Женщина, которую я бросил

Shusaku Endo

The Girl I Abandoned (WATASHI GA SUTETA ONNA)

Copyright © 1963, The Heirs of Shusaku Endo

All rights reserved

© Румак Н., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Мои заметки (1)

Станешь вдовцом – запаршивеешь.

Такое существует старое присловье, но случалось ли вам, милые мои осторожные читательницы, заглянуть туда, где обитают двое юношей? Не думаю, что вам приходилось своими глазами видеть, какой кавардак в комнате этих лентяев, или самим обонять эту вонь.

Впрочем, если у вас есть младший брат или возлюбленный, уехавший из дома на учебу, попробуйте как-нибудь внезапно нагрянуть в его жилище. Я уверен, что, стоит вам открыть дверь, вы скривитесь и ахнете:

– Какая гадость!

Наше повествование начинается в общежитии, где, через три года после окончания войны, жили двое молодых людей, и вовсе не моя вина, если какие-то подробности несколько шокируют моих читательниц. В то время Сигэо Нагасима и я, Цутому Ёсиока, вели холостую жизнь, и наша комната в районе Канда – не скажу, что запаршивела, но летом просто кишела на славу откормленными блохами. Она была крохотной, площадью в шесть дзё, откуда были видны сгоревшие проплешины Канды и только что отстроенные бараки, но даже такую было сложно найти в то время – да еще чтобы без залога и дополнительных взносов.

Имя моего друга – Сигэо Нагасима – заставляет вспомнить об известном в то время бейсболисте, но не стоит представлять себе такого же крепкого, мощного, энергичного юношу. Когда он раздевался, показывались впалая грудь и жалко выпирающие ребра – следствие голодных студенческих лет, когда подолгу приходилось питаться жидким рисовым супом с овощами и минтаем. Со мной дело обстояло еще хуже. В детстве я перенес полиомиелит в легкой форме, поэтому мало того что был очень худым, еще и подволакивал правую ногу.

И я, и мой друг редко появлялись на занятиях. Мы не избежали участи большинства студентов, вынужденных подрабатывать, потому что после войны жившие в деревне родители почти не могли помогать нам деньгами. В отличие от современных одаренных и талантливых молодых людей, зарабатывающих по двадцать-тридцать тысяч иен игрой в ансамблях или на практике в компаниях, мы развозили снова появившиеся на рынке электротовары или алюминиевые кастрюли от оптовиков в розничные магазины, продавали лотерейные билеты и фруктовый лед на стадионах и пляжах – в общем, занимались тем, что не очень подходит молодым людям с четырехугольными студенческими фуражками на головах.

«Хотелось бабок, хотелось баб».

Простите за вульгарные выражения, но таковы были в то время наши с Нагасимой устремления.

Бабок, то есть денег, у нас, само собой, не было, но и девушки, которые быстро стали такими же крепкими, как нейлоновые чулки, воротили носы от студентов-голодранцев, живших на деньги от подработок.

– Бабок хочется. И с бабами поразвлечься, – вздыхали мы с Нагасимой в те дни, когда работы не было, надев марлевые маски и ворочаясь на матрасах, из которых лезла вата.

Маски мы надевали не потому, что болели, а потому что в комнате, в которой не делали уборку уже месяц, от малейшего движения из просветов между нашими постоянно валявшимися на полу матрасами, словно дым, в воздух вздымалась пыль. Вот и приходилось нам, лентяям, закрывать рты и носы.

Был ясный осенний полдень, и отчаянно красивые лучи солнца щедро лились в комнату через окно с трещинами на стекле. Воздух был настолько прозрачен, что откуда-то издалека отчетливо слышалась песенка «Буги-вуги» Сидзуко Касаги, которую передавали по радио. Мы сидели, скрестив ноги, на матрасах и хлебали картофельный суп, сваренный на электроплитке, и сладкий аромат еды, смешиваясь с вонью, исходившей от наших постелей, странным образом напоминал мне запах матери. Пронзительная голубизна осеннего неба и этот запах делали меня сентиментальным.

– Эй, если не собираешься есть, отдай мне. – Нагасима, жадно глядя на меня, поднес ко рту миску, которую мы сперли в лапшичной.

– Отвали. И так две лишние ложки выхлебал.

– Угу. Сколько нам еще так жить? Мне кажется, у меня уже и тело, и душа грязью заросли.

