Женщина, которую я бросил

Мои заметки (2)

Мне сложно выудить из закоулков памяти сегодня, по прошествии долгих лет, как она выглядела, когда мы впервые встретились в тот день. Настоящие влюбленные, вероятно, на всю жизнь запечатлевают в сердце первое свидание, касание пальцами, ее счастливую улыбку, но та девушка была для меня всего лишь временной партнершей. Говоря словами якудза, я ее «подцепил», «добыл» – просто девушка, которую я потом бросил, как пустую сигаретную пачку, влекомую холодным ветром на ночной платформе, когда проехала последняя электричка.

Однако не могу сказать, что в моих смутных воспоминаниях не осталось никаких впечатлений. В качестве места встречи она указала станцию Симокитадзава, недалеко от ее общежития (Мицу написала, что в непривычных ей людных местах вроде Синдзюку или Сибуи могла заблудиться), и я все еще помню резкий запах аммиака, бьющий в нос от грязного привокзального туалета рядом, и черные капли, падающие с эстакады перед моими поношенными ботинками каждый раз, когда по ней проходила электричка. Это был привычный пейзаж окраинного Токио, еще не оправившегося от военных ран, и, наверное, это место как раз подходило моему взволнованному сердцу для свидания.

Я порылся в карманах грязного дождевика, проверил, сколько у меня осталось денег, и понял, что отказ встретиться в кафе был мудрым решением. Не было необходимости зря тратить целых тридцать иен на два жидких кофе. Мы, студенты, знали более выгодные места. Я помню, что часы над билетными кассами тогда уже показывали 17:30 – назначенное время встречи.

В письме Мицу было сказано, что она работает в заводской администрации в Кёдо и не может уйти, пока работа не будет закончена. Она использовала дешевенький коричневый конверт, которые продаются десятком за пять иен, бумага для письма тоже была дешевая, а на ней были криво выписаны знаки, как у второклашки.

«А в вашей школе тоже есть фанаты Сэцуко Вакаямы? Я на выходных видела фильм с ней, Голубые горы. Такой восторг! Я даже песню выучила и пою ее на работе. А кроме Сэцуко мне еще из новичков понравился Кодзи Дзурута».

Она называла университет школой, путала иероглифы, а особенно нас с Нагасимой насмешило то, что актера Кодзи Цуруту она назвала Кодзи Дзурутой.

– Нашел кого выбрать! Этакую охотницу за знаменитостями! – Нагасима начал меня дразнить. – Черепахой будешь?

«Быть черепахой» – такое в то время существовало выражение у студентов: женщину уподобляли зайцу, за которым гонится черепаха.

– А ты сам-то что же? – огрызнулся я. – Даже такую не смог подцепить!

Однако пока я ждал ее в окружении бивших в нос запахов привокзального туалета, я вспомнил слова друга, и мне вдруг стал противен я сам, готовый на все ради знакомства с девушкой.

Пять часов уже давно миновало. Станция выплевывала людей, которые рассыпались направо и налево, но среди них не было никого, похожего на девушку по имени Мицу Морита. С той стороны железнодорожного переезда остановился рекламный автомобиль, какой-то мужчина развернул в мою сторону рупор громкоговорителя и включил пластинку с навязшей в зубах популярной песенкой. Я уже решил, что, если и на следующем поезде Мицу не приедет, я уйду.

«Ну же, ты должен быть бабником! – Так я поддразнивал сам себя. – Так тебе и надо. А еще студент…»

В этот момент я заметил, как мимо шлагбаума прошли две девушки, внимательно огляделись вокруг и что-то спросили у мужчины в рекламном автомобиле. Он указал в мою сторону, и я тут же решил, что это и есть Мицу Морита. Я не знал точно, которая из них Мицу. Одна из девушек шла, будто прячась за другую, а когда они подошли ко мне, то обе смущенно дергали друг друга за руки.

– Ты спроси, – тихонько сказала подруге одна из них, приземистая, плотненькая, с косой на плече.

– Нет, лучше ты спроси.

