Ход белой лошадкой

Она хотела встать, убежать и где-нибудь спрятаться, чтобы Ринчин долго искал ее и не находил и выкрикивал ее имя с большой тревогой, но у него нет ног, германская война обрезала их слишком коротко.

– Отвечай же! – повелительно воскликнул Ринчин, ведь он был храбрый воин, георгиевский кавалер.

И потом, он ведь спросил не о действительном, а о том, что было бы возможно, если бы он не стал калекой. Он привык на войне настаивать на чем-то в бою, рискуя собой и поднимая к плечу винтовку. Тут он вспомнил про свой семизарядник и хотел было добавить: «Иначе сейчас буду стрелять, пробью пулей этот котел, к примеру». Но жаль стало и котла, и патрона, а потом жаль всего родного, то есть Долгеон и степной тишины с перекличкой птиц и стрекотом кузнечиков.

Долгеон посмотрела в его мужественное и обветренное лицо, в раскосые и родные глаза, смущаясь смотреть, не решаясь произнести что-то действительно важное для нее самой. Если бы это было так просто и важно для одного Ринчина, она бы не затруднилась с ответом. А тут звучала ее доля, которой никогда не было, ничего личного. Ну разве чуть было своего в далекой дали и чуть – в Вечном Синем Небе.

– Отвечай, – уже потребовал Ринчин, не услышавший немедленного «нет, нет и нет!».

– Да, – согласилась Долгеон. – Мне остается только выйти за тебя замуж, потому что ты такой решительный и смелый, что мочи нет, куда деваться.

– Попалась, куропатка, – произнес Ринчин, не сводя с нее глаз, так как он теперь только мог наглядеться, как она красива, с нежным румянцем, проступающим сквозь смуглость щек, и заманчивым блеском черных глаз, черных очей, как поется в русской песне, что он слышал на войне. – Набей мне трубку! – приказал он.

Долгеон потянулась за трубкой, а он привлек ее к себе, и поцеловал, и отстранился.

– Я тебя перехитрил, – сказал.

– Я и говорю: хитрец! – довольная, произнесла Долгеон и снова потянулась за трубкой.

Но на этот раз Ринчин не потянулся за ней, он ведь был не юноша, а взрослый мужчина. Он нахмурился, и Долгеон стала набивать трубку.

– Ай, – заметил Ринчин, – сейчас трубка выпадет из твоих непослушных рук и разобьется! Что же мне тогда делать? Придется нажаловаться злой Аюрзане!

– Не получается, разве ты не видишь? – вздохнула горестно Долгеон. – Я ни разу в жизни не набивала трубку, и потом, мне кажется, что ты меня обманываешь. Ты решил посмеяться надо мной вдобавок к моему сегодняшнему несчастью. Ты заодно со всеми.

– Встань и посмотри, нет ли кого поблизости, – потребовал Ринчин.

Он решил побороться за себя и уже не слышал, что она говорила. И не понимал. Ветерок, родной друг и старый товарищ, шевелил его черные волосы. Долгеон поднялась и пригладила их, а потом растрепала.

К вечеру постепенно вернулись все женщины и дети с разнообразной добычей, немного сердитые оттого, что пришлось отсутствовать намеренно долго, и к концу дня уже совсем утомленные заданной Аюрзаной задачей. Но на летнике было теперь невероятно чисто, невиданный порядок везде, и восьмиугольная юрта выглядела круглой, сверкала чистотой и пахла свежестью родниковой воды, а земляной ее пол пах разбросанными по нему душистыми травами.

Все получилось, что было задумано, поняла Аюрзана и шепотом сообщала женщинам, подходящим к ней пошептаться:

– Все получилось, что было задумано. Вы видите, что здесь потрудились двое и с бодрым настроением? Ринчин и Долгеон договорились о супружеском союзе. Объявят ли они нам это?

Однако их не было видно. Долгеон не была обнаружена на летнике совсем, а Ринчин отдыхал у себя на лежанке в сарайчике, зарывшись в сено. В этот июльский день выскочили в сосняке маслята, они и стали главной добычей дня. Полные ими тэрлиги принесли дети, им пришлось снять одежку, словно грибы сами лезли за шиворот. В котле над веселым костром кипел бульон с отваренными Ринчином тетеревом и диким чесноком. Ужин ожидался на славу.

К тому же один парнишка, Нимашка, забравшийся из удали на высокий кедр, обнаружил на нем старинный охотничий лук в полной сохранности и с гордостью принес его. Вот как позаботились о потомках предки! Оставалось самим изготовить стрелы с костяными наконечниками. Ну где же задерживаются почтенный Очир и Мунхэбаяр? Наверняка старый улигершин знает, как сделать стрелы. Родившийся двести лет назад, он не мог не видеть тучи стрел, летающих по Вечному Синему Небу, и туго набитые ими кожаные колчаны.

Ринчин задремал и увидел сон. По небу плывут пышнотелые облака, а на них восседает некто Великий с синим и грозно нахмуренным лицом в украшенном золотыми сверкающими молниями черном тэрлиге. И этот Великий сбрасывает Ринчину аркан и приказывает заарканить необъезженного белого жеребца с серебряными копытами. А пасется тот жеребец – найди где. Ринчин хотел поклониться Великому и взять аркан, а потом подумал, что небесным ни к чему людские поклоны – на задницы, что ли, им смотреть? Помахал рукой и прокричал: «Эй-эй, назови свое имя!» Ему, солдату, вообще не пристало быть трусом.

Ринчин проснулся, потянулся за арканом и снова впал в полузабытье. Но теперь он задумался о многом. «Вот почему же, как я заметил на западе и на востоке, каждый человек придает такое значение своему “я”, из чего вытекают разрушительные войны? Почему человек осмеливается считать себя через это “я” центром юртэмс-вселенной? Слово “би” как раз всё объясняет. Ведь для европейца “би” означает “два”: например, биплан с двумя крыльями мечет бомбы на землю. Когда бурят говорит “би”, “я”, он имеет в виду и себя, и юртэмс во всей его обширности сразу. И это придает ощущениям степняков значимость. В древности все говорили на одном языке, и “би” – это древнее “я” всех». Ринчин слышал, как плененные германцы говорят «я-я», что у них означает «да-да».

Ринчин вздохнул и уснул так глубоко, что даже появившийся наконец хубушка не смог разбудить его. Он приговаривал: «Эсэгэ, эсэгэ!» А отец во сне видел себя в окружении детей-малюток, дочек, и не мог понять – те ли это, что умерли уже, или это те, что родятся у них с Долгеон? Надо только уехать с ней от всех далеко-далеко, к жаркому очагу юртэмс.

Мунхэбаяр не добудился до отца, не нашел Долгеон, и вкусный ужин прошел в долгом молчании. Но в завершение ужина Нима, осмелевший оттого, что стал владельцем охотничьего лука, посмел упрекнуть Аюрзану, свою родную тетку:

– Тетя Аюрзана, ну зачем вы так жестоко поступили с Долгеон? Ведь посуда бьется в любых руках. А если Долгеон обиделась и ушла в тайгу, где ее съедят волки?

Все посмотрели на Аюрзану. Только Очир сидел в стороне и чертил прутиком на земле древние знаки.

– Я была очень не права, Нима, – согласилась Аюрзана, которую обеспокоило отсутствие Долгеон. – Но мне кажется, что она не могла уйти куда-то. Ведь она так дружна с Ринчином и Мунхэбаяром, что не сможет оставить их из-за обиды на какую-то старуху, на меня, утратившую разум от старости.

Ринчин проснулся рано. «Долгеон!» – был его первый мыслеобраз. А до этого ему всегда снились война и госпиталь, и цвет утра был окрашен в цвет крови. Когда Очир сказал, что гадание сообщило ему о препятствиях на пути их союза с молодой женщиной, Ринчин не стал таить раздумья внутри себя, как это сделала она, а спросил убгэн эсэгэ, в чем же они могут выражаться. И Очир пояснил: «Ты был на войне, она до сих пор занимает твое воображение. Тебе надо очиститься от ее воспоминаний. Они и есть главное твое препятствие на пути к людям, к любому из них и к любой. Ты еще не вернулся с войны».

Ринчин, произнеся: «Долгеон», еще не знал, что размышления и сон минувшей ночи очистили его от воспоминаний войны и ее ран. Он выбрался на улицу. Солнце еще не встало, все вокруг было серым, как пепел костра. Он подъехал на своей деревянной тележке к костру, чтобы подбросить валежника, как делал всегда, просыпаясь раньше других, и замер. Черные угли напомнили ему о глубокой ночи. «Однако умершие становятся таким же черным углем, – подумал он, – они же не хотят, чтобы их кто-то видел, и глубоко погружаются в отсутствие своего “эго”. А потом от них остается пепел, такой же пепел, как это утро, и они рождаются к новой жизни. Мне кажется, что я тоже родился заново. И мне совсем не нужны ноги. Это другие думают, будто они мне нужны. И поэтому я хочу уехать с Долгеон далеко от всех, чтобы меня никто не видел. Но где же она?»

Только он подумал об этом, как Долгеон с легким смехом подобралась сзади и закрыла его глаза ладошками.

– Где же ты была? – спросил он строго и показал на коновязь, сэргэ. – Может, ты провела ночь с этим Сергеем? Или с тем Сергеем?

Он указал рукой на другую сэргэ, а Долгеон показала на высокую траву коровяк с желтыми красивыми цветами и продолжила его вопрос шутливо:

– А может быть, это ты провел ночь с девушкой Коровяк? Смотри у меня! Я таких вещей не прощаю! А вон там тоже цветущая девушка Коровяк. Не заблудись!

Утро было сереньким и несолнечным, прохладным, и Ринчину удалось удержать Долгеон у разгоревшегося костра.

– Что же, ты теперь будешь всегда прятаться от людей, как дух? Так и останешься тогда в компании духов. Я сейчас со всеми поговорю строго. Залей воды в котел, подои козу и всех угости чаем.

Ринчин, прибывший оттуда, с петроградской пролетарской революции, где все дела решал заряженный наган, им и хотел потрясти сегодня перед родичами.

Аюрзана увидела их у костра, и все другие увидели их, и горячий чайный отвар источал сегодня особый тонкий запах. Это Долгеон сунула в него траву коровяк, которая, как известно, в числе других примешивается и к табаку для хорошего духа. Аюрзана хотела произнести речь, содержащую многочисленные намеки и извинения. Что делать, не только Ринчин и Долгеон, но и молодняк не слишком понял, что суровую сцену осуждения она устроила нарочно. Однако Ринчин опередил ее. Он поднял сильную уверенную руку, чтобы привлечь внимание, и заговорил:

– Вы все так осудили вчера Долгеон из-за разбившейся бестолковой посудины, которая и разбилась-то из-за того, что этого захотела чья-то бабушка. И я тогда решил взять молодую женщину, сделавшую нам всем столько добра, под свое покровительство. Кто ее обидит, будет иметь дело со мной. Я военный и шутить не стану. И вообще, я не безногий, а газарлиг – коренастый. Я решил жениться на Долгеон и принудил ее вчера к согласию. Она вынужденно согласилась, потому что со мной шутки плохи. А так она бы нашла жениха куда лучше. Вон того Серегу, к примеру. – Ринчин указал рукой на сэргэ, коновязь, к которой еще была привязана их драгоценная бодливая молочная коза, но никто не понял, что он имеет в виду, потому что по-здешнему «сэрэгэй» – это военный, и в глуши баргузинской не знали, что это имя и что у солдата был однополчанин Серега, Сергей.

Ринчин продолжил:

– Это все непросто, потому что у нас нет теперь самых близких родных, и я не знаю, по какому обычаю мне брать жену. Я решил, что раздобуду вскорости коня, хотя пока не знаю, каким образом, и на нем отправлюсь в тайгу на водопой, куда приходят изюбри. Это место нашел мой хубушка, и я держу его пока в тайне. В августе, когда изюбри нагуляют побольше веса и ценного жира, я застрелю нескольких животных, угощу всех. И это будет наша свадьба. После этого мы с Долгеон вдвоем сядем на моего коня и отправимся искать счастья в самой глухой степной глуши. А хубушка отправится учиться в Верхнеудинск-хото.

Воцарилось продолжительное молчание, вызванное неожиданностью услышанного. Наконец Аюрзана смогла сказать свои слова.

– Я прошу прощения у Долгеон, – начала она. – Какой-то хорхой, безмозглый червяк, заполз мне, беззубой старухе, в рот и заставил сказать то, что я не хотела. Чтобы Долгеон не сердилась, я подарю ей этот отрез далембы на новый дэгэл, который подарила бы ей, когда она вышла бы за моего сына.

Аюрзана не могла сказать, что на самом деле этот отрез ткани хотел когда-то подарить Долгеон ее пропавший без вести жених и отдал ей, его матери, на недолгое хранение. Ей не хотелось, чтобы сейчас молодая женщина вспоминала о своем былом несчастье. Иначе какое же это перед ней извинение? Какое?

Летник теперь решили громко называть улусом, чтобы оно так вскорости и стало, и начали строить там еще одну деревянную юрту и всерьез готовиться к зиме. Изменилось немногое. Стеснительная Долгеон не выказывала своих чувств к Ринчину и на людях избегала его, и он был отдален и сдержан, хотя и забыл будто про свое увечье и твердил: «Какой же я мужчина, если до сих пор не раздобыл себе коня? Вот на коне я буду ого-го! – И добавлял в шутку: – Или иго-го». Стали заготавливать бревна на вторую юрту, из жердей подростки смастерили загон для будущих овец и коров. Откуда возьмутся животные, никто не думал. Улигершин Очир привязал мышление своих новых друзей к сказочному, фантастическому началу, поэтому скот мог спуститься на крыльях прямо с неба. «Правда, придется потом эти крылышки срезать», – будто всерьез размышляла Аюрзана за вечерними чаепитиями, и уже кому-то снился сон со всем этим делом обретения небесных животных и отрезания их необыкновенно широких крыльев.

Женщины тихонечко выспрашивали у Долгеон: «Ну когда же будет конь у Ринчина? Он тебе говорил?» А она тихонечко отвечала: «Я сама не понимаю ничего. Он курит себе трубку и утверждает, что конь сам найдет его. Мне кажется, это влияние сказок убгэн эсэгэ». Очира зауважали еще больше, когда Нима с его помощью изготовил несколько стрел, нарезав для их наконечников легкую кость зайца, и добыл первых лесных голубей, раскормленных и наваристых.

Прежде ничем не выделявшийся среди подростков, разве большей нескладностью и неспокойностью, Нима приобрел теперь уважение и известность и совершенно переменился. Он мгновенно преобразился в юношу, в молодого мужчину. На его широком скуластом лице со щелочками едва заметных глаз теперь читались сосредоточенность и важность. Его имя теперь произносилось много чаще, чем имя Мунхэбаяра, и тот заметил эту перемену и незаметно для других вздыхал, еще не зная, что ревность к славе – это черта больших артистов. Вскоре получилось так, что в скитаниях по тайге Нима перестал находить время для изготовления стрел, и именно Мунхэбаяру досталось заниматься этим, получая советы улигершина. «Мое ли это дело? – спрашивал себя Мунхэбаяр. – Надо скорее подаваться на учебу в город». Он видел себя знаменитым и богатым, каким был в рассказах отца Федор Шаляпин.

Однажды Нима прибежал к костру раскрасневшимся и возбужденным. Это было днем, и близ костра Ринчин, Очир и Мунхэбаяр занимались изготовлением стрел. Нима бежал и кричал:

Примечания