Белая черешня

Снегурочка мечтала о любви

Тёмной зимней ночью, когда леденящий декабрьский ветер дует в щели незаклеенных по причине моей лености окон, а ночной мороз рисует мёртвые и, очевидно, ядовитые цветы на стёклах, в дверь постучали. Мама, ворча про сломанный звонок, пошла открывать. Я услышала, как скрипнула дверь, голоса в прихожей и её слова: «Гоша, это к тебе Сеня пришёл!»

Меня зовут Бэлла, дорогой читатель, Бэлла Левина, но все, даже мои родители, называют меня Гошей, потому что когда-то в детстве я хотела попугая, маленького зелёного попугая. Я даже имя ему придумала: Гоша. Мне шестнадцать лет, и я больше не хочу попугая, я хочу замуж, но я никому об этом не говорю, чтобы меня не дразнили ещё каким-то именем.

Сеня мой лучший друг. Он, как и я, учится в музучилище, только он играет на саксофоне, а я на фоно. Мы оба похожи на свои инструменты: он – своей худой и сутулой спиной, а я – чёрными блестящими волосами и габаритами. Сеня разговаривает тусклым и каким-то обречённым голосом, а его сакс звучит то как гроза, то как затихающее после шторма море. Непонятно, как этот бледный и блёклый Сеня с гнусавым голосом может извлекать такие звуки.

Я исполняю музыку Шопена. У меня техника и музыкальность. Ещё у меня большой зад, который, в принципе, ни для чего больше не годится, только как сидеть на нём: либо читать, либо играть. Отсюда и техника, отсюда и музыкальность. И на всех академконцертах «охи» и «ахи». А попугая я так и не дождалась. С мужем, чувствую, то же самое будет.

– Гоша, – завыл Сеня вместо приветствия. – Чё делаешь в темноте?

– Читаю.

– Аааа, – вновь завыл Сеня и замолчал.

– Хочешь, я свет включу?

Я пожала плечами. Сеня включил свет, и мы заморгали друг на друга. Я и не заметила, как стемнело, пока я читала, и теперь с удивлением, как в первый раз, оглядывала свою комнату: кровать, на которой я сидела, письменный стол, стул, шкаф с книгами, шкаф с одеждой, фортепиано, окно во двор. И Сеню: свитер в ромбах и брови домиком под приплюснутыми шапкой тёмными волосами.

– Чё читаешь? – Сеня наконец-то родил осмысленный вопрос.

– Три поросёнка, – сказала я и показала обложку, на которой было написано «Эмили Бронте. Грозовой перевал».

Сеня не любил читать, поэтому он просто топтался, пока не пришла мама и не спросила, хочет ли он чаю. Сеня хотел, и мама ушла. Тогда Сеня сел на стул и начал светскую беседу.

– А я у Лёни был, мы велосипед чинили.

– В декабре? – уточнила я.

– Ага. Лёня его на лыжи поставит. Будет лыжопед.

Лёня – это наш общий друг.

– Лёня на лыжопеде? Здорово звучит, – отозвалась я без какого-либо энтузиазма. Я хотела вернуться к книжке. Как же там любил этот Хитклифф эту Кэтрин!

Наступило молчание.

– Гоша, – вдруг опять завыл Сеня, но с какими-то новыми нотками. – Ты чё завтра делаешь?

Когда меня спрашивают, что я делаю, это обычно означает: от меня что-то хотят, как правило, что-то, требующее, чтобы я бросила делать то, о чём меня только что спросили.

– Разное, – осторожно ответила я. Может, Сеня меня в кино пригласит, в «Панораме» как раз опять «Фантомас» идёт.

– Хочешь Снегурочкой побыть? – спросил Сеня. Нормальный, обычный вопрос, традиционный, можно даже сказать: у Сени родители, тёти, дяди, бабушки и дедушки работают в «Облфото», так что с середины декабря у них начинаются проблемы со Снегурочками.

