Вольное царство. Государь всея Руси

Глава 7

Во граде стольном Москве

Вот и конец августа – Иван Предтеча гонит за море птицу далече, и журавли снова курлыкают в небе. Лето с русской землей прощается. Солнце же хотя и похолодало, а сияет ярко и в полдень ласково греет плечи и спину. Дни – словно медовые, тишина крутом такая особая. Никаких пташек не слышно, только где-то стрекочет сорока.

Леса будто задумались: ни веткой, ни былинкой не дрогнут. Изредка лишь сорвется где-нибудь сам собой желтый березовый лист и, падая, затрепещет в неподвижном воздухе. В синеве же небесной, высоко над опустевшими полями, высматривая добычу, подолгу кружат ястребы и коршуны.

Восемнадцатый день идут полки государевы и ныне вот к Москве уж подходят. Видят воины места родные, с детства знакомые, и радостно им среди тишины этой мирной и ласковой.

Иван Васильевич едет верхом поодаль, в сопровождении только Саввушки, молчаливый и задумчивый. Чует, будто сам растворился он в тишине этой осенней. Слышен шаг коней и людей, слышен малейший скрип тележный, и хотя порой звонко раздается человеческий выкрик или заливчатое ржанье коня, все едино – тишина остается кругом нерушимой…

Думает государь о победе своей, столь великой, об успехе своем после мук и трудов тяжких на пользу отечеству; знает он, что и вся Русь, весь народ православный этому порадуется. Смотрит он на воинов своих, и видится ясно ему, как встречать их радостно будут отцы, матери, жены и дети.

– Токмо мне полно не радоваться, – беззвучно прошептал он одними губами.

Вспомнилась ему светлая радость Марьюшки, княгинюшки юной, когда они вместе с отцом вернулись на рассвете из Коломны, разбудили всех, напугали, а после-то сколько счастья было.

– Царство тобе Небесное, – опять с горечью прошептал он и судорожно вздохнул: – А другая-то живой в могилу сокрылась…

Застыла душа Ивана Васильевича, и мысли все и чувства его замерли.

Свечерело совсем, и заря уже погасла, когда войска великого князя подошли к селу Мячкову, что в двадцати верстах от Москвы. Здесь ночевать полкам было назначено, дабы завтра, сентября первого, вступить торжественно в стольный град Москву.

Но и в сумерках Иван Васильевич сразу узнал село Мячково, которое по наследству во владении ныне Федора Ивановича Мячкова, казначея и конюшенного княгини Марьи Ярославны. Вспомнилось Ивану Васильевичу, как сюда приезжали они с Юрием подростками зайцев травить с охотой хозяина. Послышался вдруг конский топот, и воспоминания рассеялись. Четверо всадников вскачь гонят навстречу государю, и видит Иван Васильевич: сын его, великий князь Иван Иванович, и брат Андрей Васильевич меньшой в сопровождении дьяка Курицына и конюшенного Мячкова подъезжают к нему, спешились вот, бегут. Соскочил с коня и сам государь, обнимает, целует Ванюшеньку своего, целует и брата Андрея. Спешились тут следовавшие за государем и Андрей большой и Борис и приветствуют брата и племянника.

Из села же гонят на конях встречать государя: князи его подручные и среди них царевич Муртоза, сын Мустафы, бояре, дети боярские, купцы и прочие люди московские…

– Многие лета государю! – гремит крутом.

Государь, сын его и братья снова садятся на коней и, окруженные встречающими, среди радостного шума и криков медленно подвигаются по длинной улице села к хоромам боярина Мячкова, где государю лучший покой приготовлен.

Здесь, пока Иван Васильевич и братья его умывались с дороги, Андрей меньшой рассказывал великому князю новости московские.

– Третьеводни, – говорил он, – на Ивана Предтечу, гром был страшен и поразил церкву каменную Рожества Пресвятой Богородицы.

– Много ли рушено и сожжено? – спросил государь, утираясь полотенцем.

– Ништо не рушено, один крест, яко воск, расстаял, а огонь небесный по стене в землю сошел.

А дьяк Курицын рассмеялся и продолжал шутливо:

– Еще объявилась на Москве, государь, женка вельми плодовитая – мужу враз четверню принесла…

– Чья женка-то? – отдавая утиральник Саввушке, молвил с усмешкой Иван Васильевич.

