Карнавал теней

Кавалер Домино обхватил голову руками. Треуголка свалилась у него с головы. Только на висках серебрились ещё длинные белые пряди, а макушка была гладкой и тёмной, словно старый жёлудь.

Клариче и подумать не могла, что ослышалась.

– А где вы были полгода назад? – не раздумывая, спросила она.

Молчание.

– Отвечайте!

Дзани отступил в свой угол, будто надеялся укрыться там.

Сердце сестры забилось сильнее.

– Ну же! – крикнула она. – Я открылась вам, теперь ваш черёд! Думаете, моя тайна не стоит вашей? Если да, мы будем биться снова, хотите вы того или нет!

Дзани ударил кулаком по стене.

– Чёрт бы вас побрал, – прошептал он, – будь по-вашему!

Кавалер Домино резко обернулся и подошёл к девушке. Длинный и тощий, он встал на самой границе солнечного луча, и птичий клюв его маски навис над Клариче.

– Ваша тайна стоит моей?! – зло прошипел он. – Я что-то сомневаюсь. Но мой долг услужить даме. Можете любоваться!

С этими словами он шагнул в полосу света. Кисти его пропали, маска повисла в пустоте. От всего человека остался только огромный плащ, испещрённый золотыми ромбами.

– Как я, хорош? – язвительно спросил бестелесный голос.

В следующий миг плащ очутился в тени. А Клариче снова увидела долговязого господина в птичьей маске, чему втайне обрадовалась. Всяко лучше, чем говорящее ничто.

– Только не говорите, что ничего не видели, – прошептал Дзани, сложив руки на груди, – я фокусы не показываю!

Он презрительно хмыкнул:

– Ну что, хороша ли моя натура? Конечно, не чета вашей: плоти у меня сроду не было, настолько я беден, но я не чёрт! Я… Неужели вы правда ничего не видели?

Клариче молчала. И хотя молчание не было долгим, Дзани не стал дожидаться ответа.

– Тень! – воскликнул он. – Неужели не догадались вы, или никогда не глядите на тех, кого топчете?! Тень видели вы, сами того не сознавая. Кто же ещё исчезает от света и растёт в час вечерний? Я – тень господина Скьяри!

Сказал и будто задохнулся. Кавалер Домино медленно обошёл солнечный луч, падающий из окна, и вернулся в свой угол, где поднял треуголку и, отряхнув её, прикрыл безобразную плешь.

За всем этим Клариче наблюдала молча. Наконец она негромко произнесла, обращаясь скорее к себе, чем к собеседнику:

– Когда я видела господина Скьяри на площади, я не заметила, есть ли у него тень. Точнее, нет, я не помню. Лучше бы вы были чёртом, Дзани, но вы… Клянусь Дианой, будь вы человеком, Скьяри, которого я повстречала при свете дня, в лакеи бы вам не годился! Клянусь Геркулесом, вы могли убить меня в поединке, но…

Тут сестра осеклась, ибо одно воспоминание о заговорённой шпаге заставило её устыдиться.

– Но вы… благородная натура, – вымолвила она наконец.

Кавалер Домино посмотрел на девушку. Выражения лица его, конечно, было не видно, но всё же… он удивился, без всяких сомнений.

– Мне ещё не говорили такого, – сказал он растерянно. – Вы уверены в этом? Благородная натура… тени?! Такое точно бывает?

– Вы – первая тень, с которой я говорю, – честно призналась Клариче, – но если это вы, так, стало быть, да. Бывает.

– О господи! – вздохнул Дзани. – Я и сам тому не верю, особенно когда вижу в час ночной лицо этого мерзавца.

Он указал пальцем на себя и погладил длинный клюв своей маски.

– Но как же так? – удивилась Клариче. – Тот Скьяри, которого я видела, чуть старше брата, а вы…

– Старый хрыч! – хмыкнул кавалер Домино. – Помню, помню, но я не в обиде. Хотя бы из-за рожи драться не будем. Очень прошу.

Дзани прошёлся по комнате, собираясь с мыслями. И наконец жалобно признался:

– Нет! Я не знаю, как рассказать такое! Вот вы помните, как явились на свет? Не помните! А я… сам не знаю, как так произошло. Хотя мне тогда показалось, что я шагнул свету навстречу, в самое-самое пламя.

Дзани указал пальцем в сторону окна, а за окном бледное солнце сверкало во всём великолепии раннего утра.

– И не сгорел. Но лучше я расскажу по порядку.

Кавалер Домино перевёл дух и начал так.

