Терентий Иванович

Д. А. Коропчевскому

В один жаркий-жаркий день пришлось мне ехать из Киева в деревню, где я жил на даче. Ехал я на извозчичьих дрожках, и колёса, то и дело, прикасались к кузову, со скрипучим шорохом.

– Подвиньтесь, барин, направо…

Я подвигался направо.

– Теперь немножко на эту сторону, барин…

Я подвигался налево – всё равно, шорох не унимался.

– Ишь черкает, чтоб его!.. – произносил извозчик и, сделав «цигарку» из газетной бумаги, курил, поглядывал на колёса и укоризненно качал головой.

Дорога то поднималась, то шла вниз, и везде был песок. Иногда лошадь, замученная, хоть на вид и сильная, останавливалась, трясла головой, и нам надо было слезать и идти некоторое время пешком, под палящим зноем, жмурясь от солнечного блеска, отражаемого ослепительным, мягко волнующимся ковром пожелтевшей ржи. Горячий ветер обдавал пылью, и приходила в голову досадная мысль, зачем я выбрал именно этого извозчика, потому что другой, конечно, повёз бы и скорее, и удобнее.

– Что ваша лошадь всегда была такая? – спросил я почти сердито.

– Как можно всегда! Кобыла была первая в городе. Вы не знали Трофима Трофимовича Калача? В палате служил… В тысяча восемьсот семьдесят третьем годе умер. Так это его была кобыла.

– С тех пор прошло много лет. Больше десяти!

– Верно. Да у Трофима Трофимовича покойника она годов пятнадцать прослужила. Добрая кобыла! Бывало…

И радуясь, что недостатки настоящего времени можно заслонить воспоминаниями о славном былом, извозчик пустился в описание замечательных качеств, которыми обладала при жизни Трофима Трофимовича его тридцатилетняя лошадь.

– Будь такой добрый, – обратился он вдруг к человеку, который ехал позади нас с возом, нагруженным стульями, ванной и шкафом, – поезжай ты вперёд, то моя лошадка охотнее пойдёт за твоей. Видишь сам, какой песок…

После того, как мы потянулись за возом с кладью, замечательная лошадь моего извозчика пошла, действительно, ровнее, но зато мы туго подвигались вперёд, солнце жгло немилосердно, пыль клубилась удушливая. Извозчик, должно быть, почувствовал угрызение совести и решил меня занимать. Сначала он стал говорить о хозяйстве. Он давно уже собирается завести дрожки «как следовает быть», чтоб рессоры были потвёрже, а также намерен продать на Конной свою лошадь и купить другую.

– Боже мой! Бывало, мне такой конец нипочём сделать. Молоньей проскачешь вот на ней самой, ей-Богу! Тут хутор Сокирки есть. Он, значит, монастырский, но только Трофим Трофимович в аренде его держали, и кажинную неделю туда, бывало, ездили. Ну, и я всегда с ними, оттого, что я у них кучером восемнадцать лет служил. У них на хуторе в доме штучка была, – пояснил он.

– Трофим Трофимович молод был?

– Какой бес! За шестьдесят перевалило. Совсем белый как лунь, и коленки дрожат. А только были охотник до женщин, и даже не одна была у них штучка, а несколько. Одна, значит, постарела, а уж две новые подросли. Трофим Трофимович сироток брали, воспитывали как барышень, грамоте и вышиванию, на фортопьянах и танцам… Хороший были человек, а померли как собака.

– Как так?

– Со службы прогнали. Бывало, не только сами ездят, а с компанией. Чиновников наберут – как наедут, то три дня пируют. Без просыпу все пьяны! Дом в лесу. Одно слово, как разбойники. Любили и на охоту. Ничего не убьют, своим порядком перепьются, а ты цельный день мёрзнешь. Через то я сколько раз хотел отходить от них.

– Отчего же не отошли?

– Зацепка была. Ну, и жизнь была. Всего съешь и выпьешь, и работа не очень чтобы тяжёлая, особливо летом, и лишний гривенник от гостя перепадёт…

– А какая зацепка?

– Да что, барин, дело это прошлое. Любовь завелась, вот что! Был я с лица красавец…

Он повернул ко мне лицо. Хотя рыжая с сильной проседью борода его была страшно всклочена и походила скорее на кустарник, откуда, по выражению Гончарова, того гляди – птица вылетит, однако чёрные глаза его не совсем потухли и, окружённые лучистыми морщинами, сохраняли ещё по искре былого огня и былой красоты.

– Влюбился я, барин, право слово моё.

– В штучку?

– В неё самую.

Он помолчал.

– Что ж, она была красива?

– Нельзя сказать. Бледная очень из себя, волосы до пят, сидит у окошечка и всё думает. За это я её и полюбил.

– А она?

– И она тоже. Сама ко мне светом на конюшню пришла. «Что это, – думаю, – ворошится белое? Уж не ведьма ли?» Цап, а оказывается барышня, Надежда Михайловна.

– «Мне, – говорит, – страшно с ними стало, так я к тебе пришла… Полюби, – говорит, – меня, позволь душу с тобою отвести»… – Ну, я дураком не был, – пояснил он победоносно.

– Были счастливы?

– Не скажу. С тех пор я как сумасшедший стал. Трофим Трофимович на хутор едут, так я весь дрожу как Каин. Вот приезжаем этак в пятницу над вечер, Надежда Михайловна на крылечке встречает. Он её за подбородок возьмёт, другие барышни выбегут. Я – как земля, смотрю, ревную. Поужинают, поиграют на фортопьянах, лягут спать. А я ночь не сплю, дожидаюсь. Ну, как придёт, то я не утерплю, а раза два таки вожжой огрею…

– За что же?

– За то, что любил, – через свою сердечную досаду, барин. Сказано – сумасшедший! Сам потом плачу, она мне ноги обнимает, просит: «Ударь ещё!» – а я всё плачу.

Он скрутил новую цигарку и продолжал:

– Что подарков мне было от её! Пояс вышила, платочек, золотой крестик подарила, кумачовых рубашек шесть, кисет, книжку со стихами Пушкина.

– Вы грамотны?

– Грамотен, но только книжечки той я не прочитал… Так, знал, что Пушкина. Потом деньгами двадцать рублей отдала…

– Долго у вас любовь продолжалась?

– И лето, и зиму, барин. А как весна наступила – шабаш.

– Как это случилось?

– Да так, очень даже просто. Приехали на Светлую неделю с Трофимом Трофимовичем гости. В страстную пятницу уже разговелись и песни пели. Однако же, ко всенощной повёз я их в монастырь. Вернулись оттуда, гляжу – Надежда Михайловна в белом кисейном платье, на голове шёлковая лента. Подходит. Строгая, ласковая она такая и благородная, что своим глазам не поверил: неужли ж это та самая, что я вожжой стегаю? Похристосовалась она со мной, и жаль мне её стало и стыдно, что я её бил, да так стыдно, что сказать вам не могу…

«– Надежда Михайловна! – говорю, а у самого голос дрожит.

– Что вам, Терентий Иванович? – отвечает.

– Позвольте мне вашу правую ручку, и скажите, что не гневаетесь на меня ни за что.

– Не сумлевайтесь, Терентий Иванович, – отвечает, – я вас довольно знаю и крепко в вас влюблена. За всё вас прощаю, оттого что сама во всём виновата, и ежели вы со мной жестоко обращаетесь, то мне же лучше, мне зато грех мой отпущается.

В горнице никого не было, – обняла она меня ручками своими белыми, полюбовалась на меня, а в глазах слёзы стоят.

– Что, – говорю, – Надежда Михайловна, несладко вам со стариком вашим?

– Молчите, Терентий Иванович! Окажите пощаду и доброе сердце и не поминайте о том, в чём судьбою я столь поругана… – и всё этакое говорила, так что не очень-то я понял хорошо.

Известно, образованная барышня.

– Что же, – промолвил я, – ожидать вас сегодня ради Христова воскресения?

– Нет, Терентий Иванович, нельзя сегодня.

– Что так?

– Может, урвусь, – говорит, – на минутку, но вряд ли. Гости, так от этого, нельзя… Только не бейте меня… Нет, уж бейте меня, бейте!.. – и с этим на шее у меня повисла.

„Эх, – думаю, – жаль барышню“.

– А что, Надежда Михайловна, как вы насчёт чёрной работы? Не тяжело вам будет?

– То есть как это, Терентий Иванович?

– Да обнаковенно, всё, что по нашему, будем говорить, мужицкому званию полагается: борщ сварить, хату прибрать, досмотреть корову, жита нажать… Могли б вы на это согласиться?

Покраснела она, глазки вспыхнули, жмёт меня крепко и целует.

– Вы, – говорит, – только прошлого моего позорящего поведения не забудете, корить станете и бить. Но как я в вас влюблена, то со всем помирюсь.

– Ничего, Надежда Михайловна, – говорю, – свариться не будем, а только бы надо приданого от Трофима Трофимовича. В прошедшую зиму они Варваре Левкадьевне триста рублей и питейное заведение со всей обстановкой пожертвовали. Вы тоже не меньше заслужили. Пусть усадебку дал бы…

– Трофим Трофимович меня добровольно не согласятся отпустить, – отвечает, и бледная, вот как полотно, стала. – Он мне приданого не даст, пока я ему не надоем, и за вас не выдаст, потому что вы – кучер, Терентий Иванович. Он всё за приказных выдаёт или же за кабатчиков. Он нас благородным воспитанием осчастливил и хочет, чтоб мы продолжали благородный образ жизни. А если вам желательно, то повенчаемся тайно. Это, – говорит, – часто делается, вот и в книжках пишется об этом самом. Теперь же если приданное от Трофима Трофимовича хотя бы пришлось получить, то вы меня целый век им будете попрекать, оттого, что напоминание будет о моём позорящем поведении в моей младости у Трофима Трофимовича.

– Ничуть, Надежда Михайловна, а совершенно вопреки, не только корить не буду, а даже останусь очень благодарен по гроб моей жизни. Посудите сами, я – человек бедный, и мне очень пригодились бы каких-нибудь триста рублей. Я сейчас биржу завёл бы. Вы в деревне жили бы и хозяйством занимались, а я извозчиком в городе катался бы, да денежки вам высылал…

А надо сказать, я уж в то время хотел быть извозчиком, и, бывало, другой думки нет, как о лошадях да о дрожках. Правда, Надежда Михайловна очень мне полюбилась, но только раньше, насчёт чтобы жениться на ней, я и помышления в уме своём не имел. Ходит ко мне барышня, я – словно салтан над ней, безвинно ремнём ожгу из одной глупой ревности, она мне руки мои белые целует… – чего мне больше? Ещё и подарки делает! А если жениться, то уже тут расчёт. Тут и любовь, тут и дела нельзя забыть. Я уж так решил, что коли жена, то и дрожки непременно. Без дрожек и пары лошадей – не женюсь.

– Нет, – говорю, – Надежда Михайловна, нельзя нам венчаться безо всего, согласитесь сами. Подождём, не будет ли такой милости Трофима Трофимовича. Может, они отпустят вас как Варвару Левкадьевну. А не рука – так не рука. Будем по-прежнему любиться, Надежда Михайловна!

Ничего, никакого словечка на это она не сказала, отошла от меня, за лоб рукой держится. Тут вошли Трофим Трофимович, со мной тоже похристосовались, поднесли вина рюмку. Я было протянул руку, а они – хлоп, и сами выпили. Шутник были, покойник! Посмеялись, полтинник подарили. Прошёл так день. Я с хлопцами яйца катал. У меня была битка припасена, так я дюжины две выбил яиц. Приехал начальник Трофима Трофимовича, старый такой, ещё старее его; что говорит – не разберёшь, потому что зубов чёрт ма! Началось море разливанное, завели песни, играшки, фортопьяны гудят – светопреставление, да и только! Захотелось мне посмотреть. И так под сердцем сосёт. „Что, – думаю, – Надежда Михайловна?..“ Взобрался я на завалинку, глаз к щёлке в ставне приложил, смотрю – не дышу. Тьфу!..»

Он помолчал.

– Сколько лет на свете живу, а ни прежде, ни потом ничего такого видать не доводилось и дай Бог, чтоб не довелось! И мужчины, и женщины… да нет, тьфу!.. Одно слово – срамота!

– И Надежда Михайловна была там?

– Была.

Новая пауза.

– Пьяная, – начал он, – хоть выжми, развратная… Так с тех пор у нас и разошлось. Ко мне она не приходила ни разу. Да я и давно замечал, что скупиться стала. То, бывало, с подарочком, а то уж так – парамур.

– Парамур? Откуда вы это слово знаете?

– А что? Нехорошее слово разве? Наборщик к нам один ходил, так я узнал. Это значит, по нашему, нашерамыжку.

Он умолк. Глаза его были внимательно устремлены на ноги лошади.

– Засекать стала под старость, – сказал он.

– А послушайте, как досталась вам кобыла от Трофима Трофимовича? Нам ехать долго, не расскажете ли ещё чего-нибудь? Например, как вам удалось стать извозчиком? Женились?

– А видите, барин, как. Выслужил свои лета начальник Трофима Трофимовича и уж слаб головою стал. Говорили, что на казённых бумагах не те слова подписывал. Так что на его место приехал другой, молодой и строгий. Всем страху нагнал и так завёл, что занимались службой и до обеда, и после обеда. Прежде три дня служат, а четыре дня пьянствуют; теперь пошло иначе. Ходили Трофим Трофимович, ходили, да и руки опустили. Стали говорить про суд, будто взяточников всех судить будут. Но хоть это было точно что неосновательно, а только Трофим Трофимович в отставку вышли. Вышли, заскучали, заскучали, в яму ночью оступились и померли. Положили покойника на стол. Надежда Михайловна дала депешу в Петербург племяннику Трофима Трофимовича, чтоб приезжал и добром владал. А добра было немало – тысяч на семьдесят. Вот какие прежде службы в палате были, теперь таких что-то и не слышно!

– Ну, приехал племянник?

– Приехал, молоденький как красная девушка, студент, Григорий Еремеевич. Скверная на нём одежонка, шляпа большущая, и всё курит. То есть, я вам скажу, такой курец! Я от него много папиросами попользовался. Первым делом он портного позвал, отличную пару себе заказал, оделся в троур, а затем, конечно, имущество по описи принял и всем услужающим награды положил. Надежде Михайловне пятьсот рублей выдал. Розине Францовне – полька была, горничная, – двести. Василисе, кухарке, – сто пятьдесят, а мне – сто рублей и вот эту самую кобылу.

«Как Надежда Михайловна уезжала, то мне сказала только: „Теперь я с приданым, Терентий Иванович“. А я ей на это: „Как вам угодно, Надежда Михайловна, за мной дело не стоит“. Потому что, действительно, я так подумал, пятьсот рублей – деньги, хоть в ту пору я больше приверженности имел уже к Василисе, а Надежда Михайловна похудела, сильно постарела и вином занималась. Взглянула на меня Надежда Михайловна, головой покачала, да и отвернулась. Стыдно стало…

Уж года через три, как я женился на Василисе, встретил я Надежду Михайловну на Крещатике, к прохожим приставала. Увидела меня и захохотала. Слышно было потом, отравилась кислотой»…

– Вам её не жаль?

– За что? Сама виновата. Я от своего слова не отступался. Нет, барин, что сожалеть? Как уродится какая, то ей хоть кол на голове теши! Посудите сами, что у нас за жизнь была бы… Прямо сказать, она мне, после Василисы, опротивела. Как увижу, словно острый нож в сердце! А Василиса была баба ровненькая, пригожая, охоча до работы… Василиса ежели пирог испечёт, так во рту и тает… баба славная! Василису я никогда пальцем не тронул, до последнего времени слова грубого ей не сказал. Одно слово – жена.

– А в последнее время что же?

– Начались сварки, барин, вот что…

– Из-за чего?

– Из-за дочери.

– Дочь у вас ещё маленькая?..

– Какое! Девятнадцатый год пошёл…

– Когда же она успела вырасти?

Извозчик стал дёргать вожжами.

– Эй, ты, голубчик! Обожди маленько, может, мы теперь вперёд поедем. Держи к одной, держи, мазепа!

– За що ж вы лаетесь? – произнёс мужик и своротил в сторону.

– За то, что ты гавкаешь по-собачьи, разиня!

Дорога была здесь ровная, и лошадь Терентия Ивановича пошла рысцой. Открылись живописные виды. Налево синел лес, и сверкал как серебряный Днепр; направо в золотистом тумане, прозрачном и лёгком, тонули тёмные дубравы. Ближе волновались нивы яровых хлебов, похожие на гигантские куски полинялого зелёного бархата, отливавшие то в жёлтый, то в коричневый тон. Птицы ширяли в поднебесье, их двукрылые тени бежали по земле. Медвяный запах гречихи напоял собою воздух. Было бы совсем хорошо, если бы не столб пыли, гнавшийся за нами по пятам как тень; зонтик слабо защищал от неё. Впрочем, любоваться природой мешал мне и Терентий Иванович, разбудивший в моей душе тоскливое чувство, какое вообще вызывают люди, когда ближе присмотришься к ним.

Мои глаза невольно останавливались на фигуре извозчика. Серые от пыли волосы его торчали кровелькой из-под картуза, и морщинистая шея была красна как медь. Могучие плечи свидетельствовали об огромной физической силе. Вот эту шею обнимали руки бедного существа, которое Трофим Трофимович «осчастливил благородным воспитанием».

Защиты, помощи и человеческой страсти искала эта загубленная душа и не нашла. Всё, что было у неё самого дорогого – нежное сердце своё, изнывавшее среди ужасающей обстановки, обливавшееся безмолвными слезами, тосковавшее, может быть, по романтическим, пушкинским идеалам, – отдавала она дикарю, с одним условием, чтоб увидел он это благоуханное сердце. Всё она будет делать, всякую чёрную работу, и пусть он бьёт её, но пусть любит. И такова была жизненность этого сердца, что и дикарь на время проснулся. В нём заговорило что-то; странный трепет испытывал он при виде лица задумчивой девушки. Он, дикарь, страдал! Но он не мог заглянуть в чудное сердце. Так и остался слепым… Он правду сказал: если б он женился на Надежде Михайловне, тяжёлая жизнь вышла бы.

– Лошадь ваша недурно бежит теперь, – начал я (мне хотелось возобновить разговор с извозчиком).

– А совершенно так, что недурно, – отвечал Терентий Иванович. – Она ежели по наклону, с горы, ещё лучше бежит. Удержу нет!

– А всё-таки не мешало б, говорите, лучшую завести, помоложе?

– Даже слишком не мешало б. Да я и завёл бы, давно бы завёл, кабы не горе моё, кабы не дочка!

Он повернул ко мне лицо и провёл по воздуху растопыренными пальцами свободной руки с особенной ужимкой человека, решившегося быть откровенным.

– Я, барин, Василису с дочкой брал, – начал он. – Ей восемь годков было, дочке, а родила её Василиса – ещё сама почти что девчонкой была. Ну, так думаю: что было, то было, а это мне не в диковинку, – ежели уже согрешила, мне же, простите на этом слове, легче! А Василиса – баба как следовает, через такой глупый пустяк рассор заводить нам очень было бы неумно. Обещала она сначала Груньку свою отдать в чужие люди, а потом как стали мы на своём хозяйстве, то и говорим: «Оставим Груньку при себе, пусть помощница в хате будет, чем нам брать наймичку». Оставили, и – верьте Богу – я как родной отец был девчонке. Я её обувал, одевал, бывало и серёжки куплю, и гребешочек, и зеркальце. Выгнало её скоро как лозу, и стала она, можно сказать, первая красавица на всём предместье. А жили мы на Демиевке, где, примерно, и теперь живём. Вот девчонке пятнадцать лет, а то уже и шестнадцать. Говорим мы с Василисой: «Верно, не за горами женихи».

«Про волка помолвка, а волк – толк. Глядим мы, сунется один, чтоб ему ни дна, ни покрышки, проклятому! Чёрный такой, кучерявый, усы закручены как у господ, и в сертуке, а под сертуком китайчатая рубаха навыпуск. „Это, – говорит, – блуза, господа; в нашем рукомесле без ей никак невозможно обойтиться“. – „Какое же ваше рукомесло?“ – спрашиваем. – „А, – говорит, – пущаем разные мысли в оборот. Вот, – говорит, – бумага, которой этая колбаса была обворочена. Подумали ли вы хоть раз – сколько тут мыслев? Тут, – говорит, – вот какие и вот какие мысли“. И всё добропорядочно и безо всякого крика рассказал.

Слушаем мы и спрашиваем: „Большие деньги вам за это платят?“ – „А не меньше, – отвечает, – как сорок рублей серебра ежемесячно. Этое дело не всякий может производить, оттого что буквов тридцать шесть, а слов – так тех тридцать тысяч. И надо от рождения иметь талан, чтобы на бумаге печатать. Короче, – говорит, – сказать, имею такую честь рекомендоваться: наборщик Семён Прикопкин“. Встал на этом слове, низко нам поклонился, задниками щёлкнул, локти вывернул и опять сел. Грунька сидит поодаль, покраснела как маков цвет и всё в землю смотрит. Помолчали мы и спрашиваем:

– Где же вы с Груней познакомились? Неужели на улице?

– На улице, – отвечает, – я вашу прекрасную дочь только увидел, а знакомства с ней без родительского дозволения не заводил и хочу знать, как вы насчёт этого самого благоразумно полагаете?

Посмотрели мы на его – сертук на ём, действительно, тонкий, сапоги целые; одно только сомнительно нам показалось, что при таком жалованье ни часов, ни цепочки окончательно не имеется. Однако, говорим:

– Будьте знакомы, мы не препятствуем, ежели вы с честным намерением. Не взыщите, коль не всегда угощение найдёте, а приходу вашему будем очень даже рады.

На этом слове он вторично встал, поклонился, к Груньке подсел и усом на неё моргнул. Потом этак с час прилично обо всём поговорил и стал прощаться.

– А вам далеко? – спрашиваю.

– Мне в город, на самый Крещатик, в типографию, производить своё дело.

– Хорошо, – говорю, – я вас подвезу.

А у меня намерение было всё об ём разузнать, потому что хоть и не родная дочка, но только спросить не мешает, с кем она знается. Действительно, оказалось, что всё правда, как он сказал; и жалованья сорок рублей. Стали мы его принимать с тех пор поласковее, угощали, и водочкой, и чайком. Подвернулся было другой жених, но мы ему надежды не подали, да и Груньке кучерявый наборщик больше пришёлся по вкусу. Бывало, сидят на глазах у матери, пересмеиваются меж собою, по рукам друг дружку бьют или в дурачки играют на поцелуи.

Тонкая штука был этот Прикопкин! Одно слово, долго рассказывать – стал он женихом и через месяц зовёт уже меня папашей, а Василису – мамашей. С девкой, натурально, как с невестой обходится. Отвернёшься, а он с ей балуется, не утерпит.