Я в это время оценивал их одежду и обувь. Обе были одеты в оранжевые свитера и черные юбки, какие продают на рынках у станций на окраинах. Чулки под юбками собрались в неприглядные складки – наверняка над коленками девчонки нацепили резинки, чтобы они не сползали. Лица у них были самыми обычными, подобные можно увидеть в любом месте на окраине Токио. Такие девушки работают в бильярдных или салонах игровых автоматов, по воскресеньям ходят в кино, покупая билеты со скидкой, а возвращаясь домой, бережно сжимают в руках пахнущие чернилами программки. «До чего ты докатился! – подумал я про себя. – Да уж, дальше падать некуда».

Я решил, что с меня на сегодня хватит неудач. Надо выбрать ту, что посимпатичнее.

– Это ты, что ли, Мицу Морита?

Девушки испуганно кивнули. Та, что без косы, на лицо была получше.

– Так кто из вас Морита-сан? Ты?

Кости ошиблись. Мицу оказалась девушка с косой, похожая то ли на деревенщину, то ли на младшеклассницу.

– Ну, почему-у… вы пришли вдвоем?

– Она попросила сходить с ней. Я же говорила тебе! – тихонько, сердитым голосом сказала вторая девушка. – Говорила же, что не хочу идти.

Я, конечно, с самого начала понимал, что иду встречаться не с роскошной барышней, а с одной из простодушных любительниц кинозвезд, над которыми посмеивался Нагасима. Когда мы с Мицу остались вдвоем, мне вдруг стало себя ужасно жалко. Это было похоже на смешанное с разочарованием уныние, когда не можешь найти свое имя в списке поступивших, хотя и так знал, что не сдашь экзамен.

– Мицу-тян, я пойду, ладно? – с каким-то уважением поглядывая на меня, попрощалась с подругой вторая девушка.

– Нет, не уходи, Ёт-тян, ты что! – Мицу с испуганным видом ухватила было подругу за свитер, но та отцепила ее руки и побежала вверх по лестнице на станцию. Над нами по эстакаде со скрипом и лязганьем проехала электричка, и обрывок бумаги, поднятый движением воздуха, прилип к короткой ноге Мицу, выглядывавшей из-под юбки. Я посмотрел на ее оранжевые чулки в складках, и меня охватило уныние.

– И что теперь делать? Ёт-тян ушла, – пробормотала девушка, ковыряя носком туфли землю.

– А что тут такого? Ты что, никогда не встречалась с мужчиной?

– Конечно, нет… И вообще… я же…

– А что, по выходным ты одна ходишь в кино?

– Нет, с Ёт-тян. – Мицу впервые улыбнулась, и в ее улыбке в нужной пропорции смешались глупость и добродушие. – По выходным мы с ней всегда вместе.

Поскольку было невозможно вечно торчать там, ощущая вонь туалета, я зашагал прочь. Мицу пошла за мной, как послушный щенок.

– А куда вы идете?

– Хочу сделать рывок, удивить тебя. – Я так сказал, потому что внезапно вспомнил слова, произнесенные в тот вечер Ким-саном. Ну ты и дурак. Дурак, да. Значит, любой разговор, хоть даже про дерьмо? Мне вдруг стало жаль себя, с такой надеждой ожидавшего эту девочку с глупым лицом. Но не мог же я ее сразу бросить?

Когда мы с ней вышли на станции Сибуя, уже вечерело. Закончив работу и спеша домой, люди с недовольными лицами толкались плечами, налетали друг на друга и потоком стекали с платформы по лестнице. В этой толчее Мицу изо всех сил пыталась не отстать от меня. Приземистая, плотненькая, она быстро семенила ножками, чтобы подстроиться под мои широкие шаги.

– У тебя нос вспотел.

Осенним вечером на площади Хатико было довольно прохладно, но на приплюснутом носике девушки выступили капли пота. По площади двигались толпой мужчины и женщины.

– Я никогда не была в таком людном месте. А вы?

– Конечно, был. Я здесь лотерейные билеты продавал. Мне приходится подрабатывать, чтобы иметь возможность учиться.

Эти слова вырвались у меня, потому что рядом со мной шла никакая не барышня, и мне не было нужды завоевывать ее расположение.

– Так ты что же, работаешь? – Мицу внезапно перешла на «ты».

– Ну да. И то еле справляюсь. Надо же и на жизнь, и на учебу зарабатывать.