Нагасима, как ни странно, тоже был чувствителен, вот и начал тогда этот разговор.

В детстве он жил в префектуре Яманаси. Осенью в этой горной местности начинался сбор винограда. Он рассказывал, как свисающие с опор янтарные гроздья сверкают на солнце, будто драгоценные камни, а девушки в тростниковых шляпах и гетрах укладывают эти гроздья в корзины.

– Девушки протягивают руки к опорам, которые поддерживают лозу. Я тогда был маленьким, но все равно понимал, как красивы их белые коленки, которые сверкают между подолом кимоно и гетрами, когда они тянутся вверх. Как приходит осень, я почему-то каждый раз вспоминаю эти коленки.

Работая палочками, Нагасима оживлял в памяти воспоминания, но и я, кажется, видел эти упругие девичьи тела, тянущиеся под осенним солнцем за виноградными гроздьями и сверкающие белоснежными коленками, которые виднеются между кимоно и черными гетрами. Вот было бы счастье – хоть разок пособирать виноград с такой девчонкой!

– Так, все. За работу. – Нагасима вернулся к унылой действительности. – Мы совсем забыли о повседневности: первым делом «гелт», а не «мэдхен»[1].

Он вскочил, сорвал с себя промасленное кимоно, подбитое ватой, и сунул руку в единственную корзину с вещами, стоявшую в стенном шкафу.

– Фу, какая грязь.

Словно пес, роющийся в земле, он вышвыривал оттуда грязные рубашки и подштанники.

– Это что же, ничего чистого? Все ты виноват: не моешься, даже когда в баню ходишь!

Вообще-то, мы с ним оба пихали в эту корзину грязные вещи. Первое время нашей совместной жизни каждый все-таки носил собственное белье, но постепенно мои рубашки стали его рубашками, его подштанники – моими подштанниками. Мало того – мы, лентяи, чтобы сократить свои хлопоты, связанные со стиркой, выработали дурную привычку вытаскивать из месяц не стиранной груды грязного белья и надевать то, на котором грязь была еще не так заметна. (О, читательница! Перестань морщиться! Я ведь говорил! Твой братишка или возлюбленный… в общем, любой мужчина, живя один, делает то же самое!)

Мы с Нагасимой разошлись в разные стороны в толкотне у станции Отяномидзу под бледными лучами солнца. Ему надо было ехать в какую-то усадьбу в богатом районе выгуливать собаку. Да не простую собаку. По словам Нагасимы, тамошнего пойнтера кормили роскошно, добавляя в еду сливочное масло и молоко. Даже в послевоенной Японии богачи продолжали жить богато.

Я же отправился в Сугадай, в офис Всеяпонской ассоциации помощи студентам. «Офис» – звучало красиво, но на самом деле это было маленькое здание барачного типа, куда беспрерывным потоком входили и выходили студенты. Однако крохотный офис предоставил нам дешевое жилье, и там можно было заполучить новую подработку.

Перед офисом под слабыми лучами осеннего солнца стояла очередь из таких же, как я, студентов со впалыми щеками. Парни в одежде демобилизованных и в четырехугольных фуражках, в поношенных пиджаках – все это были студенты.

Я встал в очередь и принялся рассматривать объявления о подработке, наклеенные на стену. Сбор мусора на газонах перед императорским дворцом и в районе Сибаура. Платили за это хорошо, но мне с последствиями полиомиелита эту работу выполнять было сложно. На продаже лотерейных билетов денег не заработаешь, а выкладываться приходилось по полной, репетиторство же монополизировали ребята из первоклассных университетов, таких как Токийский или Хитоцубаси.

У меня невольно вырвался вздох, но тут мне на глаза попался маленький листок, наклеенный в незаметном месте у правого края доски объявлений. Те объявления, на которые кто-то откликнулся, служащий перечеркивал красной косой линией, но на этом пометка красными чернилами отсутствовала.

Город Сакурамати в префектуре Тиба. Распространение рекламных листовок и другая нетяжелая физическая работа. Двести иен в день, транспортные расходы оплачиваются отдельно.

Это объявление наверняка видели и другие, но, скорее всего, проигнорировали из-за того, что нужно было ехать в Тибу. С ввалившимся на диете из булочек и картофельного супа животом переться на работу в захудалый городишко в Тибе было, конечно, несподручно.

«Поехать, не поехать?»