Дело в том, что «Облфото», вернее, его фотографы, занимается всеми этими фотографиями под городской ёлкой и выездами на дом и по школам с весёлыми Дедами Морозами и Снегурочками. Женщины – существа нежные, и две недели запоя на морозе под ёлкой в парке Шевченко они не выдерживают. Те, кто ездят по садикам и школам, обычно держатся дольше, но я об этом только потому знаю, что Сеня ещё ни разу не просил меня заменить Снегурочку для садика или школы. Всегда или в парк, или по квартирам.

– А в «Панораме» «Фантомас» идёт, – ответила я.

– Гош, будь человеком.

Вот интересно, почему всегда тебя просят быть человеком именно тогда, когда тебе предлагают то, от чего любой нормальный человек отказался бы.

– Лёню попроси. Пусть будет у тебя Снегурочка на лыжопеде. Прогресс!

Мама принесла чай с печеньем. Я взяла одно печенье и получила маминым взглядом по голове. Я взяла второе.

– Спасибо, Дина Марковна, – вежливо сказал Сеня, даже перестав гнусавить.

Мама улыбнулась Сене – не очень, не как на «красавец, умница, университет и родители академики», а так: мол, «ты хороший мальчик и родители у тебя ничего» – и вышла.

– Лёню я просил в прошлом году. Он нормальный как Снегурочка, но на второй многоэтажке напился, а мы ж на «Солнечный» поехали, там этих многоэтажек – пахать и пахать. Лёня стал там куплеты всякие петь, анекдоты рассказывать. Похабничал. Ну ты его знаешь. Не, он нормалёк держался, всё женским голосом, как надо. Но похабно. Папа мне потом это… голову, да, можно сказать, голову открутил. И вообще, родители сердились очень, с довольства до самых майских праздников сняли. Да что там родители! Бабушка, Гоша, бабушка, и то сказала, что больше денег давать не будет, а только кормить и всё! Гош, ну будь человеком! Заработаем!

Я взяла ещё одно печенье. «Днiпро», моё любимое.

– Не, – промычала я с набитым ртом.

И тут Сеня упал на колени. Вот прям как в кино. Упал на колени, руку мою схватил, глаза полные мольбы. И я поняла, я вдруг поняла, какая же я всё это время была дура. Он же в меня влюблён, а я и не заметила! Ой, следит же, наверное, за каждым поворотом головы, за взмахом ресниц, в восторге от меня, а у меня печенья полный рот! Я торопливо проглотила всё, что было. Блин, сколько печенья зря ушло, могло ведь таять и таять во рту. Вот она, первая жертва во имя любви.

– Бэлла, – сказал Сеня. Бэлла – это серьёзно. Признаваться будет. Я сделала сочувствующее и одновременно отрешённое выражение лица, чтоб и подбодрить, и чтоб как будто я и не подозреваю, о чём он.

– Бэлла, я тебя умоляю, побудь Снегурочкой! Никого нет, все болеют, а нам надо партию сделать! Бэлла, я тебя предупреждаю, Бэлла, меня родители убьют. Моя смерть будет на твоей совести, Бэлла!

Жалко печенье-то как. Я выдернула руку. И тут зашла мама, увидела Сеню на коленях и выскочила за дверь. Было слышно, как она бежала по коридору и кричала: «Фима, ни в коем случае не заходи к Гоше в комнату!» И папин ответный рёв: «Ты там что, опять убираешь? Ночь на дворе, имей совесть!»

За окном, действительно, была ночь. Декабрьская морозная ночь с чёрным бархатом неба и ветвями орешника, одетыми в снег, как в меха; сердце тает от этой холодной красоты. Ох, какая же любовь в книжке! Как же хочется, чтобы кто-то бродил по ночам и выкрикивал твоё имя в тоске! Вот спрашивается, что для этого нужно сделать?!

Я деловито съела всё печенье, вытерла руки об юбку и начала торговаться. Мы с Сеней торговались долго и беспощадно, как настоящие друзья, но в конце концов договорились: весь январь он будет меня водить раз в неделю в кино и на пирожные в «Орбиту». Сеня предлагал «Пингвин», конечно, но я не сдавалась, стояла на «Орбите» и всё: «Пингвин» – это кафе-мороженое, а все знают, что стоит мне поесть мороженого, я весь месяц болеть буду. Сэкономить хотел. Тот ещё Дед Мороз.