Я и сейчас помню, как Мицу вдруг остановилась и с жалостью посмотрела на меня. А потом нерешительно сунула свою ручку в карман дешевого свитера.

– Ты чего?

– Ты же заплатил за мой билет. Вот, возьми.

– Не говори глупости.

– Деньги на ветер! Завтра будешь жалеть.

Светофор на переходе Догэндзака сменился с красного на зеленый, и люди, толкая нас, хлынули потоком на улицу, где стояли в ряд кинотеатры. Нас немного разнесло в стороны, но мы тут же снова пошли рядом. Она громко крикнула, не обращая внимания на людей вокруг.

– Нельзя так разбрасываться деньгами! Я сама за себя заплачу. Когда мы ходили с Ёт-тян, я тоже всегда так делала.

– И сколько у тебя есть сейчас?

– Четыреста иен.

Четыреста иен? Да у нее денег в два раза больше, чем у меня. Я сунул замерзшую руку в карман дождевика и со стыдом нащупал смятые десятииеновые бумажки. Это было мое богатство: сто иен, которые я одолжил у Нагасимы, и мои собственные сто иен. Мне действительно было жаль тратить их все сегодня.

– Ишь ты, девчонка, а такая богатая! – сказал вдруг я, словно пытаясь подольститься. – А сколько ты в месяц получаешь?

Мицу повернулась ко мне и начала хвастаться. Она работала в администрации на фармацевтическом производстве в Кёдо и получала в месяц три тысячи иен, но, поскольку это было небольшое предприятие, когда людей не хватало, можно было отдельно подработать на фасовке. Тогда я и узнал, что она живет в общежитии вместе с Ёт-тян.

– А ты сама откуда?

– Кавагоэ. Знаешь, где это?

– Не знаю. Иногда ездишь домой?

Мицу скривилась и покачала головой. Наверное, в семье какие-то сложности.

Сейчас такие места уже пришли в упадок, а тогда мы, студенты, часто ходили в «Песенные распивочные». Днем это были неприглядные амбары, но, стоило солнцу зайти, они становились похожи на горные хижины. Торчащие балки украшали искусственным плющом, к ничем не обшитому потолку подвешивали лампу, а свечи заставляли собравшуюся молодежь отбрасывать тени на стены. Мужчина в странной русской рубашке, в перерывах между раздачей выпивки и стаканов, ставил на колени аккордеон и играл русские песни. В Синдзюку было «На дне», в Сибуе «Подпольщики» – там все и собирались.

Мицу и этих мест не знала, поэтому, словно замарашка, впервые попавшая во дворец, сжалась позади и дернула меня за дождевик.

– Тут же, наверное, дорого?

– А то! – пошутил я. – Но у тебя же есть четыреста иен!

– А хватит? Только на обратный поезд оставь!

Я не стал ей говорить, что не просто хватит – со ста иен еще и сдача останется.

– А это все студенты из школы? Все эти люди?

Она испуганно разглядывала сновавших туда-сюда юношей в черных свитерах и девушек в беретах и с сигаретами во рту. Это были молодые литераторы и увлеченные театром девицы, которых я терпеть не мог. Они болтали о всякой возвышенной ерунде – экзистенциализме и нигилизме, а сами ходили в грязном белье и вонючих носках.

– Это такие же студенты, как и ты, да?

– Глупости.

Усевшись на деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, какой-то жеманный тип стал растягивать и сжимать мехи аккордеона. Окутанные лиловым дымом, там и сям повставали с мест и запели под его аккомпанемент юноши и девушки. Лица у них были такие, словно петь хором – это прерогатива юности и они ведут самую что ни на есть возвышенную жизнь. Мне казалось, что через их пустые лица дует какой-то холодный ветер.

– Ты что, не знаешь? Эта песня называется «Тройка».

– Не знаю. – Мицу печально покачала головой. – Я же только среднюю школу окончила.

– Ну попроси у аккордеониста свою любимую… Эту, из «Голубых гор».

От моих издевательских слов Мицу потупилась. Потом смущенно заерзала.

– Ты чего?

– А где уборная?

– Уборная? Ватерклозет?

– Ага.

Глубоко вздохнув, Мицу уже вытаскивала из кармана свитера туалетную бумагу. И на месте встречи воняло сортиром, и сейчас, не успели прийти сюда, а она уже хочет в уборную…

«Ну мы и парочка!»