Я вытащил из кармана маленькие игральные кости и покатал их на ладони. Я всегда ими пользовался, когда не мог принять решение. Как и другие студенты послевоенного времени, я чувствовал безнадежность и отчаяние, заставлявшие меня вверять судьбу не собственной воле, а внешним случайным факторам. Поскольку на костяшках выпал чет, я просунул голову в окошко офиса.

– Тиба? Так, это у нас… – Служащий среднего возраста заложил потасканную ручку за ухо и полез в карточки. – Производственная компания «Сван», Канда, Дзимбо-тё, три. Не уверен, что это достойное предприятие…

– Хоть достойное, хоть непристойное – все равно.

Служащий ухмыльнулся и молча протянул мне ведомость, которую я должен был передать работодателю.

Дом номер три в Дзимбо-тё находился в каких-то пятнадцати минутах ходьбы от офиса. Этот район избежал пожаров, так что здесь сохранилась горстка старых зданий. Сквозь дыры в заборах было слышно, как ломают ветки и разводят огонь в маленькой печке – видимо, готовят ужин. Мимо меня проехал на велосипеде дедок со своим бумажным театром, неспешно крутя педали.

– Где находится компания «Сван»? – спросил я у женщины средних лет, стоявшей перед домом с ребенком на спине.

– «Ван»?

– Нет, не «Ван», «Сван». Кажется, по-английски это значит «лебедь».

– Даже не знаю, где тут такая… Если только в семнадцатом квартале, это за нами.

Я свернул в уже темнеющую, затянутую дымом от печки улочку вслед за сказителем на велосипеде. Старик въехал в переулок и остановил скрипящий велосипед перед одноэтажным грязноватым зданием, которое напоминало контору по продаже и сдаче недвижимости.

Это и был «Сван». Я-то из-за названия – «Сван» («Лебедь») – представлял себе белое здание в европейском стиле, но какой там лебедь – этот запыленный домишко был больше похож на выползшего из кучи мусора вороненка. Я открыл тугую стеклянную дверь. У входа, на земляном полу, стоял стол с телефоном, а за столом, положив на него ноги в ярких брюках – явно добытых у солдат оккупационных войск, – сидел мужчина в очках, с короткой стрижкой и смотрел на меня.

– Ким-сан, Ким-сан, я здесь все оставлю!

Дедок положил картинки, которые он снял с велосипеда, на пол, обращаясь к мужчине, которого назвал Ким-сан. Похоже, этот стриженый был иностранцем, который после войны добрался до Токио.

– Ладно, ладно. Завтра опять придешь?

Дедок кивнул и вышел, хлопнув напоследок дверью. Стриженый сунул в нос палец и стал там ковыряться.

– А ты чего?

– Видите ли, я пришел по объявлению о подработке. Я студент. Вот мой студенческий билет.

– Ясно. Из студенческого профсоюза?

– Из Ассоциации помощи студентам.

– Ясно, ясно. Работа – раздавать листовки. Займешься?

– Конечно! Листовки надо раздавать, да?

Поддавшись влиянию собеседника, я тоже заговорил странно.

– Листовки вот.

Ким-сан ткнул пальцем со здоровенным кольцом золотого цвета в стопки плакатов и маленьких листочков, лежавших в углу. Мне нужно было завтра раздавать и расклеивать их в префектуре Тиба, в городе Сакурамати, а также в пригороде и окрестных деревнях. Он дал мне один листок, я сунул в карман сто иен на проезд сегодня и завтра и вышел на улицу. Откуда-то донесся звук рожка продавца тофу, и меня охватило серьезное и печальное настроение. В памяти вдруг всплыло, как Нагасима сказал сегодня, хлебая суп, что чувствует, будто и тело его, и душа заросли грязью. Шагая по улице, я разглядывал измазанный чернилами мимеографа листок, на котором было коряво написано: «Всеми любимые песни в исполнении популярного в Асакусе Энокэна. Энокэн из Токио будет выступать в Сакурамати!»

Энокэна знали даже трехлетние малыши. Этот самый известный театральный и кинокомик наверняка имел контракты с лучшими площадками шести больших городов. Невозможно было даже подумать, что он будет гастролировать в таком захудалом городишке в Тибе.

К тому же… Даже если он собирается выступать в какой-нибудь благотворительной программе в этом захолустье, подозрительная фирмешка вроде этого «Свана» вряд ли бы занималась устройством этих выступлений.

«Точно какие-то жулики!»

Я вспомнил, как немолодой служащий Ассоциации с проседью в волосах сказал:

– Не уверен, что это достойное предприятие…

Но мне сейчас было все равно, достойное это предприятие или непристойное. Если я раздам эти листовки в Сакурамати, получу двести иен и деньги на проезд. Этого мне вполне достаточно. На улице Судзуран-дори я, впервые за долгое время, поел одэн и тяхан на полученные от стриженого иностранца деньги и поехал в общежитие. Нагасима, видимо, где-то болтался – в комнате его не было. Я зарылся в пропахший потом футон, но заснуть не смог и рассеянно думал про собирающих виноград девушек, о которых рассказывал друг. Их белые коленки, сверкающие под осенним солнцем, словно вода из источника, проникали в мое сердце.

На следующий день около десяти часов утра я надел старый плащ и вышел из общежития, оставив Нагасиму, который спал, раскинувшись как чахлый жареный цыпленок.

– Какой мрачный. Все хорошо?

Стриженый Ким-сан, как и вчера, ткнул пальцем с огроменным кольцом в стопку листовок.

– Положи в рюкзак. Вот список, обойдешь эти места.

До Сакурамати надо было ехать на автобусе от Итикавы примерно час. Мне придется обойти три или четыре окрестных деревни, разбрасывая листовки. Работа обещала быть тяжелой. Я сообразил, что оплата в двести иен не соответствует этой задаче, но было уже поздно.

– А скажите… – Я запнулся, но все-таки продолжил: – А правда, что тут написано?

– Ха-ха. Думаешь, вранье?

Узкие глаза Ким-сана на миг остановились на мне, а на его скуластом лице мелькнула слабая улыбка. Спрашивать что-то еще не было необходимости.

– Что ж…

– Постой-ка!

То ли решив задобрить меня, то ли почувствовав сострадание к несчастному работающему студенту, Ким-сан вынул из кармана брюк и протянул мне пачку «Лаки Страйк». Она, как и его одежда, тоже явно была приобретена у американцев на черном рынке.

Зря я отнесся к грузу пренебрежительно: подумаешь – плакаты и листовки. Выданный мне рюкзак оказался неожиданно тяжелым. Моему телу, изуродованному полиомиелитом, такая ноша не нравилась. Электричка от Отяномидзу до Тибы в это время, конечно, была пустая, но я со своим рюкзаком, наверное, выглядел так, будто поехал за картошкой. И то сказать: в соседнем вагоне ехало несколько спекулянтов, тоже с рюкзаками и свертками на плечах.

На станции Итикава я сел в автобус, и он поехал по прямой дороге. Там возвышалась большая сосна – местный памятник природы. Рядом с ней виднелась афиша кинотеатра с крупно нарисованным лицом актера Рё Икэбэ. Наконец автобус свернул налево, и, по мере того как мы удалялись от города, его стало все больше трясти. Дзельквы и дубы отчетливо напоминали об осени. Каштаны безжизненно побурели и засохли, но листва огромных деревьев сверкала в лучах солнца и золотом падала на дорогу и крыши крестьянских домов.

Чернели поля. Опавшие листья подкрашивали красным соломенные крыши домов. В садах на ветвях висела хурма – настолько красивая, что глазам было больно. Когда кондукторша с отчаянно яркой помадой на губах сказала мне, что до Сакурамати осталось две остановки, я выскочил из автобуса.

Я уже занимался расклеиванием плакатов и раздачей листовок в прошлом году, на выборах. Как и большинство студентов, я сочувствовал политическим взглядам групп, выступавших за реформы, но идеи и работа – это совершенно разные вещи. Помогал я какому-то кандидату от консерваторов, выбившемуся в люди на жилищном строительстве, однако, расклеивая плакаты с его фотографиями на Сибуе и Сангэндзяе, не чувствовал никакого смущения. А вот сейчас, в своей студенческой фуражке, развязывая рюкзак и распихивая по почтовым ящикам и верандам этих безмятежных жилищ сомнительные листовки, я испытывал угрызения совести.

Все жители, видимо, были в поле – дома выглядели пустыми. Заквохтали курицы, удирая на веранду при звуке моих шагов. На дворе валялся старый журнал с разодранной обложкой. Я зачем-то подобрал его и перелистал страницы. Это была «Яркая звезда» с фотографиями популярных киноактрис и певцов и всякими слухами. Я решил, что раз журнал валяется здесь, открытый всем дождям, то его собираются продать старьевщику, и без всякой задней мысли сунул его в карман плаща – хотел почитать в автобусе на обратном пути, чтобы скоротать время.