6

Тень господина Скьяри

– Я бы мог рассказать о господине Скьяри не меньше, чем вы о своём брате. Ведь, в конце концов, мы прожили вместе целую жизнь, но с тех пор как отдалился от него, я стал замечать, что многое просто не помню. Да оно и к лучшему.

Поначалу всё было неплохо: господин Скьяри был резвым мальчонкой, капризным, конечно, но зато ни в чём не знал недостатка. О тех временах я ничего не помню, но, когда он немного подрос, житья от него не стало всей округе. Это был такой пустосвят, грубиян и картёжник, что, если бы его видели той порой настоящие черти, они покраснели бы, как барышни, от самой невинной из его шуток. Даже в полку, где хватало других забияк и охальников, его не стали долго держать.

День за днём: карты, кости, драки и кутежи.

А я во всём ему вторил. Тени это… умеют. Всё, что он делал, сказывалось и на мне, но я ещё не сознавал, что со мной делает господин Скьяри, а главное… Самое главное, я не боялся того, что он может сотворить всё что угодно.

Кавалер Домино замолчал, собираясь с духом.

– Теперь я думаю, мой, м-мой хозяин, – последнее слово Дзани произнёс с придыханием, – сам ничего не сознавал. Даже того, что касалось его напрямую. Он облысел, и брюхо его обвисло, но всё же господин Скьяри оставался верен себе; хорошенькие девушки не знали, куда деваться от его скучных разговоров и похвальбы, а он думал, что все вокруг смотрят на него восхищёнными глазами.

Наверное, так и суждено ему было прожить восемнадцать лет, а потом Скьяри махнул рукой на всю остальную человеческую жизнь. И с тем остался и душой, и разумом, только вот…

Дзани запнулся и беспомощно развёл руками:

– Вы и сами понимаете, Клариче! Господин Скьяри менялся, и я менялся следом. Странное дело: я жил его жизнью, но она приелась мне хуже сухой лепёшки, радовался его радостям, но… понимал, что они мерзкие, не догадывался только почему. Его лысая плешь, обвисшее брюхо и сухие ноги были и моими, но всё же я до сих пор как-то благодарен этому человеку. Да! С ним вместе я мог пригубить кипрского вина или ощутить тончайший запах утренней свежести. Я до сих пор удивляюсь тому, сколько вы, люди, чувствуете и знаете. Да, Клариче! И по-своему я гордился, что у меня есть такой Скьяри! Это великий человек, он может слышать ропот моря и знает, каково это, когда слёзы бегут по щекам! Знает радость, знает горе, гнев и тоску… Я так им восхищался! Тьфу!

Кавалер Домино сокрушённо покачал головой:

– Наверное, и я остаюсь восемнадцатилетним мальчишкой, Клариче, который счастлив, если важная особа поглядит на него. Меня даже не занимали дела господина Скьяри, хотя собственных у меня не было. Главное – я с ним. Повсюду. Я приближён. И мне было этого довольно! Можете меня теперь презирать.

Клариче молчала. Кавалер Домино посмотрел на неё с тревогой, но, не дождавшись ни слова, продолжил:

– Наверное, нам перевалил за шестой десяток, но я не уверен. Во времени я не силён. Господин Скьяри завёл целую аптеку настоек и мазей и обильно поливал свою плешь какой-то зловонной дрянью. Однако ничего, кроме затрат и расшатанного здоровья, не приобрёл. Даже волос не проклюнулся.

За этими потугами я наблюдал равнодушно, поскольку меня не трогали перемены, после того как господин Скьяри высох, точно финик на солнце.

Как вдруг… Он подался к чародею. Да-да, а я думал, из этой глупости ничего не выйдет, но господин Скьяри сделался значительно бодрей. Снова в ход пошли вино и карты, не так, как раньше, но всё равно. Но праздник жизни был недолог.

У цирюльника одни припарки, у чародея другие, но хочешь радости – плати. Конечно, нет цены у юности, но всё же господин Скьяри был неприятно удивлён тем, как в скором времени опустела его мошна, да и голова раскалывалась после каждого кутежа.

Я тоже был этому не рад. Мой умница господин только-только нашёл выход, обманул жестокое время! Ах, какой ловкач! А время всё равно потребовало своё.

Нет, это нечестно! Столько нового появилось на свете! Новые чувства и костюмы, новые духи и музыка. Дивные красавицы народились на земле. И всё это – не ему! Несправедливо! Ну разве можно среди стольких красот и радостей стоять трухлявым пнём!