Мицу встала и ушла в уборную, а я закурил. Кто-то похлопал меня по плечу, и я обернулся. Там стоял парень в блестящей от вазелина и бриолина студенческой фуражке.

Это был Итокава, с которым мы учились в одном университете. Со светлой кожей, в очках без оправы, из тех, кто при ходьбе постоянно похрустывает пальцами.

– Тебе идет.

– Что?

Итокава поднял вверх мизинец, намекая на мою спутницу.

– Твоя эта самая, что ли?

– Шутишь? Кому такая малышка нужна? – Я передернул плечами.

– Ну, как скажешь. Все равно ж уболтаешь ее. – Он хмыкнул. – Если хочешь, угости местным коктейлем. Лучше нет для ускорения процесса.

В этой распивочной за восемьдесят иен продавали некие «коктейли» в бутылочках из-под сидра. Звучало это красиво, но на самом деле крепкое рисовое сётю смешивали с сидром. На вкус напиток был неожиданно приятным, и наивные девушки выпивали его залпом. А парни просто дожидались, когда тела их спутниц парализует опьянение и они потеряют контроль над собой.

– Давай-ка закажу.

Итокава зажмурил один глаз и щелкнул пальцами, подзывая боя.

Когда Мицу вернулась из уборной, бой принес нам два дешевых стакана, наполненных прозрачной жидкостью. Сейчас я понимаю, что должен был предупредить ее, чтобы не пила. Но я до боли ясно ощущал взгляд Итокавы, который наблюдал за нами из противоположного угла. Если я ничего не сделаю, он всем приятелям раззвонит, что я даже с такой провинциалкой не могу справиться. К тому же где-то внутри меня бормотал голос:

«Да ладно, ты же не влюбляться в нее собрался. Давай, не тушуйся».

– А что это? – Мицу расплылась в добродушной улыбке, от которой вокруг ее приплюснутого носика появились морщинки, и я молча смотрел, как она залпом выпивает стакан, будто чай.

– Я раньше никогда не пила заграничное. Дорогое?

– Угу, – устало ответил я. – Очень дорогое. Дорогущее. Но ты не волнуйся.

Наконец ее лицо неприятно покраснело, а толстые губы стали вялыми, и рот приоткрылся.

– Так весело! Жаль, что мы не взяли с собой Ёт-тян. Вот бы она удивилась!

Речь Мицу становилась все более развязной. Из угла мне подмигивал Итокава. Тот же самый жеманный парень опять взялся за аккордеон. Между столиками шнырял какой-то согбенный дедок в берете и с крохотными усишками под носом.

– А может, и правда, попросить его сыграть «Голубые горы»?

– Не стоит.

Старик подошел к нашему столику и что-то прошептал Мицу на ухо.

– Нет! – рявкнул я. – Никаких гаданий по руке!

– Чего ты? Дедушка, посмотрите! Я плачу.

Конечно, старик-хиромант, который бродил по барам и песенным забегаловкам Сибуи, предсказывал в тот вечер судьбу Мицу наобум, однако одну вещь он случайно угадал. Он сказал, что Мицу слишком жалеет людей и через это пострадает. «Ты добрая девочка. Ох, надо тебе быть осторожнее. Иначе мужчины так и будут тебя использовать». Я стал над ним подшучивать – мол, что ты болтаешь, да и Мицу громко рассмеялась. А старик сказал еще вот что: «Через много лет ты встретишься с таким, что и представить сейчас не можешь!» Что это будет такое «непредставимое», старик не сказал, хитро улыбаясь, выхватил у Мицу из красного кошелька двадцать иен и убрался.

Когда опьяневшая Мицу вставала со стула, ноги ее держали плохо. Приоткрыв рот, уцепившись за мою руку, она медленно, шажок за шажком, спускалась по лестнице. Мы разминулись с Итокавой.

– Гуд лак!

– Да ну тебя!

Но я уже решил, куда отвести девушку. Если пройти до Догэндзаке налево и подняться по темному холму вдоль депо, можно было найти рёкан, предлагавший за сто иен «отдохнуть» парочкам, – я его запомнил, когда работал в этом районе.