Это было во вторник. А в четверг после училища Сеня приволок голубую шубу Деда Мороза – в «Облфото» не нашлось костюма Снегурочки моего размера – корону и парик с косой. Вернее, корона и парик были одним предметом, отчего я сразу почувствовала неладное. Я попросила у мамы синие тени, и она с присказкой «моя ты красавица!» мне их торжественно дала.

Самое интересное, что она их дала, а я их взяла. При этом она сделала вид, будто не знает, что я тайком ими крашусь: только на прошлой неделе она гоняла меня за это по дому с тапком. А я сделала вид, что сроду их, эти тени, в руках не держала, и что это не меня на прошлой неделе гоняли по дому. Мне кажется, я всё-таки буду хорошей Снегурочкой.

Сенин папа приехал раньше, чем положено, кричал на Сеню больше, чем обычно, и Сеня, уже в костюме Деда Мороза, заскочил ко мне весь всклокоченный и нервный и закричал, что я в машине накрашусь. Я накинула расшитую блёстками шубу, подхватила корону, сапоги и тени, и мы побежали.

В принципе, Сеня хороший друг. На переднем сиденье сидеть нельзя было, там стояли ящик майонеза и трёхлитровая банка мёда, которые Сенин папа должен был ещё куда-то завести, поэтому мы сели сзади. Вот как краситься сзади? Зеркала нет. Я почему-то подумала, что Кэтрин из «Грозового перевала» никогда бы не оказалась в такой ситуации. А я оказалась. Вот поэтому никто и не бродит ночью, и не выкрикивает моё имя.

В общем, меня красил Сеня. Это у него было в первый раз, он ужасно краснел и волновался. А тут ещё и дорога вся в выбоинах. Я надеялась, у него получилось что-то доброе.

Первую хрущёвку мы «сделали» без особых приключений, правда, устали очень, лифта там не было. На пятом этаже я уже стала очень мрачной Снегурочкой, но никто мне ничего не сказал, может, потому что Сениному папе, Борису Михайловичу, не везде, но наливали, и с каждым визитом он становился всё оптимистичнее. Поэтому на пятом этаже он читал стихи зычным басом, сам себе отвечал тоненьким голосом, спрашивал у детей, хорошо ли себя вели родители и раздавал подарки со смешными комментариями.

Мы с Сеней мялись в коридоре, пока нас не позвали фотографироваться. Я робко пробормотала вежливое «здрасте» и попробовала поводить хоровод, но безуспешно: дети прилипли к Борису Михайловичу, который и не собирался уходить. Он вдруг сел на диван, провёл рукой по кучерявым волосам и вздохнул: «Ой, вей из мир, как же я устал!»

Ситуацию спас Сеня, который ударил стулом об пол (посох остался в коридоре, возле вешалки) и заявил непонятно откуда взявшимся басом: «Ну что, внученька, пойдём, нас ждут зверюшки в лесу! И ты, папа, пойдём тоже!»

Потом мы сидели в машине и грелись кофе из термоса и бутербродами, которые мама успела сунуть мне в дорогу со словами: «Ты ж смотри, не ешь много».

После кофе Борис Михайлович опять взбодрился, Сеня опять притих, и мы поехали в частный сектор. Было уже практически темно, но при свете уличных фонарей мы видели, куда едем: возле Лагерного рынка, там, где трамвайная остановка «Улица академика Баха». Могли бы и в честь композитора назвать. Или просто «улица Баха», и пусть всякий думает, как хочет: кто думает – в честь композитора, кто – в честь академика. Все счастливы.

Машина вильнула несколько раз направо, потом налево, потом ещё раз направо и остановилась перед высоким забором с железными воротами. Борис Михайлович посмотрел в свой блокнот, высунул голову, пытаясь в свете фар разобрать номер дома, и крякнул: «Вылазим!»