– Гогулина Юрья, боярского сына…

Вошел боярин Мячков, Федор Иванович, и, поклонясь в пояс, пригласил:

– Пожалуй, государь, в трапезную. Там давно ужин уж собран. Изопьем кубки за тобя и победы твои.

– С великой охотой, – весело ответил Иван Васильевич, – очень с дороги-то есть хочу.

Когда шли по сенцам, дьяк Курицын обратился к великому князю:

– Разреши, государь, довести тобе о вятчанах, которые в Большую Орду походом ходили.

– Сказывай, Федор Василич, – с живостью отозвался государь, – когда и как сие было?

– Вести о том пришли вборзе, как ты от Новагорода на Москву отъехал. Баили люди, что вятчане Волгой на судах вниз пошли, а придя, напали на Сарай нечаянно. Сам же Ахмат в то время со всеми татарами кочевал в степи на един день пути от столицы своей. Много, бают, вятчане-то товару всякого взяли и полон большой поимали. Татары же ордынские, услыхав о сем, погнали отовсюду к Волге-реке и, поимавши ладьи и насады, заступили судами своими путь по воде, токмо вятчане пробились сквозь ордынцев и со всей добычей ушли. Казанские татары также хотели перенять вятчан под Казанью, а те, исхитрясь, ночью прошли со всем добром в землю свою.

Эта весть поразила Ивана Васильевича и, обратясь к брату Юрию, он молвил:

– Запомни поход сей, Юрий. Сие и нам пригодится на случай. Ежели на Русь Орда придет, то и мы также принудить их сможем назад оглянуться. Подумай о сем как воевода, а ты, Федор Василич, как дьяк.

Сегодня с раннего утра сияет солнышко и так же тепло, как и вчера. Со стану в Мячкове полки московские снялись еще на самом рассвете: не терпелось им, хотелось скорей Москву повидать; воины, бояре, воеводы, князья да и сам государь, почитай, вовсе не спали. Сразу зашумел весь стан, лишь солнце из-за края земли огнем и золотом брызнуло. Разом потянулось все войско государево к стольному городу. Только тишины вечерней уже не было – от сплошного человеческого крика и говора все гудело кругом непрерывно, как на огромном пчельнике. Иногда сквозь гул и говор прорывались радостные крики и возгласы в честь государя – это встречные конные и пешие приветствовали великого князя. Так повторялось на каждой версте, и встречные тут же поворачивали обратно, радостно окружая войско и сопровождая его к Москве.

Иван Васильевич ехал впереди своего полка рядом с сыном и братьями, с ним же ехали воеводы его знаменитые: брат князь Юрий Васильевич, Михаил Андреевич, князь верейский с сыном Василием, молодой Патрикеев, князь Стрига-Оболенский, Холмский, Пестрый, царевич Даниар и прочие. Государь радостно оглядывался по сторонам, но из-за шума и гула говорил мало.

Но вот на пятой версте от Москвы все кругом как-то изменилось. Волнение охватило Ивана Васильевича и все войско его.

Увидели все, как темной сплошной тучей двигается от самой столицы огромная толпа людей московских и посадских, а также сирот из подмосковных деревень с женами и даже детьми.

– Вся Москва двинулась, весь народ правос… – воскликнул было Иван Васильевич, но голос его сорвался от волнения.

И говор и крики кругом тоже смолкать начали: воины простые почуяли близких, дорогих своих в этой туче народной, на них наползавшей, а в тишине осенней чуть слышно плывет уж из Москвы гул колокольный.

Не отрываясь, глядит Иван Васильевич на приближающиеся толпы народные, и вспоминается ему встреча с Ермилкой-кузнецом, когда еще княжичем он в первый поход шел к Владимиру. И снова в ушах его гудит густой могучий голос кузнеца:

– Мир-то силен, ты токмо развороши его. Мир по слюнке плюнет – море будет…

В это время, обрывая мысли Ивана Васильевича, покатилось среди полей, как гром:

– Будь здрав, государь!

Переполнилось сердце Ивана Васильевича, и слезы застили его взор, а уста, вздрагивая, громко шепчут:

– Вот он, мир-то, он весь тут…

Вот и Москву хорошо стало видно, и гул церковного звона слышней, и гуще перекатывается он над полями, как волны, то затихая, то снова усиливаясь. Четко белеют стены, а на синеве небесной выступают верхушки стенных башен-стрельниц, золотятся в лучах солнца маковки и кресты церквей.

Пешие и конные воины снимают шапку и крестятся.

– Ну, вот и Москва-матушка, – говорят друг другу, – привел Господь…

Но возгласы эти теряются, сливаясь с тысячами подобных восклицаний и немолчным радостным говором. Как могучие реки, вливаются уже полки и народные толпы в посады и пригороды, текут по их улицам, а на гульбищах всех хором, на колокольнях и на крышах всех изб теснится множество народу. Люди глядят оттуда на проходящие войска, что-то кричат и машут шапками.

Стены кремлевские тоже усыпаны народом, отовсюду гремят радостные крики и приветствия.

Вот уже въезжает государь по Великой улице посада на Торговую площадь[18] и, остановясь перед Спасскими воротами, снимает шлем и истово крестится на икону. При громких, радостных криках народа он спешивается, а вслед за ним все его окольные и ближние.

По бревенчатой мостовой идет государь к собору Михаила-архангела. Здесь, на кремлевской площади, у колодка возле церкви встречает государя сам митрополит с крестами, иконами и хоругвями от всех церквей, во главе всего духовенства московского в сияющих парчовых ризах.

После краткого молебна, благословив Ивана Васильевича, взошел владыка Филипп на паперть соборного храма и оттуда благословил крестом все войско и весь народ. Засим владыка простер руки, призывая к молчанию. Когда же колокольный звон прекратился, произнес он краткую речь в похвалу государю.

– Не бывало еще на Руси торжества такого и побед таких великих. Дни сии радостные, яко Христово воскресение светлое, – говорил митрополит. – Помог Господь деснице твоей, благоверный и благочестивый государь наш!.. Отвел ты от сердца Руси православной меч латыньства поганого, не допустил поругания церкви святой. Войском твоим, государь, вся новгородская земля выбита, выжжена, вытравлена, опустошена, чего не бывало от века над ними. Но все зло сие от них же самих. Сами повинны правители их за земску беду и за кровь людей, и все было взыскано с них от Бога по написанному: «Господи, зачинающих рать погуби». Тобе же, государь, да воздаст Господь наш Исус Христос за ратный подвиг сей, ниспошлет Он тобе славу и честь и ныне, и присно, и во веки веков.

– Аминь! – дружно грянул весь народ на площади, и снова загудели все колокола, провожая гулом своим великого князя, двинувшегося в торжественном шествии к хоромам своим.

Старая государыня Марья Ярославна встретила великого князя и братьев его на красном крыльце. Поплакала от радости, обнимая и целуя старшего сына. Вторым обняла она Андрея Васильевича большого, и заметил Иван Васильевич, привечала она его сердечней и ласковей: был углицкий князь любимым сыном ее. Еще холодней отнеслась она к Юрию и Борису.

Пригласила Марья Ярославна всех сыновей к себе на обеденную трапезу идти, но государь с дороги захотел умыться и переодеться, потому просил подождать его.

– Иди, иди, сыночек, – ласково молвила она, – яз пришлю за тобой Данилушку.

Иван Васильевич прошел к себе вместе с Саввушкой. Снимая походные воинские одежды, приказал он своему стремянному:

– Приготовь мне оболочиться. Кафтан дай ипского сукна, который потоне и полегче. День-то ныне теплый. Все же побогаче кафтан избери для ради почтения старой государыни.

Как только Иван Васильевич, умывшись, одеваться стал, вошел дворецкий Данила Константинович.

– Ну, Саввушка, – сказал великий князь, – принеси мне кафтан да иди в семью свою – чаю, у тобя матерь-то ждет не дождется.

– Я, государь… – начал было Саввушка, но государь перебил его:

– Иди, иди, Данила Костянтиныч поможет мне.

Как только дверь затворилась за стремянным, государь, обняв и поцеловав Данилу Константиновича, спросил:

– Какие о ней вести?

– Те же все, Иванушка. Затворилась она от мира совсем и меня не принимает, токмо от игуменьи все ведаю.

– Здрава ли?

– Как мне игуменья-то баила, постница великая она, томит себя нещадно покаяньем и молитвой.

Иван Васильевич горько усмехнулся и тяжело опустился на скамью. Несколько мгновений сидел он неподвижно, потом, взглянув на дворецкого, сказал вполголоса с тихой скорбью:

– Неисправимо сие, Данилушка, неисправимо. Помоги ей, Господи… – Он быстро встал, обернулся к образам и с болью душевной воскликнул: – Помоги ей и мне, Господи!

Смолк сразу, будто забыл обо всем окружающем.

Вошел Саввушка с двумя кафтанами и положил их на лавку, но по знаку дворецкого вышел из покоя государева.

Данила Константинович, вспомнив о княгине Марье Ярославне, кашлянул, дабы обратить на себя внимание.

Великий князь оглянулся на него.

– Государь, – молвил дворецкий, – старая государыня ждет тебя к обеду. Дай яз тобе помогу кафтан-то надеть. Сей вот аль другой прикажешь? Два принес Саввушка.

– Сей вот, ипского сукна, – глухо ответил Иван Васильевич и, одеваясь, спросил: – Чаю, братья-то оболгали уж мя пред матерью?

– Недовольны тобой. Мало-де тобой им дадено. Бают: «Иван все-де собе взял, а нам крохи малые. Полон отпустить велел без окупа. Москва-то, – бают, – почитай сто пудов серебра да золота собе берет, а нам токмо то, что сами взяли».

– Мало взяли-то? – сверкнув глазами, воскликнул великий князь. – Все, что в пасть полезло, все, яко щуки, заглонули. Не хуже татар новгородскую землю грабили… – Иван Васильевич смолк, надевая кафтан и застегиваясь, но вдруг опять весь вспыхнул. – Да не собе яз все беру! На государство все идет, на войско и прочее! – крикнул он. – Государство-то едино для всей Руси, и государь-то един, а они все государями хотят быть, в Шемяки норовят. Сами же, опричь своей собины[19] ведать ни о чем не ведают.

Иван Васильевич совсем разволновался, но, выпив прямо из жбана несколько глотков крепкого хмельного меда, успокоился. Оправив волосы, он обернулся к своему другу и молвил негромко:

– Ну, идем, Данилушка. Матунька, поди, заждалась, обидится.

В покои старой государыни Иван Васильевич вошел с обычным выражением лица, на котором нельзя было угадать ни чувств, ни мыслей его.

Перекрестясь на иконы и садясь потом за стол, он молвил:

– Прости матушка, задержал яз трапезу-то.

– Ништо, сынок, ништо, – ласково ответила Марья Ярославна, – мы тут о походе твоем баили.

Взгляд Ивана Васильевича на один только миг скользнул по лицам братьев, заметив в них натянутость и замешательство. Государь усмехнулся и сказал матери:

– Рать сия для Новагорода небывалая, да и победы-то наши – дай бог всякому. Вборзе пир хочу нарядить в столовой избе для братьев моих, царевича Даниара, князей подручных, бояр, воевод и дьяков своих. И по всем полкам повелю водок и медов разных раздать, дабы и вои все победу праздновали.

– Тобе-то легко вино полкам рассылать, – начал со скрытым раздражением князь Андрей большой, но великий князь громко рассмеялся.

– Не бойсь, Андрей, – сказал он весело, – в Москве хватит и на полки братьев моих.

Иван Васильевич заметил, что Андрей большой смутился, а другие братья были довольны, матушка же ласково улыбалась.

– Яз, – продолжал великий князь, – и черным людям московским и посадским велю бочки браги и пива на площади выкатить.

– Добре, добре, сыночек, – весело сказала Марья Ярославна, – днесь ты отца своего мне напомнил. Любил он, Царство ему Небесное, народ-то потешить.

Начался обед, и беседа стала по-родственному мирной, но к концу трапезы старая государыня исподволь и осторожно начала печаловаться перед Иваном Васильевичем о братьях его младших, дабы им уделил он что-либо из добычи своей.

Мрачным огнем загорелись глаза великого князя.

– Нет у меня добычи, – сурово молвил он, – то все дары не мне, сыну твоему, а государю московскому. У них же и даров довольно, а добычи и своей девать некуда.

– Полон-то ты вот у них отнял… – начала было Марья Ярославна.

– Яз и у себя его отнял! – хрипло крикнул Иван Васильевич. – Разуметь надобно, что господа новгородская не смирилась совсем, а токмо зло затаила. Кругом же нас вороги все. Надо иной раз и нам корысть свою смирять для ради Руси православной.

Наступило тяжелое молчание, злое молчание. Марья Ярославна побледнела. Иван Васильевич тяжело дышал, а глаза его грозно глядели на братьев. Пересилив себя, он сказал матери почтительно:

– Матушка, ведаешь ты, что не хочу яз зла братьям моим. Ведаешь, что отцу, когда мне на смертном одре был он, клятву яз дал любить, не обижать своей братии, но токмо не во вред государству. Блюду сие, матушка, и буду блюсти. Вы же, братья мои, разумейте, что единение нам надобно, что много еще ворогов у Руси православной. Латыняне все с ляхами и немцами, а с ними и вороги наши исконные – татары поганые. Вот и сей часец мне о них думать надобно. Пока служилые татары здесь, мне с Даниаром-царевичем тоже думать надобно.

Иван встал из-за стола и, помолившись, снова обратился к матери:

– Ведай, матушка, слово твое всегда доходчиво до сердца моего.

Марья Ярославна успокоилась, обняла сына и молвила:

– После, Иванушка, яз побаю с тобой о семейном-то нашем. Днесь тобе по приезде дел-то и других много.

Затворившись в покое своем сам-четверт с дьяками Федором Васильевичем Курицыным, да со Степаном Тимофеевичем Бородатым, и казначеем своим Димитрием Владимировичем Ховриным, государь думал о ближних делах, которые надобно вскоре все начать.

– Перво-наперво, – сказал он, – надобно отпраздновать нам победы свои.

– Истинно, – согласились казначей и оба дьяка, а Бородатый добавил, что начать надо завтра благодарственными молебнами во всех церквах, а государю со всем семейством и братьями молебен у митрополита слушать в соборе Михаила-архангела…

– После, яз мыслю, – сказал Иван Васильевич, – бочки с брагой и медом на площади выкатить. По полкам же раздать водку и мед. О сем ты, Митрий Володимирыч, с дворецким моим обмысли и все приготовьте. Засим в столовой избе на всех нас, на всех князей служилых, бояр, воевод и дьяков трапезу изготовь.

– Все будет исполнено, государь, – сказал, вставая и кланяясь, Ховрин, – разреши мне токмо сей часец идти к дворецкому, дабы борзо нарядить все.

Когда ушел казначей, великий князь сурово молвил:

– Не миновать нам рати с Литвой и Польшей да и с немцами. Они все против нас заедино. Не миновать нам рати и с Ордой. – Государь помолчал и добавил: – Ныне же яз видел, яко братья мои на Шемякин путь вступить хотят по жадности и по зависти. Они токмо о собе мыслят, а до Руси им дела нет…

– Господа же новгородская, – сказал Бородатый, – пока затаилась, а нож за спиной доржать будет.

– Истинно, Степан Тимофеич, – согласился Иван Васильевич, – а мы еще всех сил своих не собрали. А ты, Федор Василич, как о сем мыслишь?

– Заткнуть пасть, государь, удельным-то, – ответил Курицын, – дабы не лаяли и не огрызались.

– И яз так мыслю, – зло усмехнувшись, молвил великий князь. – Наперво надобно, чтоб смут удельных у нас больше не заводилось на радость ворогам. Подумайте-ка оба, чем братьям-то рот заткнуть, что им дать. Давать же надобно умно и строго, дабы очень-то у них глаза не разгорались. Руки ведь у них вельми загребущие. После молебной пред обедом мне скажите, а яз с матерью еще о сем побаю. Так же ныне с Даниаром-царевичем подумайте: надобно нам Менглы-Гирееву дружбу добыть, а через него и с турками поладить, дабы султан за спиной Ахмата был, а Менглы-Гирей – за спиной Казимира. С Даниаром-то после сам побаю и приласкаю царевича. Ведь из его татар более пятидесяти у Новагорода погибло. – Иван Васильевич потянулся и добавил: – Ну, идите с Богом, а яз отдохну малость после обеда. Вон Саввушка и постелю мне постелил. Утре жду вас.

Всенародное празднество на Москве было устроено на Анфима, сентября третьего, когда девкам невеститься пора приходит.