Магазины вдоль Догэндзаки уже закрывались. На пешеходной дорожке стоял, насвистывая, продавец с напомаженной головой и обеими руками держал дюралюминиевые ставни. В темном уголке немолодая женщина в фартуке продавала от какой-то лавки вульгарные книжонки и журналы, разложив их на газетах. На обложках этих журналов обнаженные девушки закидывали руки за голову. Несколько мужчин, сверкая глазами, листали их. Человек, обвешанный с двух сторон рекламой «кафе для парочек», с улыбкой посмотрел на нас с Мицу и что-то пробормотал. Потом мимо нас со скрипом проехала тележка продавца печеного батата и свернула на Догэндзаку.

«Энокэп, значит…»

Почему-то я вдруг с грустью вспомнил листовки, которые раздавал, подрабатывая у Ким-сана. Грязные лживые бумажки, на которых Энокэна хитро подменили Энокэпом. Я посмеялся над этими листочками, но ведь именно я раздавал их по деревням осенним днем. И так же, как тогда подменил настоящего Энокэна на поддельного Энокэпа, сейчас я собираюсь обманывать эту девочку словами влюбленного. Впрочем, тогда от ведущей вверх дороги к Овадамати, которая шла вдоль депо и запасных путей метро, видны были жалкие огни Сибуи, и в то время люди проживали свои дни без всякой необходимости различать настоящее и поддельное.

– А ты мне понравилась, – глядя на тусклый фонарь над дорогой, заученно произнес я, будто твердил формулу.

До окруженной дешевой бамбуковой изгородью гостиницы, где светилось несколько окон, оставалось совсем чуть-чуть.

– А где мы? Мы идем к станции? – с беспокойством спросила Мицу, кажется, не услышав меня.

Она остановилась посреди темной улицы, и изо рта у нее вырвалось белое облачко дыхания.

– Это Сибуя?

– Нет. Мы еще кое-куда зайдем.

– Мне нужно домой, тетушка рассердится.

– Не волнуйся, еще рано.

– Слушай, ты ведь там заплатил за нас? Я отдам половину. Ты ведь…

– Что «ты ведь»?

– Ты ведь завтра пожалеешь, что так много потратил.

Она сунула руку все в тот же карман и, кажется, вытащила кошелек – в темноте не было видно. Потом молча протянула мне замурзанную бумажку в сто иен.

– Перестань.

– Бери. У меня еще есть деньги. Если что, еще в ночь выйду. За пять дней работы на упаковке я могу получить пятьсот иен. Бери!

Почему-то ее тон напомнил мне о матери. Точно! Это мать так говорила. Когда я учился в школе, во время войны, с продуктами было плохо, и мать добавляла к нашим школьным завтракам свою порцию. И каждый раз, когда я отказывался, она уговаривала меня, совсем как Мицу сейчас. Она так и не поняла, что этим, наоборот, заставляет нас, детей, ненавидеть себя.

И все же я молча взял у Мицу Мориты скомканную бумажку и сунул ее в карман дождевика.

«Теперь, – пробормотал я, чтобы унять боль в сердце, – ни убытка, ни прибыли…»

На путях появился обходчик с зеленым фонарем, пересек рельсы и скрылся во тьме. Ветер донес от распивочной внизу холма пьяный вопль:

– Разве можно жить, думая о завтрашнем дне?

Квартал рёканов в Овадамати совершенно затих. Сюда пьяные клиенты приводили женщин, которых нашли на Догэндзаке, но сейчас, видимо, было еще рановато, и никого не было видно. Я зажал только что полученные от Мицу сто иен в ладони и решил заплатить ими, взяв комнату на два часа.

– Давай зайдем.

Между небольшими воротами и входом в дом был для вида посажен бамбук и так же для вида разложены камни. Стеклянная дверь чуть приоткрылась, и видно было, что внутри валяются пара мужских и пара женских туфель на высоком каблуке.

– Это что?!

Мицу удивленно взглянула на меня и попятилась.

– Да ладно тебе. – Я взял ее за руку и притянул к себе. – Ты мне нравишься.

– Нет. Я боюсь. Боюсь.

– Я тебя люблю. Честно, люблю. Полюбил, вот и пошел с тобой в ту распивочную. Ты мне нравишься, поэтому я гуляю с тобой.