Дзани согнулся и сделал вид, что у него прихватило спину. Затем резко выпрямился и махнул рукой.

– В общем, в один из тех противных вечеров, когда вдоволь вина, но желудок расстроен, а прекрасные дамы никаких шуток слышать не хотят, моему господину принесли письмо.

Я до сих пор не знаю, что там было, но стоило синьору Скьяри его прочесть, как он возликовал. Будто какая красотка ответила ему взаимностью! Давно такого не было!

С незапамятных времён юности он таким восторженным не бывал. Господин Скьяри немедленно умчался домой, не простившись с хозяином.

О, вы бы видели, с каким наслаждением он переворошил весь свой немалый гардероб, чтобы облачить свои телеса в лучшие одежды. Даже слуг не позвал. Хотя почему? Ведь я был с ним и подпевал ему, но господин Скьяри меня не слышал:

– Душка-хозяин! Какой красавчик, всем на загляденье! Умница! Знатный кавалер.

Мне и самому было радостно облачаться в лучший камзол вместе с ним, хотя даже на палке он сидел бы лучше, чем на любом из нас.

– Подумать только! – напевал господин Скьяри, поправляя кружева. – Она обязательно согласится! На ран-де-ву! И если я только не побоюсь…

– Не побоишься! – подольстился я вослед господину, ухарски надевая треуголку, даже не понимая, о чём речь идёт.

– Как же просто! – хрипло смеялся мой господин. – Взять и стряхнуть этот кошмар, смыть обман, словно пудру! Ведь и правда, моей душе до сих пор только восемнадцать лет! Кхе-кхе!

Дзани закашлялся, а потом будто приложил к носу понюшку невидимого табака. Позже Клариче рассказала мне, что, когда кавалер Домино забывался, его привычка к подражанию, присущая всякой тени, брала верх над ним.

Опомнившись, Дзани смутился и опустил голову:

– А вот дальнейшее я помню хуже всего, словно ослепительный свет, пронзивший меня, заставил поблекнуть всё вокруг. Была глубокая ночь, когда господин Скьяри покинул дом. Один, в самом пышном и богатом костюме и при шпаге. Смутно я ощущал его восторг, но вместе с тем и тревогу. Растолкав сонного лодочника, он велел отвезти его… ах, забыл, как называется это место. Если бы я только мог его найти! Но, впрочем, неважно.

Всю дорогу господин Скьяри ругал ленивого гребца, как собаку. Радость моего хозяина легко становится гневом, и наоборот. Я же, уютно покачиваясь в лодке при свете луны, только посмеивался, радуясь, что меня никто не слышит:

– Так его, каналью!

Дзани глубоко вздохнул:

– А дальше всё было словно… как там у вас, людей? Во сне.

Лодка стукнула о причал. Мой господин вдрызг разругался с лодочником. А потом, словно боясь, что его могут застукать, господин Скьяри поспешил войти в дом, где нас уже поджидали. Вмиг исчезло всё: и набережная, и гладь канала, озарённого луной. Дом будто проглотил нас.

Я чувствовал всем существом страх своего господина, но притом и жадное нетерпение, пробиравшее его до мурашек.

И вдруг… Голос. Сырой, нечеловеческий, будто заговорила ржавая дверь или… или что похуже:

– Кто ты?

Ответили мы оба, обмирая от страха:

– Лодовико Скьяри!

Боже! Я бы сбежал, если б мог, но как же тень убежит! Странная и страшная блажь заставляла моего господина стоять на месте.

– Я знаю, кто и что ты такое! – рассмеялся голос. – Поскольку ты всё-таки явился. Или ты позабыл условие, старикашка? Не спеши, подумай и вспомни.

– Я помню про условие! – взвился господин Скьяри. – Ты зря пугаешь меня, адский дух! Я-то лучше знаю, каков я на самом деле. Сколько раз… я дрался на дуэли! Да что мне старуха с косой! Пусти! Я спешу, меня ждут!

Дзани затрясся, передразнивая своего господина, и грустно сказал Клариче:

– Враки это всё. Пустая бравада. В следующий миг хозяин не выдержал и закричал:

– Слуги! Кто-нибудь, сюда! Огня и света! Ни черта не видно! Ей-богу!

Господин Скьяри готов был расплакаться.

– Разве можно заставлять ждать человека в моём возрасте и положении?

– Света? Света! – пуще прежнего рассмеялся голос. – Ты сам готов его вынести? Учти, когда стряхнёшь всю немощь пролетевших лет, тень твоя, разлучившись с тобой, заберёт это бремя. А ты останешься жив! И тебе не страшно?

