Против ненависти

Каролин Эмке

Против ненависти

Издательство:

Иван Лимбах

Метки:

насилие,свобода личности,толерантность

Жанры:

зарубежная публицистика

Аннотация

Читать онлайн

Cкачать на Литрес

-
100%
+

Carolin Emcke

Gegen den Hass

* * *

Originally published as «Gegen den Hass»

* * *

Посвящается Мартину Саару

Но если всякая справедливость начинается вместе со словом, то любое слово не справедливо.

Жак Деррида

Пристально наблюдать означает разделять.

Герта Мюллер

Предисловие

Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего. Ненавидящих меня без вины больше, нежели волос на голове моей.

Псалом 69, 3–5

Иногда я спрашиваю себя: может, мне им поза видовать? Удивительно, как они это умеют: так ненавидеть. Как они всегда во всем уверены. А ведь для ненависти это необходимо – нерушимая уверенность. Иначе они не смогли бы ни говорить так, ни оскорблять, ни убивать. Не смогли бы так унижать, издеваться, так нападать. Они должны быть железно во всем уверены. Ни малейшего сомнения ни в чем. Нена висть не допускает никаких сомнений. Стоит хоть немного усомниться в своей ненависти – и ты уже не сможешь ненавидеть. Сомнение не позволяет настолько расчеловечиваться. Для ненависти нужна абсолютная уверенность и достоверность. Никаких «может быть», «а что, если». Это только мешает. Всякое «быть может» подтачивает ненависть изнутри, оттягивает энергию, направление которой должно быть четко и определенно.

Ненавидим мы неотчетливо, обтекаемо, в целом. Ненавидеть индивидуально получается плохо. Любое уточнение требует чуткости, пристального внимания, приходится присматриваться и прислушиваться, начинаешь различать, понимаешь, что все люди – разные, отдельные, что каждый – личность, со всеми ее разнообразными противоречивыми качествами и склонностями, перед тобой существо человеческое. Но когда контуры размыты, личность – не личность, индивид – не индивид, тогда ненавидящий направляет свою ненависть на безликий, неопределенный коллектив, унижает и обесценивает кого хочет, на свое усмотрение, орет и неистовствует: эти евреи, эти женщины, эти неверующие, эти черные, эти лесбиянки, эти беженцы, эти мусульмане, или вот еще: эти политики, этот Запад, эти СМИ, эти американцы, эта полиция, эта интеллигенция[1]. Ненависть примеривается, приспосабливается к своему объекту. Приноравливается, прицеливается.

Ненависть направлена вверх или вниз, в любом случае по вертикальной оси, против «этих, наверху» или «тех, внизу», и там всегда оказы ваются категорически «чужие», и они угрожают «своим» и подавляют «своих», эти «чужие» – они якобы опасная сила или якобы недочело веки, и вот уже насилие или уничтожение не просто простительны, не просто оправданны, но являются необходимой мерой. На этих «чужих» можно безнаказанно доносить, их разрешается презирать, оскорблять и убивать[2].

Те, кто пережил эту ненависть, кто испытал ее на себе, кто оказался беззащитным перед ней на улице или в интернете, ночью или при свете дня, кто вынужден выносить бесконечные оскорбления, кто получает пожелания сексуального насилия и смерти да и просто угрозы, те, чьи права соблюдаются лишь отчасти, чья одежда или головные уборы вызывают презрение, те, кого страх принуждает маскироваться, скрываться, чтобы на них не напали, кто боится выйти из дома, потому что на улице их ждет озверевшая, агрессивная толпа, те, чьи школы и синагоги не обходятся без полицейской охраны, – все, кто стал объектом чужой ненависти, не могут и не хотят к ней привыкать.

Конечно, всегда, во все времена общество подсознательно отторгало людей, которые казались чужими или воспринимались как чужаки. И не обязательно это была ненависть. В ФРГ отторжение выражалось скорее в неприятии общественных соглашений. В последние годы все чаще слышится: не многовато ли у нас толерантности, не многовато ли прав у тех, кто иначе верует, выглядит, любит? Чем еще они могут быть недовольны? Упрек не очевидный, но однозначный: чего еще нужно этим евреям, этим гомосексуалам, этим женщинам, не хватит ли, надо и меру знать, пора бы уже успокоиться, должны быть довольны тем, что имеют, им и так уже всё разрешили. Как будто существует какой-то предел равноправия. Как будто женщинам и гомосексуалам можно претендовать на свои права только до определенной черты, а дальше – всё, хватит. Полное равенство? Нет, это уж слишком. Не совсем равны? Ну так что ж… все равно.