С утра празднично в этот день в городе стольном. Торговцев в ларьках и с лотками вразнос тьма-тьмущая появилась везде на площадях и на улицах. Гомон и шум, словно торг начался великий во всех углах и закоулках, но все еще чинно и пристойно кругом, ибо службы еще идут по всех церквах и колокола еще звенят по чину священному там, где надобно. Девки же все в праздничных венцах и в лентах перемигиваются с парнями, разряженными в вышитые рубахи, однорядки и кафтаны. Старики, старухи и женки около ларьков ходят: одни сбитень пьют горячий, другие пряники покупают.

– Будь здрав, государь! – загремело кругом.

Только дошел государь до столовой избы, как народ повалил со всех сторон на площадь, где уж с телег княжих бочки с медом, брагой и пивом скатывали. Хороводы кругом завертелись, песни со всех сторон звенят, а торговцы и торговки с лотками снуют меж людей, кричат на все голоса:

– Сбитень, сбитень горячий!..

– Колобков, колобков!..

– Кулага есть сладкая, кулага с калиной!..

В посадах же, кроме княжих бочек с медом, брагой и пивом, осаждает народ и кабаки государевы с зеленым вином, с водкой, что с ног валит и молодого и старого.

Подымаясь по красному крыльцу в горницы столовой избы, Иван Васильевич оглянулся на веселившийся народ и крикнул громко братьям своим:

– Сколь же веселья-то будет, когда мы все за един татар побьем! Станет Русь вольной, Бог даст, сгинет Орда!..

– Да здравствует вольный государь на Руси святой! – звонко крикнул дьяк Курицын.

Государь со всеми гостями своими уже садился за стол, и митрополит уж читал молитву перед трапезой, а могучие клики народа в честь государя все еще гремели по всем площадям и улицам московским.

Глава 8

Дела свои и чужеземные

Уйдя на время из столовой избы, где уж который вот день шел пир, Иван Васильевич заперся у себя в опочивальне с казначеем своим Ховриным.

На пиру во главе всех были братья оставлены, а распоряжения их выполнял верный дворецкий великого князя Данила Константинович.

– За что иное, а за пир яз спокоен, – с насмешливой улыбкой молвил великий князь, – а ты расскажи, как с казной моей, какие дела правишь?

– Ныне, государь, все подарки новгородские по спискам принял яз. Велики они! Почитай, пятая часть всей казны твоей будет, а с добычей-то и вполовину станет.

– Ну, сие все прибытки не моей, а государевой казны, – сказал с довольством Иван Васильевич. – Токмо у меня не одни прибытки, а есть и дачи великие.

– Истинно, государь, – живо отозвался казначей, – один князь Юрий Василич задолжал тебе столь, что ему в пору за долг свой отдать половину удела.[20] Роста же не платит и ништо не выплачивает…

Великий князь горько усмехнулся и прервал Ховрина:

– Не бойсь. Брат-то мой Юрий – воевода знаменитый. Его ратные дела много более дают того, что яз ему даю. Опричь того, ни жены у него, ни детей нет. Все едино удел его за Москву пойдет. Недуг у него тяжкий.

Иван Васильевич глубоко вздохнул и замолчал в печальном раздумье.

– А Андрей-то меньшой… – осторожно начал Ховрин, – ведь еще более от казны твоей брал…

– И о сем ведаю, – перебил его снова Иван Васильевич. – Ты обмысли вот, какие дары лучше будут Даниару-царевичу. Избери ему седло с убором из золота и серебра с самоцветами да шубу – всего на полсотни рублев московских, да в отвес ему серебром полсотни рублев.

– А не жирно ему, басурману?

– В обрез, как надобно, – засмеялся Иван Васильевич, – нужен он нам, дабы тайно с Менглы-Гиреем крымским и султаном турским сноситься. Опричь того, царевич пятьдесят татар своих погубил в походе сем.

– А мало ли в походе сем награбили они?

Великий князь отмахнулся с досадой:

– Баю тобе, весьма надобен мне Даниар. Угоди ему подарком. Днесь приготовь все.

Постучав, вошел дьяк Курицын и, поклонясь, молвил:

– Будь здрав, государь, дошел по приказу твоему.

– И ты будь здрав, садись, Федор Василич. Сей часец указал яз Митрию Володимирычу, какие дары готовить Даниару: на полсотню московских рублев седло с убором, да шубу, да полсотню рублев серебром в отвес.