Мы с Сеней вылезли и жались друг к другу от холода и усталости, пока Борис Михайлович вытаскивал сумку с фотоаппаратом, проверял, все ли двери закрыты и где его бумажник.

– Пап, а ничего, что окна тёмные? – заныл Сеня.

– Ничего, – пробормотал Борис Михайлович, даже не оборачиваясь. – Может, они энергию экономят. Правильно, экономьте, экономьте, – продолжал он бормотать себе под нос.

Сеня был прав: дом стоял тёмный и неприветливый, совсем не как дом, в котором ждут задорных и весёлых Деда Мороза и Снегурочку. Впрочем, мы не были ни задорными, ни весёлыми. Сеня хотел кушать (он отдал мне свой бутерброд), я хотела в туалет. Борис Михайлович… Чего хотел Борис Михайлович? Борис Михайлович хотел заработать. Ну если уж на то пошло, то я хотела замуж, а Сеня…

– Сеня, чего ты хочешь в жизни? Ну, в смысле, кроме кушать?

Дед Мороз молча смотрел на тёмный дом перед ним и вдруг неожиданно ответил:

– Я хочу быть зубным техником… – подумал и добавил: – Ну и кушать, конечно, тоже.

Борис Михайлович долго звонил в звонок и стучал в железные гулкие на морозе ворота, пока наконец на крыльце не появилась какая-то старуха, согнутая в три погибели, которая каркнула: «Кто такие? Чего хотите?»

– Мы закааааз! – прокричал Борис Михайлович. – Мы Деды Морозы!

Бабка не поняла и послала нас туда, откуда мы пришли, что при таком холоде было более чем человечно, и я развернулась к машине, но Борис Михайлович продолжал кричать, что мы Деды Морозы к деткам, и наконец нас впустили. Бабка проковыляла к воротам, открыла калитку и повела нас через кромешную темень двора.

Скрипнула входная дверь, старуха проворчала что-то про ступени, мы поднялись на крыльцо и оказались в тускло освещённом коридоре. Неясный мертвенно-голубоватый свет сочился из дверной щели где-то в конце коридора, и пока мы в темноте, натыкаясь друг на друга, разувались, посох Сени то и дело сбивал мою корону, которая вместе с париком падала назад и тянула за собой мои очки.

В таком виде мы и зашли в комнату, из которой исходил мертвенный свет. Я думаю, это была гостиная, так как в углу торчала ёлка, на стене висел ковёр, у стены стоял диван. На диване сидели двое бледных сосредоточенных детей в майках и колготках: мальчик лет двух и девочка лет четырёх. Они сидели, не двигаясь, уставившись в телевизор, чей неровный свет и был тем тусклым свечением, которое мы видели в коридоре.

Под двумя тёмными окнами стоял полированный стол, заваленный горой одежды. Две двери вели из комнаты, одна дверь справа от нас, другая слева, и обе были закрыты. Из-за одной доносились какие-то стоны. Из-за другой двери раздался мужской крик: «Кого там несёт на ночь глядя?», на что старуха ответила: «Да деды морозы к детям, Галя, видно, пригласила». С этими словами старуха указала жестом и головой на детей, как бы говоря: ну вот они, приступайте.

Мы переглянулись и приступили. Пока Борис Михайлович возился с фотоаппаратом, Сеня завыл: «Здравствуйте, детки!» и ударил посохом о линолеум. Дети никак не отреагировали, а продолжали смотреть, словно два истукана, в телевизор, зато в тот же миг, как по волшебству, распахнулась дверь, та, из-за которой доносился мужской голос, и на пороге появился здоровенный и потный мужик в майке. Он слегка покачивался некоторое время, вглядываясь в нас с Сеней, потом заорал:

– А ну, пошли отсюда! Ходят они тут, попрошайничают! Щас получите!

У меня от неожиданности съехали очки с носа, неприятно потянув за собой парик с косой и короной. Сеня остолбенел. Один Борис Михайлович невозмутимо ответил:

– Мы из «Облфото», мы по заказу, я так понимаю, Галина… как её?

И он вопросительно посмотрел на бабку. Бабка замахала руками на мужика.