Этот странный упрек, что кое-кто должен знать свое место и не высовываться, совершенно незаметно переходит в самовосхваление: вон мы какие толерантные! Да уж, вот ведь достижение – женщинам разрешили работать! Ну разрешили, и хватит им, так они еще и зарплату хотят, как у мужчин. Действительно, великое достижение: гомосексуалов больше не считают преступниками и не гноят в тюрьмах. И за это спасибо. Н у, живут себе парами, пусть живут, ладно, но жениться-то публично зачем?[3]

По отношению к мусульманам эта двуликая, как Янус, толерантность заявляет: хорошо, пусть живут в Германии, но только чтобы не слишком увлекались своим исламом. Свобода вероисповедания касается в первую очередь христианства. И все чаще слышится ропот: пора бы уже заканчивать с этими дискуссиями о Холокосте. Как будто у воспоминаний об Аушвице существует срок годности, как у кефи ра, а память о преступлениях национал-социа лизма – это программа для туристов: зашел, поглядел, подумал и забыл.

Да, кое-что в Германии изменилось. Здесь теперь так ненавидят, уж так ненавидят – открыто и безудержно. Иногда с ухмылкой, чаще без ухмылки, и уж точно без малейшего стыда. Письма с угрозами, которые существовали всегда, обычно анонимно, нынче – с конкретным адресом и именем. В интернете фантазии о насилии и комментарии, полные ненависти, уже и не скрываются под псевдонимами. Сказал бы мне кто-нибудь пару лет назад, что в этом обществе снова будут так обращаться друг к друг у, я бы ответила, что это исключено. Чтобы общество снова настолько ожесточилось, чтобы снова так безудержно травили людей – не могла бы себе представить. Кажется, традиционный общественный дискурс вывернут наизнанку. Словно совершенно извратились стандарты сосуществования и взаимодействия в социуме: мы будто должны стыдиться своей вежливости и уважения к другим и гордиться грубостью, хамством и предрассудками.

Ну не считаю я этот дикий вопёж, эти оскорб ления и унижения других великим завоеванием нашей цивилизации. И никакой это не прогресс, когда кто-то выплескивает наружу внутреннее убожество и ущербность, затаенные давнишние обиды, потому что якобы теперь этот душевный эксгибиционизм в обществе, а то и в политике считается достижением. Как и многие другие, я не намерена к этому привыкать. Я не собираюсь смиряться с этой новомодной тягой к необузданной ненависти и никогда не буду считать это нормой. Ни здесь, в Европе, ни где бы то ни было.

Потому что ненависть, о которой пойдет речь, ни индивидуальна, ни случайна. Это не какое-то мутное, неопределенное чувство, которое вырывается наружу по неосторожности или мнимой необходимости. Эта ненависть коллективна и идеологически сформирована. Ненависти нужен подготовленный образец, пример, которому она следует. Понятия и категории для унижения других, ассоциативные цепочки и образы, которыми мыслят ненавидящие, на основании которых сортируют окружающих на своих и чужих, схемы, модели, шаблоны восприятия для распределения людей по категориям и для навешивания ярлыков – все это формируется заранее и специально. Ненависть не вспыхивает внезапно на пустом месте, ее взращивают и культивируют. Все, кто считают ненависть спонтанной или индивидуальной, невольно подпитывают ее[4].

И восхождение агрессивно-популистских партий и движений в Германии (и вообще в Европе) – это еще не самое тревожное. Остается надежда, что со временем они распадутся из-за надменности отдельных своих представителей, взаимного ожесточения или просто недостатка грамотных, профессиональных кадров. Не говоря уже об антимодернистских программах, которые отвергают социальную, экономическую и культурную действительность глобализированного мира. Эти утратят актуальность, как только в обществе от них потребуют четкой аргументации и делового рассмотрения тех явлений, против которых они выступают. Предполагаю, они потеряют и свою мнимую диссидентскую особенность, стоит только кому-то согласиться с ними по некоторым пунктам. Зато по другим позици ям их тут же раскритикуют. Вероятно, нужны основательные и радикальные экономические программы, чтобы успокоить социальное недовольство по поводу возрастающего неравенства, страха нищеты, особенно в старости, в слаборазвитых регионах и городах.