– Нет! – воскликнул господин Скьяри, и голос его прозвучал отчаянным писком. – Я… Да мне всё равно, лишь бы… Да что это за жизнь такая! На кой чёрт мне то, чего никто не замечает? Тень – дребедень, хоть все потроха заберите, но…

В темноте я услышал, как господин Скьяри заплакал, и восхитился тем, как он умеет желать.

«Какое сердце! – подумал я, затаив дыхание. – Ну дела! Какой у меня хозяин!»

– Только верните мне мою юность! – пролепетал господин Скьяри, и тут…

Дзани сделал глубокий вдох.

– Мне до сих пор страшно вспоминать, Клариче. Комната будто раскололась надвое, и грянул свет.

Он охватил всё вокруг. И мы закричали: я и господин Скьяри. Ему было страшно, а мне ещё и больно. В мгновение ока я вытянулся и… встал, дрожа, словно осина, и закрываясь от света. А когда кончился этот кошмар, начался другой.

Комната походила на жарко натопленную печь. Кругом позолота и вроде бы… зеркала. Эх, голова, гудевшая, словно колокол великопостный, плохо соображала. Никогда ещё мне не было так худо, Клариче. Но то были ещё цветочки. Господин Скьяри обернулся ко мне. Душка-хозяин, прекрасный, точно в пору светлой юности, стройный, как тюльпан.

– Получилось! – выдохнул я, от счастья сам не свой. Но чистое лицо моего господина исказила гримаса отвращения.

Я понял, что он смотрит не сквозь меня, как всегда, а на меня и видит… Ах!

Дзани сдёрнул с себя маску в каком-то ожесточении.

– Там вокруг были зеркала, – грустно произнёс кавалер Домино. – Но знаете, чего я испугался больше всего? У меня по-прежнему было лицо господина Скьяри, но я уже нисколько не походил на него. Я закричал.

7

Без лица

– Дзани, – вздохнула моя сестра и, не найдя слов, уставилась в пол.

О, если бы она знала, что сказать! Сама мысль о том, что кто-то, едва родившись, обречён по глупой прихоти нести чужое бремя, была тошнотворна.

Дзани понял её иначе и снова нацепил маску. Немного помолчав, он изрёк:

– Я тогда не знал, что мой хозяин сразу же возненавидел меня. Он выхватил шпагу из ножен, я собирался сделать то же самое, но не успел. Впервые. И очень удивился этому.

– Это вы-вы… – схватив меня за воротник, прорычал господин Скьяри. – Тот, кто, тот, о ком…

А я и не мог тогда назваться.

Из глубины дома донёсся какой-то шум. И господин Скьяри, испугавшись, как бы нас, его не застукали в двойном положении, вытолкал меня на улицу.

Лодочник со злорадным смехом окликнул нас:

– Что такое, господин Скьяри? Ваш сын погулял нынче ночью? Ай-ай, негоже так-то.

Я ещё не пришёл в себя, Клариче, а тут… лодочник смотрел прямо на меня, посмеиваясь над моим нелепым видом.

Тогда мой господин опомнился. Потянув меня за рукав, он зло прошептал:

– Слушайте меня и делайте, как я велю, вы, тень старого Скьяри! Отвесьте тумака этому болвану и садитесь в лодку.

Я не посмел ослушаться, Клариче, даже не подумал; сколько раз я видел подобное. Я ударил лодочника, а мой хозяин сунул гребцу цехин, чтобы он не слишком кричал.

После чего мы отплыли. А дома господин Скьяри, затворившись в своих покоях, объявил мне, что я… Отныне Лодовико Скьяри.

Да, да. Тогда я удивился, но сейчас понимаю, что иначе хозяин не мог поступить. Насмешка гребца подсказала, как быть молодому Скьяри. Представьте себе: что, если бы в Венеции внезапно пропал богатый старик и тут же объявился юноша, который претендует на имя его и состояние?!

Даже если юноша-Скьяри назовётся сыном старика (а мой господин так и хотел поступить поначалу), этого было бы недостаточно. Кто же докажет? Зато со мной…

В голосе Дзани скользнула непрошеная гордость, и он отвернулся, стыдясь.

– Со мной покою и счастью юного Лодовико Скьяри ничего не угрожало. Так и началась моя собственная жизнь.

