ничего не ответил.
Перед рассветом выкатилась луна. Она была полная, но не светила: пряталась в неторопливо бегущих облаках. Лишь иногда в их прорывах она выглядывала на короткое время, и тогда они видели яркие звезды и неторопливо набегающие на «Эскильстуну» спокойные волны.
Неожиданно Эриксон бросился к штурвалу и, оттолкнув рулевого, начал лихорадочно его вращать, резко отворачивая судно в сторону.
– Что случилось? – с некоторым испугом спросил рулевой.
– Вон там…Смотри, вон она!..