Гораздо опаснее другое: атмосфера фанатизма. В Германии и повсюду. Эта угрожающая динамика: фундаментальное отторжение людей, которые по-иному веруют или не веруют вовсе, которые по-другому выглядят, по-другому любят – не так, как требует утвержденная норма. Это растущее презрение к любому отклонению распространяется и все больше вредит. Потому что мы, те самые, на кого направлена эта ненависть, обычно с отвращением умолкаем, мы позволяем себя запугать, поскольку не умеем противостоять этой дикости и террору, чувствуем себя беззащитными и бессильными, от ужаса теряем дар речи. Увы, таково одно из действий ненависти: морально уничтожить того, кто полностью отдан в ее власть, сбить с толку, чтобы человек утратил всякие ориентиры и доверие к миру.

Нельзя поддаваться ненависти, нельзя «принимать приглашение» и ненавидеть в ответ. Ответная ненависть означает, что мы сдались, что мы почти превратились в то, за что нас ненавидят. Ненависти надо избегать, противостоять ей можно только с помощью того, чего не хватает ненавидящему: мы пристально наблюдем, дифференцируем, допускаем сомнение в самих себе и в установленных нормах и стандартах. Ненависть необходимо разложить на составные части, растворить, отделить острое, агрессивное чувство от его идеологиче ских предпосылок, исследовать, как ненависть возникла и как действует в специфических исторических, географических и культурных условиях. Казалось бы, это ничего не даст. Ничего не изменит. Разве можно таким образом достучаться до настоящих фанатиков. Да, это немного. Но это первый шаг, это поможет распознать источник ненависти, структуры, питающие ее, ее механизмы. Поможет пошатнуть уверенность тех, кто поддерживает эту ненависть и аплодирует ей. Может быть, те, кто подготавливает ненависть, кто определяет, как должен тот или иной думать и воспринимать других, утратят свою беспечную наивность или цинизм. Тогда мирные и вежливые не должны будут больше оправдываться перед теми, кто их презирает. Пусть презирающие оправдываются. Оправдываться будут не те, для кого помогать нуждающимся в помощи – само собой разумеется, а те, кто это само собой разумеющееся отрицает. Пусть вынуждены будут защищаться не те, кто хочет мирного, открытого, гуманного сосуществования, но те, кто это сосуществование подрывает.

Определите, какие структуры подкармливают ненависть и насилие, и станет ясно, откуда берутся и заведомое оправдание, и последующее согласие, без которых ненависть и насилие не могли бы процветать. Ненависть якобы естественна, ее природная данность – популярный миф. У каж дого конкретного случая ненависти и насилия – свой источник. Ненависть не аутентичнее уважения. Но она не берется из ниоткуда. Ее создают. И насилие не возникает на пустом месте. Его готовят. На кого набросятся эти ненависть и насилие, где выстрелят, какие пределы перейдут, за какую черту перешагнут – все это не случайно, не просто задано заранее, но планомерно направлено. Ненависть и насилие надо не просто осуждать, нужно распознать их механизм, вот тогда и станет понятно, где что-то могло пойти по-другому, а кто-то мог принять иное решение, встать на сторону зла или на сторону добра. Если разобраться, как именно существуют и действуют ненависть и насилие, то обнаружится и возможность прервать их действие и обуздать их.