Кавалер Домино вздохнул:

– Конечно, не совсем человеческая, но всё же… Я продолжал оставаться тенью. Вы и сами убедились: дневное солнце обнажает меня до конца, хотя и не обжигает. Зато в тени и при свете лунном я – полное подобие своего хозяина, ну того, прежнего. Это, кстати, держало меня в повиновении не хуже, чем в былые годы. Дни я проводил в четырёх стенах, пока юный синьор Скьяри отсыпался после кутежа или обедал в гостях. А вечерами…

Дзани содрогнулся:

– Ради приличий появлялся на публике с моим мнимым сыном. Я, старая развалина, плешивый пёс. И тут-то я понял, как на самом деле смотрят люди на моего господина. Понял, почему у него ни любимой, ни друга, понял, как его презирает чёрный люд за скупые подачки и лютый нрав. А ведь когда-то мне казалось таким потешным делом взгреть кого-нибудь палкой!

Кавалер Домино умоляюще посмотрел на Клариче:

– А дело в том, что тень боли не чует, но и радостей у неё своих нет. Только господские!

Дзани снова устроился в своём углу, ссутулившись и сжавшись.

– Откуда мне было знать, что радости могут быть другими? А они всё время были рядом. Только руку протяни! Вот и на нынешней неделе все вокруг смеются и играют, поют и шутят, беззлобно, искренне. А бывают ещё лучше вещи. Художник вдруг загорается изнутри светом нового замысла, или женщина идёт чинно и важно, распустив пояс, и будто сияет изнутри… Конечно, ведь она приведёт на свет тех, кто отнюдь не тени, тех, кто познает и детство и юность.

Он закрыл руками лицо и глухо простонал:

– Господи, почему я прежде не знал о таком? Только ли потому, что моему господину не было до этого никакого дела?

Клариче тихонько подошла к нему в полной растерянности.

– Знаете, Дзани, – произнесла она, плохо сдерживая негодование, – ваш господин…

Сестра бы непременно высказала всё, что уяснила себе о характере господина Скьяри ещё со времён их первой встречи, но кавалер Домино её опередил:

– А… понимаю, – протянул он, – слуги всегда и во всём винят хозяев. А я, что был ниже любого лакея, ещё и радовался, когда господин начал говорить со мной! Да, мне казалось…

Дзани запнулся:

– Ах, неважно, что мне казалось! Да, ни одной тени не было даровано такой чести, ходить впереди господина. Так что?! За это приходилось расплачиваться. Каждый вечер я исполнял роль старого Скьяри. Ослушаться я не мог. Надо признать, сначала мне было даже интересно: хозяин мой объяснял, как и с кем я должен говорить. С должниками – сурово, с господами – кротко, с девушками…

Дзани махнул рукой:

– Тут вы и сами можете представить. В общем, я вовсю изображал старого хрыча, как и раньше, но с той лишь разницей, что… Если один господин Скьяри уже есть на земле, я просто не могу быть им, Клариче. Ужели нужно десятки раз твердить одни и те же пошлости и пересказывать набившие оскомину шутки, когда кругом столько ещё неведомого никому?! Но ведь и у людей бывает такое! Вы сами говорите, что вечно повторяете чужие ошибки. Неужели нет никакого выхода вовсе?

– Дзани!

Клариче ласково покачала головой. Она бывала необыкновенно хороша, когда вот так же смотрела на меня или на нашего папу, если дела шли из рук вон плохо. Но стоило мне сказать ей об этом, как она начинала сердиться.

– А потом, – вздохнув, произнёс кавалер Домино, – мой хозяин вошёл во вкус. Он будто хотел отомстить прежнему своему облику.

«Скьяри, сегодня вы скажете этой задаваке-графине, что у неё гусиная шея. При всех. То-то будет потеха!»

Или:

«Отошлите этого дурака Джеромо купить каштанов. Ну подумаешь, ночь! Когда ещё вы ему покажетесь! А не принесёт…»

Дзани опустил на грудь клюв своей маски.

– Будто, прожив на земле столько лет и начав всё заново, он попросту не знал, чем себя ещё развлечь. Вот и вернулся к глупому мальчишеству. Так как стыдиться уже не мог.

Ах! Он ведь знал, что я не могу ослушаться, просто не знаю как! Хотя и простачок Джеромо был куда любезней моего хозяина, а графиня так и вовсе красавица; она всего-то отказала юному Скьяри. Одно хорошо. Мой господин всё чаще пропадал где-то дни напролёт, а когда приходил – спал как убитый. По всей видимости, он снова влюбился и более был не намерен выводить меня в свет. Кто же удивится тому, что старик слёг? А я подолгу оставался дома. Право, мне было так хорошо в одиночестве!