Мимо по белесой дороге прошли двое ребятишек – наверное, возвращались из школы. В руках один держал ветку с каким-то жуком.

– Что это у тебя за жук? – спросил я.

– Ты что, не знаешь? Это же гусеница пяденицы!

– Ну-ка глянь. Можешь это прочитать?

Я в шутку протянул им десяток листков.

– Э-но-кэн… О, это же Энокэн!

– Точно! Знаешь его?

– Меня папа, давно еще, в кино водил! Интересно было! Точно, это был Энокэн. Как же фильм назывался…

– Вот этот Энокэн приедет в Сакурамати! – Я засмеялся. – Ты сопли-то подбери! Не поможешь?

– А чего надо? – Мальчишки переглянулись. – Смотря что попросишь.

– Хотел попросить вас расклеить эти плакаты на стены в школе и в сельской управе.

Задумка сработала, и мне удалось пристроить в этой деревне три плаката и приличное количество листовок.

В следующей деревне я воспользовался тем же способом. Дети помогали с радостью, а я экономил силы. Сложнее всего оказалось в Сакурамати, но плакатов и листовок у меня оставалось уже гораздо меньше, чем вначале. Тяжеленный рюкзак похудел и ввалился так же, как мое брюхо.

В Токио я вернулся уже затемно. В офисе «Свана», куда я зашел, чтобы отдать рюкзак, все так же сидел стриженый Ким-сан, вытянув ноги на холодный стол и ковыряясь в носу.

– Ну что, сделал дело?

– Сделал.

Разговаривая с Ким-саном, я почему-то тоже становился косноязычен.

– Ма-адец, ма-адец.

Видимо, это означало «молодец». Он достал из ящика стола большой кожаный кошелек и отсчитал по одной двадцать десятииеновых бумажек.

– Не бросай на ветер. Какой ты мрачный.

– Правда?

– Точно, мрачный. Девчонка бросила?

– Не бросила. Девушки на меня не смотрят.

Непонятно, с чего я решил поделиться своими проблемами с этим стриженым, почему-то почувствовал к нему расположение. Впрочем, в глубине души я надеялся, что если сблизиться с ним, то можно будет и впоследствии рассчитывать на подработку, а если повезет, то, как сегодня утром, он подкинет мне американских сигарет или пару банок консервов.

Однако Ким-сан не заметил постыдных устремлений нанятого им студента и с легкой улыбкой на скуластом лице сказал:

– Да ты са-асем дурак. Дурак, да. Чего легче – заполучить девчонку! Любви-то хоцца, а?

– Ну… в общем, да.

В тусклом свете голой лампочки он разливался соловьем перед японским студентом. Было противно, когда иногда он брызгал на меня слюной, но надо признать, что послушать его стоило.

Ким-сан, на своем куцем японском, рассказал мне, что важно сразу же произвести на женщину сильное впечатление. Если ты малодушен и подумываешь об отступлении, то, пытаясь ей понравиться, прикинешься утонченным или будешь что-то из себя строить, но на девушку это не подействует. Послевоенные девушки сильные, их привлекают мужчины с индивидуальностью.

– Нужен рывок. Да! С самого начала – рывок! Вот что нужно!

– Вот вы все время говорите: «Рывок, рывок». А что сделать-то нужно?

Я понимал, что при первой встрече нужен «рывок» и нужно произвести сильное впечатление, но не знал, как это сделать.

– Дурак ты. Точно, дурак.

Беспрестанно обзывая меня, Ким-сан продолжал:

– Говорить. Рассказать то, что она не забудет. Можно дермо, все равно, чтоб не забыла.

– Дермо?

– Дермо, да. – Ким-сан нетерпеливо ткнул пальцем с кольцом в свой обтянутый брюками зад. – Которое отсюда выходит.

– А-а, вы про испражнения. Нет уж, я с девушкой говорить про такое не смогу.

– Чего это? Ну ты и дурак. Дурак, да.

Чтобы с первой встречи произвести на девушку сильное впечатление, средства не выбирают. Смущение и стыд нужно отбросить. Наверное, Ким-сан пытался заставить меня применить в любовных делах ту активность и жизненную энергию, которая вывела его на черный рынок после войны.

Если произвести сильное впечатление, девушка тебя так или иначе запомнит. Хорошо ли плохо, а плацдарм ты уже подготовил. А затем начинаешь планомерное наступление до победного конца. Звонишь ей, назначаешь свидание, сразу после свидания – в тот же день – говоришь, что любишь ее. Пусть она тебе откажет, пусть даст от ворот поворот – неважно. А ты покажись ей с другой. Это очень эффективно!

– Любая девчонка обязательно ревнует, не бывает такого, чтоб не ревновала. Ревность – их слабое место.

Однако, слушая его, я все больше и больше впадал в уныние. У Ким-сана на родине даже еда имеет интенсивный вкус. Мясо едят, приправив жгучим перцем. Даже маринованные овощи обильно посыпают перцем. Для народа, который, как японцы, предпочитает неярко выраженный, пресный вкус, такое не подходит.

– Я еще приду вас расспросить. Сейчас очень устал.

– Ладно, ладно. Когда работы не будет, приходи в любое время.

На улице уже совсем стемнело. Открывая тугую стеклянную дверь, я еще раз задал вопрос, который меня волновал:

– Ким-сан, а Энокэн действительно будет выступать в Сакурамати?

Мой работодатель растянул свои скуластые щеки в улыбке, но впервые ответил правду:

– Ты глаза-то протри! Где там написано «Энокэн»? Разве не «Энокэп»? Именно «Энокэп»!

Я рассмотрел бумажную копию под тусклой лампой. Действительно, «н» в «Энокэне» оказалась немного искажена и превратилась в «п».

– Ясно. Значит, «Энокэп». Ким-сан, а вам за это ничего не будет? За такое мошенничество?

Ким-сан, сощурив за толстыми очками глаза и улыбнувшись, помотал головой. Даже местные знают, что Энокэна можно увидеть только в больших городах. У них выступали и Сидзука Касаги вместо Сидзуко Касаги, и Гингоро Янагия вместо Кингоро Янагия – никто и слова не сказал.

Да уж, ничего из того, что он говорил и делал, к нам явно не относилось.

На следующий день пошел дождь. Он лил и лил на оцинкованную крышу нашего общежития. Капли стекали по оконному стеклу, покрытому зигзагообразными трещинами. Вечером в квартале кто-то стал дуть в старый рожок. Звук сразу прервался – наверное, трубачу не хватило воздуха. Но он тут же снова упрямо задудел.

Нагасима и сегодня ушел на работу. Я, благодаря двумстам иенам, полученным за листовки, весь день провалялся в постели. В такой свободный день вполне можно сходить разок на занятия, но в теле тяжело угнездилась усталость, и выходить на улицу, чтобы там еще и промокнуть, не хотелось.

Я рассматриваю пятна на потолке. Я очень люблю на них смотреть. В детстве, когда у меня болел живот и я пропускал школу, я целые дни проводил, глядя на пятна на потолке в непривычно тихом доме. В глазах ребенка пятна обретали форму облаков, становились животными, сказочными замками.

Воспоминания о тех днях оживают у меня в душе, и становится грустно. Я на некоторое время провалился в сон, потом открыл глаза и снова задремал. Печальный звук рожка смешивался со звуками дождя и все длился и длился.

Карман висевшего на стене дождевика оттопыривался. Точно! У меня же там журнал, который я подобрал в пустом дворе крестьянского дома. Это было издание, посвященное модным песням и фильмам, в котором вырванные страницы просто лежали внутри – такие можно увидеть в парикмахерских, когда ждешь своей очереди.

На каждой странице актрисы и певицы демонстрировали белые зубы и искусственные улыбки на лицах, глядя прямо на зрителя. Интересно, как они живут на самом деле? Люди ведь не сильно отличаются друг от друга. Так же как я зарабатывал двести иен, раздавая листовки, они своими лицами с белыми зубами и искусственными улыбками копили печаль своей жизни. Печальным людям нужны идолы.

Мне бросилась в глаза подпись: «Везде друзья, везде соратники – дуэт Рё Икэбэ и Ёсико Ямагути». Под ней на фото улыбались, стоя плечом к плечу, нервозного вида юноша и актриса с большими глазами. Последняя, желтого цвета, страница была выделена для общения читателей. Влюбленные в популярных звезд жители Саги или Нагано пытались образовывать группы. Дружба, словно пузыри на лужах в дождливый день, легко возникала и так же легко исчезала. Наверное, и с любовью то же самое.