– Нехорошо, – говорю, – детки: до добра баловство не доведёт, надо себя соблюдать.

Между тем пришли Филипповки, и говорим мы с Василисой:

– Не пора ли свадьбу справлять? Этак долго ли до греха? Грунька – девка кровяная, потная, а Прикопкин тоже в полном образовании.

Поговорили этак, и вечерком я возьми, да и завинти жениху: так мол и так.

– Очень, – говорит, – хорошо, и я хоть в сию минуту готов, но только венчание на ваш, папашенька, счёт.

– Почему ж так на мой счёт? – отвечаю. – Угощение я поставлю, я об этом не спорю, а попу – воля ваша, жених обязан платить.

Поспорили мы, и так мне досадно сделалось.

– Не согласен? – говорю.

– Я, – говорит, – папашенька, ведь приданого с вас не беру, окромя одёжи и мебели, так можно бы попу заплатить.

– Какой такой мебели? – спрашиваю.

– А, – говорит, – мебели, чтоб на чём сесть было и на чём лечь.

– Так вы ещё с выдумками… Вон из моего дома! – как крикну, да кулаком по столу как хлопну, так мой Прикопкин драла, а Грунька – в слёзы.

Первый раз тогда с Василисой повздорил и чуть было за косы не оттаскал. Сами посудите – будь родная дочка, а то ведь не моя!.. Ну, всё-таки, уломали меня – решил я попу заплатить и мебель дать. – „Бог с ними, – думаю, – отдам свой шкаф, стулья и диван, а себе новое куплю“. – Приходит жених, я ему и говорю: „Так и так, Семён Ефимович, вот вам мебель, будем играть свадьбу“.

– Вот этую мебель, папашенька, вы нам отдаёте? – говорит, а сам так и ухмыляется. – Нет, премного благодарны, а только мы беспременно хотим, чтоб новенькая была.

– Та-та-та, голубчик!

Слово за слово – опять я его протурил и опять с Василисой повздорил.

И таким способом мы цельную неделю водились – всё у нас ладу не было. Наконец того, вижу, что иначе нельзя, – махнул рукой – хорошо! Будь по-вашему! Был у меня конь, добрый конь, ах, какой конь, но только с мокрецом. Я вывел его на Конную и продал за сорок два рубля. Да валялось у меня рублей с шестьдесят прежних денег. Всё это распределил на то, на другое и так размерил, что еле-еле… Сто рублей – что ж это за деньги! Ждём жениха. Приходит он вечером не один, а с товарищем.

– Имею такую честь рекомендовать незабвенного друга моего Васю Козловского.

Оба словно бы господа какие кланяются и локти вывернули. Действительно, что друзья! Поставил я им пива, пьют они, и тот товарищ глаз с Груньки не спускает. Разумеется, девка была видная, брови аж блестят, зубы скалит, и грудь – во какая! Усмехнётся, – то всё внутре горит. На славу девка! Вот глядим, а Козловский всё ближе да ближе к Груньке присовывается, между тем жених за папашеньку и мамашеньку взялся.

– Дражайшие родители мои, – говорит, – уже не за горами день, когда злой рок соединит меня и любезную мою Аграфену Трофимовну навеки вечными узами. Но только я без фрака венчаться не желаю.

– То есть, – спрашиваю, – как это? Надевайте фрак, я разве вам препятствую в этом! Сделайте ваше одолжение, – говорю.

– Я, – говорит, – уповаю, что вы, папашенька, перед портным поручитесь, а мне фрак беспременно надо. Вася, – говорит, – тоже будет во фраке.

Тут уже и Василиса рассердилась. Во мне, поверите, всё колотится, рука зудит, чтоб хряснуть, а как подумаю, что коня продал и приданое сделал, то и осяду. Стал упрашивать его.

– Побойтесь Бога, – говорю, – что за глупость! В сертуке, а то даже в пинжаке… Нашему ли брату форсить. Виданное ли дело!