Если посмотреть на ненависть не в пору ее слепой животной ярости, а обратиться к ее истокам, то становится ясно, что для определенных форм ненависти достаточно усилий прокуратуры или полиции. Но за разделение на своих и чужих, за отторжение, за мелкие подлые механизмы превращения людей в изгоев на основании их жестов, привычек, образа жизни и убеждений – за это ответственны все. Забрать у ненавидящих возможность нена видеть, отвлечь их от объекта их ненависти – за это ответственны мы все в гражданском обществе, делегировать это некому. Помочь тем, кому угрожают, потому что они по-другому выглядят, думают, веруют или любят, – несложно, многого не потребуется. Это мелочи, которые определяют разницу между ненавистью и ее отсутствием и допускают в социальное и дискурсивное пространство тех, кто должен быть из него изгнан. Наверное, самое главное, когда сопротивляешься ненависти, – не позволить разобщить. Не позволять загнать себя в собственную, отдельную, укромную, частную зону, в свое индивидуальное убежище. Самое важное – движение изнутри наружу. К другим. И с ними вместе снова формировать социальное открытое пространство. Те, кто оказался беззащитен и одинок перед чужой ненавистью, чувствует себя, как страждущий в псалме, который приводится выше: «Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать». Им не за что ухватиться. Нет почвы под ногами. Им кажется, что они проваливаются в бездну и вода заливает их сверху. Не оставляйте их одних, прислушайтесь к ним, когда они зовут. Не допускайте, чтобы их поглотила бездна ненависти. Твердая почва под ногами, основа, на которой можно прочно стоять, – вот что нужно, вот что необходимо.

1. Видимые – Невидимые

Я – невидимка. (…) А невидимка я потому, что меня не хотят видеть. Я невидим по единственной причине: люди, с которыми я общался, все как один слепы. Я имею в виду духовную слепоту – ведь именно внутреннее зрение управляет нашим физическим зрением.

Ральф Эллисон. Человек-невидимка[5]

Он человек из плоти и крови. Не призрак, не персонаж из фильма. Он – существо телесное, занимает место в пространстве, отбрасывает тень, может преградить вам путь или загородить обзор, так рассказывает о себе чернокожий герой известного романа Ральфа Эллисона «Человек-невидимка» (1952). Он умеет говорить и смотрит другим в глаза. И все же его как будто «со всех сторон окружают беспощадные кривые зеркала. На их холодной поверхности всплывает всякая всячина – окружающие предметы, отражения отражений и даже то, чего нет на свете, – словом, все что угодно, только меня там не найти»[6]. В чем же дело? Почему белые люди его не видят?

Они не слепы, никаких физиологических причин не видеть у них нет, но таковы их отношение, их внутренняя установка, что их зрение отфильтровывает и не замечает че ловека. Он просто не существует для других. Как будто он – воздух, неодушевленный предмет, фонарный столб, который необ ходимо обойти, ведь он не заслуживает ни внимания, ни разговора, вообще никакой реакции. Невидимые, неопознанные – вот по-настоящему экзистенциальная форма презрения к людям[7]. Невидимые, пустое место в социуме, они не принадлежат ни к какому «мы». Их слов не слышат, не видят их жестов. У невидимых нет ни чувств, ни потребностей, ни прав.

Афроамериканка Клаудиа Рэнкин в своей ранней поэтической книге «Гражданин» рассказывает об опыте «невидимости»: чернокожего парня не заметили в подземке, «проглядели», толкнули на пол. Тот, кто толкнул, не остановился, не помог парню встать, не извинился. Как будто никого и не толкал, будто нет человека и всё. Рэнкин пишет: «…и ты хочешь, чтобы это прекратилось, ты хочешь, чтобы человек, который пихнул ребенка на пол, заметил, увидел, помог мальчику подняться на ноги, отряхнул его, человек, который никогда не замечал таких мальчиков, никого не замечал, кроме себе подобных»[8].

Ты хочешь, чтобы это прекратилось. Ты не хочешь, чтобы видны были только определенные люди, соответствующие определенно му образцу, который кто-то когда-то выдумал и обозначил как норму. Ты думаешь, достаточно быть просто человеком, без особых качеств и признаков, чтобы тебя замечали. Ты не хочешь, чтобы тех, кто немного отклоняется от нормы, перестали замечать.

Ты вообще не хочешь никаких норм для того, что дóлжно видеть, а что нет. Не хочешь, чтобы сбивали с ног тех, кто считается отклонением от нормы подавляющего большинства из-за цвета кожи, иного тела, потому что любят по-другому, веруют или надеются по-другому. Ты хочешь, чтобы это прекратилось, потому что это оскорбление не только для тех, кого не заметили и повалили на землю.

Но откуда берется это «особое зрение», о котором пишет Ральф Эллисон? Как одни люди становятся невидимыми для других? Какие аффекты поддерживают именно такой способ видения, когда одних видно, а других – нет. Из чего складывается внутреннее убеждение, из-за которого другие становятся невидимыми, исчезают? Кто и как формирует такую позицию? Как распространяется такое отношение? Какие исторические контексты создают подобный режим видения? Как складываются рамки стереотипов, когда определенные люди становятся неважными и невидимыми, а то и опасными и угрожающими?

И прежде всего: что это означает для тех, кого перестают видеть и считать человеком?

Когда их перестают замечать или видят в них не тех, кто они есть, а чужих, преступников, варваров, больных, в любом случае воспринимают как часть определенной группы, не как индивидуумов с различными качествами и склонностями, не как ранимых существ с именем и лицом? Насколько эта социальная невидимость сбивает невидимых людей с толку, лишает опоры, парализует их волю и способность к сопротивлению?

Любовь

Чувства не верят в принцип реальности.

Александр Клюге. Искусство делать различия

«Найди цветок и возвратись скорее!»[9] – приказывает Оберон, король эльфов, своему шуту Пэку, ведь сок этого цветка заставляет людей сходит с ума от любви. Действие этого растения фатально: кому во сне упадет на глаза капля его сока, влюбится после пробуждения в первое встречное существо. Пэк, конечно, не самый умный эльф, и по неосторожности сок волшебного цветка достается не только тем, кого имел в виду Оберон, отсюда и получается «Сон в летнюю ночь» – великолепная запутанная история ошибок, заблуждений и сумасбродств. Особенно досталось Титании, королеве эльфов, и ткачу Основе. Пэк наколдовал ничего не подозревающему ткачу огромную ослиную голову вместо человеческой. Добродушный Основа не заметил своего преображения и не мог понять, отчего это все от него разбегаются: «Спаси тебя бог, Основа, спаси тебя бог!» – один из друзей, увидев уродливый облик ткача, попытался как-то потактичнее поведать Основе правду: «Ты стал оборотнем!» Основа принимает это за глупую шутку своих друзей: «Вижу я их плутни! Они хотят осла из меня сделать. Настращать меня!» – объяснил он и, напевая, назло всем ушел прочь.

В таком вот полузверином обличье Основа встретил в лесу Титанию, которой во сне брызнули в лицо соком волшебного цветка. И волшебство свершилось: Титания влюбилась в ослоголового ткача, едва его увидела. «Прошу, прекрасный смертный, спой еще! Твой голос мне чарует слух, твой образ пленяет взор. Достоинства твои меня невольно вынуждают сразу сказать, поклясться, что тебя люблю я!»

Ничего не имею против ослов, но перед королевой фей стоит чудище со звериной головой, а она говорит, что его «образ пленяет взор»? Как такое может быть? Чего она не видит или видит по-другому? Не замечает его огромных ушей? Не видит, что его башка покрыта жесткой шерстью? Не замечает его огромной пасти? Вероятно, она смотрит на Основу, но не замечает деталей. Ей кажется, будто этот зверь «пленяет взор». Может быть, ее взгляд просто игнорирует любые качества и признаки, не имеющие отношения к характеристике «прекрасный смертный». Она без памяти влюблена, и любовная эйфория, очевидно, выключает у нее некоторые когнитивные функции. Или, может быть, она видит и огромные уши, и жесткий мех, и пасть, но под воздействием волшебного зелья оценивает все это не так, как в нормальном состоянии. И ослиные уши кажутся ей очаровательными.

У Шекспира волшебный цветок – драматургический прием, но нам известно, как это случается в жизни: любовь нечаянно нагрянет (или страсть). Обрушится без предупреждения и подготовки и захватит целиком.