– Нет, я боюсь.

Я попытался обнять ее маленькое тельце. Она с неожиданной силой оттолкнула меня. Ее волосы скользнули по моему лицу, а упругое тело, словно мячик, забилось в моих объятьях.

Я продолжал убалтывать ее ничего не значащими словами. Это были не мои слова – они возникали из страсти любого мужчины, словно черные пузыри метана. «Да ладно тебе. Что плохого, если двое понравившихся друг другу людей проведут ночь вместе? Ты мне нравишься, поэтому я хочу тебя. Не бойся. Я ничего страшного не сделаю. Ты что, мне не веришь? Тогда зачем ты сегодня пришла? Я что, тебе совсем не нравлюсь? Тебе так противно, когда я тебя обнимаю?» В общем, те слова, которые все мужчины произносят, когда пытаются овладеть плотью нелюбимой женщины.

– Так что, я тебе не нравлюсь?

– Нравишься. Ты мне очень нравишься.

– Вот видишь! Ну так докажи это! Просто слов нам, студентам, мало. Даже Маркс говорил, что любовь, которая не отдает все, – это эгоизм.

Конечно, я болтал ерунду. Маркс бы разрыдался, если бы это услышал.

– И вообще, держаться за невинность – это реакционный, устаревший подход. Вот в университете все девушки продвинутые, все отказываются от невинности. Японские девушки держатся за эти глупые обычаи, поэтому не двигаются вперед. Тебе что, этого в школе не объясняли?

– Не объясняли. Это слишком сложно.

– Вот именно. Я и говорю. В школе о таких возвышенных вещах не говорят. А вот в университете… Поскольку у мужчин и женщин равные права, если между ними есть любовь, нужно отбросить устаревшие представления о чистоте, вот чему там учат! Понимаешь?

Мицу с озадаченным видом помотала головой. Кажется, она ни слова не поняла из моей речи.

– В общем, так. Нечего дергаться. Надо вместе с удовольствием зайти в этот дом. Сначала, наверное, будет чуть-чуть страшно, но знаешь… Гегель говорил, что прогресс всегда связан со страхом.

Нате вам, господа Маркс и Гегель! Но если науки, которые без всякого рвения читают нам в аудитории, куда студенты набиваются, словно селедки в бочку, не приносят пользы хотя бы в такой ситуации, зачем же я тогда подрабатываю, чтобы платить за них так дорого?!

В общем, я считал, что и таких дурацких бессвязных убеждений будет достаточно, чтобы заводскую девчонку подавил блеск Маркса и Гегеля.

– Ну же, пойдем! – Я взял Мицу за руку.

Но она по-детски тянула в другую сторону, говоря:

– Нет, пойдем домой. Ну пожалуйста.

– Домой?

Тут уже и я разозлился. Что это такое? Сама хотела со мной встретиться, а тут вдруг, несмотря на все мои уговоры, уперлась, как ослица, строптивая девка!

– Ну ладно. Я один уйду.

Широкими шагами я двинулся по темной улице. Я чувствовал, что понес убытки, я казался жалким самому себе, потому что не сумел заполучить даже эту девчонку, и эти чувства, смешавшись, превратились в самую настоящую злость на Мицу Мориту. Я сердился не только на Мицу, но и на себя и даже на бесполезных Маркса и Гегеля.

В этот момент правое плечо и спину пронзила боль, будто шилом ткнули. Из-за моего полиомиелита я страдал от межреберной невралгии. Иногда, когда я уставал, как сегодня, или слишком сильно работал рукой, я ощущал боль от плеча до спины.

Я застонал и, пересиливая боль, снова зашагал по склону. Спиной я чувствовал, что меня догоняет Мицу, но продолжал идти, не оглядываясь.

Она, запыхавшись, поравнялась со мной и, топоча как гусенок, спросила:

– Ты рассердился, да?

– Само собой.

– Больше не будешь со мной встречаться? – печально спросила она. – Совсем?

– А смысл? Ты же только что продемонстрировала, что я тебе не нравлюсь.

– Продемонстрировала?

– Продемонстрировала. Ты и таких слов не знаешь? Раз я тебе не нравлюсь, нет ни малейшей необходимости снова общаться.