За окнами сверкала вода, плыли лодки, а на мосту скользили за людьми их тени. А ведь и мы бываем по-своему счастливы. Да, Клариче! Честь и слава для всякой тени – её человек. Прилично ли на миру без лица ходить или носить одежду навыворот? Вот так и здесь… Каждая птичка свою жёрдочку хвалит. Но что бы сказал я какой-нибудь тени Джеромо или тени красавицы, которая не надышится на лапушку-госпожу, румяную, как персик, чистую, словно хрусталь?

Кавалер Домино прищёлкнул языком и тут же погрустнел. Впервые зазвучала обида в его голосе:

– Не слышат люди нашего лепета. Я тоже его не слышу, с тех пор как обжёг меня ослепительный свет. Оно и лучше… Гнусно признаться: тот, за кем ты по пятам ходил, от кого не смел отвести умилённого взгляда, на самом деле таков…

Дзани содрогнулся и затих. Клюв его птичьей маски опустился на грудь. Моей сестре показалось даже, что Тень больше не заговорит, как вдруг раздался его негромкий и вкрадчивый голос:

– Частенько я думал, что не было на свете тени удачливей и несчастней меня; я занял место господина, но… в минуты отчаяния с радостью променял бы его на ничто. Хотя нет, хорошо всё-таки на свете! Эх, ну кто в здравом уме захочет среди всей этой благодати быть… таким вот Скьяри!

Позже Клариче призналась мне, что в тот миг подивилась, как мало Дзани ещё повидал. Он и не ведает про тенистые миртовые рощи, наполненные благоуханной росой, про долины, окутанные голубоватым туманом, где медленно течёт сверкающей лентой ласковая Арно. Да мало ли какие сокровища есть на земле! И ужас охватил её.

– Нет, я не забылся, Клариче, – грустно сказал кавалер Домино после некоторого молчания, – а то вы могли бы подумать, что, выйдя на свет божий, я кругом недоволен. Конечно, о сытном обеде или крепком сне я не помышлял. Это дело господское. Не будь хозяина, я бы даже вина не понюхал. Нет, все эти радости были доступны лишь господину Скьяри; о том, как это замечательно, я знал только от него. Нет, я не завидую! Ну, может, немножко.

Главное, что моя плохонькая, скупая на радости жизнь всё-таки… моя. И мне было очень горько, что приходится проживать её по мерке старика, опустошившего себя до самого ничего. Кстати, вот вам ещё одна причина, почему я полюбил одиночество, Клариче.

В отсутствие господина Скьяри, даже находясь в четырёх стенах, я купался в мыслях, которые были моими и ничьими больше. Слышал желания, не похожие на желания господина Скьяри. Каково это, стоять на солнечной набережной, посреди тёплого света? Когда солёные брызги щекочут кожу, а ветер разбрасывает непокорные кудри по щекам? И почему люди краснеют иной раз, глядя друг на друга? Ах, хорошо!

– Боже мой! – не удержалась Клариче. – Да вы же… да это ведь как в тюрьме!

– А что такое тюрьма? – спросил Дзани.

Сестра смутилась. И правда, зачем говорить о горьком с тем, кто и сладости не вкусил?

– Это… это… – замялась Клариче, – лучше вовсе не знать. Да это и не про вас. Разве тень возможно уловить?

Она сказала это с улыбкой, надеясь, что Дзани обрадуется непрошеной похвале. Но кавалер Домино вскочил на ноги в негодовании и беспокойно заходил по комнате.

– Ну, знаете! – воскликнул он. – Разве я не хотел тогда пройтись по городу просто так, заглядывая в лица прохожих, как сейчас хожу перед вами? Кто ж мне запретит, коли сам господин Скьяри без раздумий выкинул меня в мир? Смешно?

Сколько раз я думал об этом, представлял, как просто гуляю, просто говорю. Мечты, бесплодные мечты! Разве я перестану от этого быть тенью? Я… я ношу лицо господина Скьяри и отрешиться от него не могу. По нему завсегда можно меня узнать; оно обличает меня в том, что… что я не сделал бы ни в жизнь.

Кавалер Домино замер на месте, поглядел на мою сестру и отвернулся, словно ему не давало покоя то, о чём трудно поведать. Снова зашелестел по гнилым половицам плащ. А потом Дзани опять застыл в нерешительности. Так повторялось несколько раз. Наконец, когда Клариче готова была крикнуть: «Да говорите уже!» – он глухо молвил: