000
ОтложитьЧитал
Сколь жалок, рок кому судил
Искать в стране чужой покрова.
К.Ф. Рылеев. Курбский
На царской службе
Положение Курбского в нашей истории совершенно исключительно. Его неувядаемая на протяжении столетий слава целиком покоится на бегстве в Литву и том высоком значении при дворе Грозного, которое он приписал сам себе, то есть на предательстве и лжи (или, говоря мягче, вымысле). Два предосудительных поступка, моральный и интеллектуальный, обеспечили ему репутацию видного исторического деятеля ХVI века, борца с тиранией, защитника святой свободы. Между тем можно смело утверждать, не боясь погрешить против истины, что, не вступи Грозный в переписку с Курбским, последний сегодня привлекал бы наше внимание не больше, чем любой другой воевода, принимавший участие в покорении Казани и Ливонской войне.
Андрей Михайлович Курбский происходил из ярославских князей, возводящих свое происхождение к Владимиру Мономаху. Ярославское княжеское гнездо делилось на сорок родов. Первый известный Курбский – князь Ceмен Иванович, числившийся в боярах у Ивана III, – получил свою фамилию от родовой вотчины Курба (под Ярославлем).
На московской службе Курбские занимали видные места: начальствовали в ратях или сидели вoeвoдaми в крупных городах. Их наследственными чертами были храбрость и несколько суровое благочестие. Грозный добавляет к этому еще неприязнь к московским государям и наклонность к измене, обвиняя отца князя Андрея в намерении отравить Василия III, а деда по матери, Михаила Тучкова, в том, что он по смерти Елены Глинской «многие надменные слова изрече». Курбский обошел эти обвинения молчанием, но, судя по тому, что он называет династию Калиты «кровопивственным родом», приписывать самому князю Андрею избыток верноподданнических чувств было бы, вероятно, неблагоразумно.
О всей первой половине жизни Курбского, относящейся к его пребыванию в России, мы располагаем крайне скудными, отрывочными сведениями. Год его рождения (1528) известен только по собственному указанию Курбского, что в последнем казанском походе ему было 24 года. Где и как он провел молодость, остается загадкой. Впервые его имя упоминается в разрядных книгах под 1549 годом, когда он в звании стольника сопутствует Ивану под стены Казани.
Вместе с тем мы вряд ли ошибемся, утверждая, что Kypбский смолоду был чрезвычайно восприимчив к гуманистическим веяниям эпохи. В его походном шатре книга занимала почетное место рядом с саблей. Без сомнения, с самых ранних лет он обнаружил особое дарование и склонность к книжному учению. Но отечественные учителя не могли удовлетворить его тяги к образованию. Сам Курбский передает следующий случай: однажды ему понадобилось отыскать человека, знающего церковнославянский язык, но монахи, представители тогдашней учености, «отрекошася … от того достохвального дела». Русский монах того времени и мог выучить только монаха, но не человека образованного в широком смысле этого слова; духовная литература при всей ее значимости все же давала одностороннее направление образованию. Между тем, если Курбский чем-то и выделяется среди своих современников, так это именно своим интересом к светскому, научному знанию; точнее, этот его интерес был следствием влечения к западной культуре вообще.
Ему повезло: он встретился с единственным подлинным представителем тогдашней образованности в Москве – Максимом Греком. Ученый монах оказал на него огромное влияние – нравственное и умственное. Называя его «превозлюбленным учителем», Курбский дорожил каждым его словом, каждым наставлением – это видно, например, из постоянной симпатии князя к идеалам нестяжательства (которые, впрочем, и усвоены им были идеально, без всякого применения к практической жизни). Умственное влияние было гораздо значительнее – вероятно, именно Максим Грек внушил ему мысль об исключительной важности переводов. Курбский отдался переводческому делу всей душой. Остро чувствуя, что его современники «гладом духовным тают», не дотягивают до истинной образованности, он считал главной культурной задачей переводить на славянский язык тех «великих восточных учителей», которые еще не были известны pycскому книжнику. Заниматься этим в России Курбский не имел времени, «понеже беспрестанно обращахся и лета изнурях за повелением царевым»; но в Литве, на досуге, изучил латынь и принялся за перевод античных писателей. Благодаря усвоенной в общении с Максимом Греком широте взглядов, он отнюдь не считал, подобно большинству своих современников, языческую мудрость бесовским мудрствованием; «естественная философия» Аристотеля была для него образцовым произведением мысли, «роду человеческому наипаче зело потребнейшим». К западной культуре он относился без присущего москвичу недоверия, более того – с почтением, ибо в Европе «человецы обретаются не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философических учениях искусные». Впрочем, преувеличивать образованность и литературные таланты Курбского не стоит: в науке он был последователем Аристотеля, а не Коперника, а в литературе остался полемистом, причем далеко не блестящим.
Возможно, обоюдная страсть к книжной учености в какой-то мере способствовала сближению Грозного и Курбского.
Основные моменты первой половины жизни князя Андрея таковы. В 1550 году он получил поместья под Москвой в числе тысячи «лучших дворян», то есть был облечен доверием Ивана. Под Казанью он доказал свое мужество, хотя летописцы не называют его в числе воевод, взявших город: он не участвовал в самом штурме, а отличился при разгроме выбежавших из города татар, возглавляемых ханом Едигером. В пылу сечи их отступление поначалу заметили только двое братьев Курбских, Андрей и Роман. С небольшой дружиной, человек в триста, они обскакали многотысячный отряд татар, отрезали ему дорогу к лесу и вступили в бой, на виду всего pycского войска, смотревшего со стен города на битву. «Цель наша была разрезать этот отряд надвое, – вспоминал князь Андрей. – Прошу, да не сочтет меня кто-нибудь безумным и самохвалом! Я говорю чистую правду и не таю духа храбрости, данного мне от Бога; притом же я и коня имел весьма быстрого и бодрого. Всех прежде ворвался я в этот бусурманский полк, и помню то, что во время сечи трижды оперся на них конь мой (то есть Курбский трижды атаковал врага. – С. Ц.); а в четвертый раз, сильно раненный, повалился вместе со мною в средине отряда их, и больше, по причине тяжких ран, ни чего не помню». Брат его, Роман, также показал чудеса храбрости: он дважды проезжал на коне насквозь толпу татар, поражая их направо и налево; когда же конь его пал, он, забыв тяжкие раны (в ногах у него застряло пять стрел), вскочил на другого, догнал татар и снова рубил их в исступлении… Позже выяснилось, что братья сражались одни против всей несметной татарской силы: их дружина в страхе вначале подалась назад, а потом обогнула тaтapский отряд и билась с врагами с другой стороны; таким образом, рядом с братьями никого не было. Князя Андрея спас от смерти крепкий доспех, «броня прародительская», а князя Романа полученные раны свели в могилу на следующее лето.
Задержанные братьями Курбскими татары не успели достичь заветного леса и были истреблены подоспевшим московским войском.
Во время болезни царя в 1553 году1 Курбского, скорее всего, не было в Москве: его имени нет ни в числе присягнувших бояр, ни в числе мятежников, хотя, возможно, это объясняется тогдашним незначительным положением Курбского (боярский чин он получил лишь три года спустя). Во всяком случае, сам он свое участие в заговоре отрицал, правда, не по причине преданности Ивану, а потому, что считал Владимира Андреевича никудышным государем.
К царю Курбский, кажется, никогда не был особенно близок и не удостаивался его личной дружбы. Во всех его писаниях чувствуется неприязнь к Ивану, даже когда он говорит о «беспорочном» периоде его правления; в политическом отношении царь для него – необходимое зло, с которым можно мириться, пока он говорит с голоса «избранной рады» (Алексея Адашева, попа Сильвестра и их приверженцев); в человеческом – это опасный зверь, терпимый в людском обществе только в наморднике и подлежащий ежедневной строжайшей дрессировке.
Первое серьезное столкновение с царем произошло у Курбского, по всей видимости, на почве вопроса о poдoвых вотчинах. Курбский поддерживал решение Стоглавого собора об отчуждении монастырских земель, и надо полагать, не последнюю роль здесь сыграло то, что имения Курбских еще при отце Грозного, Василии III, были отданы монастырям. Но направленность царского Уложения 1560 года вызвала его негодование. Впоследствии Грозный писал польскому королю Сигизмунду II Августу, что Курбский «начал зваться вотчичем ярославским, да изменным обычаем, со своими советниками, хотел в Ярославле государити». Видимо, Курбский добивался возвращения себе каких-то родовых вотчин под Ярославлем. Данное обвинение Грозного отнюдь не беспочвенно: в Литве Курбский именовал себя князем Ярославским, хотя в России никогда официально не носил этого титула. Понятие отечества для него, как видно, было бессмысленно, коль скоро не включало в себя родовой земельки.