– Да заткнись ты, алкоголик проклятый, всю жизнь испоганил! И где ты взялся на Галину голову? Дверь закрой, если пасть не можешь!

Мужик на удивление беспрекословно закрыл дверь, Сенин папа кивнул, и мы покатили.

– Здравствуйте, детки! – запищала я. – А есть ли у вас стишок или песенка для Дедушки Мороза?

Дети сидели не шевелясь, зато дверь снова отворилась, и пьяный мужик в майке заорал: «Всё могут короли!», но бабка и Борис Михайлович набросились на дверь, захлопнули её, и бабка прижала ещё своим задом. Из-за другой двери вновь стали раздаваться какие-то странные стоны со всхлипываниями.

Мне захотелось уйти ещё сильнее, чем хотелось в туалет. Не буду проситься у них, успела подумать я, до дома потерплю. Успела, потому что в этот момент Борис Михайлович решил сфотографировать-таки зачарованных детей и щёлкнул фотоаппаратом. Фотовспышка насмерть перепугала бабку, и та издала какой-то мышиный визг.

В тот же миг из-за двери, которую они держали, раздался громкий дьявольский хохот, и кто-то начал ломиться изнутри в ту дверь, из-за которой доносились стоны и плач. Дверь дёрнулась страшно, угрожая слететь с петель, раз, другой, дети продолжали смотреть телевизор, бабка и Борис Михайлович держали дверь, за которой хохотали, блестела мишура на ёлке, а мы с Сеней стояли посреди комнаты, не зная куда себя деть. Как вдруг дверь, в которую ломились, вылетела на середину комнаты, и вслед за ней туда же выскочил огромный серый волкодав.

Долгую, бесконечно долгую секунду мы все смотрели друг на друга – бабка, Борис Михайлович, я, Сеня и волкодав. Кроме детей, конечно, они смотрели телевизор. Я не знаю, что происходит в голове у волкодавов. Может быть, они не любят очкастых снегурочек, или, может быть, от меня всё ещё пахло моим и Сениным бутербродами.

Я не думаю, что это было по национальному признаку: если считать поющего по телевизору Кобзона, в той комнате нас было большинство. И надо отдать должное волкодавам: они, как правило, не антисемиты. Как бы то ни было, волкодав щёлкнул зубами и кинулся на меня.

Напоминаю: я играю этюды Шопена, то есть у меня молниеносная реакция. Я кинулась из комнаты, в темноте коридора опрокинула какое-то ведро, за мной полетели швабры, грабли и вешалка с шубами.

Никогда я так не бегала. Я слышала за спиной грохот ведра и швабр с граблями, когда на них наткнулась эта зубастая агрессивная скотина, и эта доля секунды, пока он там выбирался, спасла мне жизнь. Быстрее гепарда неслась я через двор, корона, коса и очки болтались и били меня по голове. Прямо перед собой я увидела дерево. Я не умею лазить по деревьям, ни разу не лазила, если не считать того раза у бабушки, когда я упала с яблони.

Но в тот вечер это не имело значения, ничто не имело значения: ни яблоня, ни бабушка, ни то, что я умею или не умею. Я взлетела вверх по дереву, как испуганный кот. Снизу доносились яростный лай волкодава, вопли бабки, хохот мужика в майке и голос Кобзона. Надо мной расстелила свой бархат морозная декабрьская ночь. Пахло бесконечностью, холодом, ночью и желанием выпить чай.

Я сидела на удивление удобно. Широкая мощная ветвь, на которой я устроилась, немного дрогнула под моим роялеподобным весом и всё. Руки мои ещё дрожали от пережитого ужаса, и я никак не могла распутать очки, кокошник и парик с косой. Внизу наконец появился Борис Михайлович, увидел волкодава и забежал обратно.

Потом вышел мужик в майке, и волкодав погнался было за ним, но вернулся и сел под деревом, облизываясь в предвкушении. Потом выскочила бабка и засюсюкала с волкодавом, как моя мама с моим двухлетним двоюродным братом, очень похоже было. Напоследок из дома выбежал Сеня: шуба нараспашку, посох в руке, он бегал по тёмному двору, как Борис Годунов по театру, и отчаянно кричал: «Гоша! Гоша!»