И сведет сума. Это пленительно. Только вот Титания влюбилась без ума не в Основу, каков он на самом деле, а в ослоподобное существо, которое явилось ей сразу после пробуждения: это заколдованный Основа, и Титания – тоже под действием чар, и каким бы она его ни увидела, она обожает его любым. Она даже готова перечислить причины своей любви, но ни одна из них не настоящая. В истории любви Титании и Основы Шекспир приводит пример эмоционального состояния, в котором причина и объект эмоций не совпадают. Стоит только не выспаться, и вот уже самая ничтожная деталь становится поводом, чтобы устроить скандал. И под горячую руку попадает первый встречный, который ни в чем не виноват. Эмоции вызывают иногда вовсе не те вещи, существа или события, на которые эти эмоции направлены. Основа хоть и объект любви Титании, но никак не первопричина.

И еще кое-что есть в этой истории. В любви речь идет, как и в случае других эмоций, об активном видении. Титания рассматривает Основу, объект своей любви, не нейтрально, она судит и оценивает: милый, добродетельный, обворожительный, желанный.

При этом влюбленность препятствует объективному восприятию мира, застит реальность, потому что безумно влюбленному никакая реальность не нужна: без памяти влюбленный не видит у объекта своей любви никаких недостатков, неприятных качеств или привычек. Все, что могло бы противоречить этой любви, противостоять вожделению, влечению, по крайней мере в начале этого одурманенного состояния, вытесняется сознанием. Объект любви «подгоняется», «приспосабливается» влюбленным под его любовь.

Много лет назад один молодой переводчик в Афганистане объяснил мне, почему это разумно, когда родители выбирают невесту для сына. В конце концов, аргументировал он мягко, но уверенно, влюбленность ослепляет, и влюбленный не в состоянии достоверно оценить, насколько его возлюбленная действительно ему подходит. Опыт подсказывает: любовь как форма умопомрачения, как и волшебное действие цветка у Шекспира, недолговечна – и что тогда? Тогда лучше, чтобы здравомыслящая мать заранее окинула будущую невестку трезвым взглядом и сделала выбор, игнорируя любовный угар. Сам жених увидел невесту впервые без покрывала только в день свадьбы и в первую брачную ночь впервые говорил с ней. И что, он счастлив? О да, еще как[10]. Есть много разных форм ослепления. Любовь лишь одно из ослепляющих чувств. Просто в любви наши заблуждения позитивны, мы превозносим и обожаем объект нашего чувства. Такое заблуждение идет возлюбленному на пользу Любовь известным образом «подкупает» и своей силой препятствует нашему возвращению в реальность, она нас туда не пускает. Влюбленный не знает сомнений и не принимает возражений. Влюбленному не нужны никакие объяснения. Любой аргумент, любое замечание, кажется влюбленному, наносит ущерб его любви, умаляет ее. Вот курьез: в любви мы легко признаем того или иного человека, признаем, даже не узнав. Любящий заранее приписывает объекту своей любви определенные качества, например «милый», «добродетельный», «восхитительный», «желанный»[11]. И ослиные уши, и жесткая щетина тут ни при чем.

Надежда

Пустые и ложные надежды – у человека безрассудного.

Иешуа Бен-Сирах. Книга премудрости, глава 34

В легенде о Пандоре в изложении Гесиода Зевс посылает на Землю Пандору с ящиком, полным различных пороков и зол. Хранилище этих ужасов, доселе неведомых человечеству, должно непременно оставаться запертым. Но Пандора, подстрекаемая любопытством, приподнимает крышку, заглядывает в щель, и из ящика вырываются наружу болезнь, голод и нужда и распространяются по свету. Одна лишь надежда остается на дне, не замечает ее Пандора и снова опускает крышку. Стало быть, Зевс относит надежду к порокам и бедам. Почему? Разве надежда не добра? Разве она не вдохновляет нас, не настраивает на нечто позитивное, не сподвигает на добрые дела? Разве может человек жить без надежды? Она ведь так же необходима, как и любовь?

Всё так, только здесь не та надежда имеется в виду, не обязательное условие и не экзистенциальное убеждение человека. Не та надежда, которая нам необходима и желанна. Гесиод пишет о другой надежде – пустой, иллюзорной. В этом случае человек склоняется к нездоровому самоубеждению и самообману, будто бы непременно случится то, о чем он тоскует. Это необоснованное предвкушение, в котором человек игнорирует очевидное. Иммануил Кант пишет в связи с этим о «пристрастности весов разума», то есть о предвзятости, порожденной пустой надеждой.

12>