«Вот, – вдруг подумала я, – наконец-то кто-то бегает в ночи и кричит моё имя». Но удовольствия, дорогой читатель, это почему-то мне не принесло.

Хорошая девочка

Я начинаю просыпаться от того, что его ладонь скользит вверх по моему бедру, тёплая ласковая ладонь вверх и вверх, до той складочки, где у меня ночью талия. Его рука ласкает мой живот, и я чувствую, как во мне поднимается это таинственное, это всемогущее желание, нежное и мощное, как морская волна, которая идёт на тебя, вся такая милая и блестящая на солнце, и ты подставляешь ей бедра, живот и грудь, жмуришься, а она сбивает тебя с ног, и мурашки бегут по всему телу, и я говорю «ммм», тоже вытягиваюсь и прижимаюсь к мужу спиной, попой, пятками, прижимаюсь, вжимаюсь и отодвигаюсь.

Это моя игра, я хочу, чтобы он за мной потянулся. Он это знает, и его рука опять притягивает меня к нему, и снова: вверх по бедру, вниз по талии, написал музыкальный ключ у меня на животе, вверх к правой груди, которую он сначала нежно сжимает, а потом задумчиво рисует узоры на ней кончиками пальцев, как узоры из инея, замысловатые и бесконечные.

Я силюсь разгадать их смысл. Но вот его палец будто случайно касается моего соска, и я опять произношу «ммм». На этот раз явственней. Я начинаю стонать и двигаться. Правой рукой я нащупываю его и для начала просто провожу пальцами легонько по стволу, от кроны до корней, от корней до кроны, а левую руку я пропускаю себе между ног, где уже праздник в дельфинарии: все в восторге и все мокрые. От удовольствия я выгибаюсь.

– Гоша, ну я тебя умоляю, не выгибайся ты так, – горячо шепчет он мне в ухо. – Мама сказала, что если ты будешь так выгибаться, то у тебя со спиной будет то же самое, что было у неё в прошлый раз, помнишь, когда она неделю пластом лежала?

В дельфинарии на мгновение вырубается свет, потому что меня вдруг огорошили двумя потрясающими новостями: мама моего мужа знает, как я выгибаюсь, когда мы занимаемся любовью, и я теперь тоже знаю, что моя свекровь так выгибается, когда… Когда что?

Но рука мужа вновь скользит вверх по моему бедру, вниз по талии, пишет басовый ключ внизу, ещё один, ниже, и по телу снова бегут искры, вот вверх, к груди, и я не выдерживаю, поворачиваюсь к нему, тяну его к себе, опять выгибаюсь, муж опять ворчит, и я зажимаю ему рот поцелуем.

Его руки ласкают мою грудь, спускаются к моей попе, боже, как я люблю свою большую, круглую и рыхлую, как пирожок за пять копеек, попу, когда он её трогает. У моей попы не то чтобы комплекс неполноценности, нет, у неё просто проблемы с самоидентификацией, потому что она становится красивой только тогда, когда мой муж её трогает. Но я больше не могу думать о психических проблемах моей попы, мне так хорошо, мне так прекрасно, в голове начинает звучать музыка, музыка…

Шопен! Шопен, Шопен, вальс… Шестьдесят девятый. Фредерик, вы гений! Я начинаю маневрировать. Дело в том, что я гораздо ниже мужа, и хотя он тоже не Гулливер, ему нужно выгнуться как коту, чтобы сыграть этот вальс со мной, а у него тоже, между прочим, спина, как у его мамы и бабушки. Бабушка, какой кошмар! Ужас, какие мысли в голову лезут, учитывая, чем у меня сейчас занят рот.

Рот мужа тоже занят, он хорош, очень хорош, филолог чертов, специалист по языкам. Романо-германским. Я начинаю стонать ещё громче и извиваться, мои бедра танцуют свой требовательный танец, и мы впиваемся друг в друга, словно хотим друг друга съесть. Ну да, в принципе, мы друг друга едим.