Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит

Тем временем нас заставили построиться и долго пересчитывали, чтобы убедиться, что никто не пропал. Затем мы вернулись в барак и взяли выданные накануне вечером миски. Две работницы кухни разливали темную, дурно пахнущую жидкость, которую называли «кофе». Я подошла к одной из них и спросила:

– Нет ли немного молока для детей?

Женщина смерила меня презрительным взглядом, а потом повернулась к своей коллеге и фыркнула:

– Герцогиня хочет немного молока для своих маленьких принцев. – Мне же с издевкой в голосе бросила: –  Жаль вам сообщать, но голубая кровь не дает здесь никаких привилегией.

Слышавшие наш диалог заключенные хрипло засмеялись, а потом начали подтрунивать надо мной. Пришлось мне молча взять миску с кофе и вернуться к детям.

Это пойло, конечно, было отвратительным на вкус, но благодаря ему можно было немного согреться и обмануть желудки.

После завтрака оставалось полчаса «свободного времени», и я предпочла выйти с детьми на улицу, чтобы не оставаться в этом мерзком месте. В здании неподалеку располагались кухня, кладовые и администрация. Я хотела было заговорить с одной из женщин в конторе, но путь мне преградила охранница.

– Куда это ты? – спросила она, поднимая хлыст.

– Я хотела задать вопрос, – ответила я, посмотрев ей прямо в глаза.

Дети инстинктивно прижались ко мне.

– Это тебе не летний лагерь отдыха. Что, размещение не соответствует ожиданиям? Или хочешь сделать заказ блюд на ужин? Возвращайся в свой барак, шлюха, – сказала она и ударила меня кулаком по лицу.

Из носа у меня хлынула кровь, потекла по шее и мгновенно пропитала одежду. Дети заплакали от страха, но Блаз выступил вперед, чтобы защитить меня.

– Не надо, Блаз! – крикнула я, оттаскивая его назад.

– Забирай своих выродков, и чтобы я вас здесь больше не видела, понятно?

Всю дорогу в барак я вытирала с лица перемешанные с кровью слезы. Мы забились в наш маленький уголок и не двигались, пока не принесли еду. Я была как в тумане, сознание будто покинуло меня. Раз за разом я повторяла себе, что должна как-то реагировать на происходящее вокруг, должна встать, что-то сделать, но тело не слушалось меня. Единственное, что еще как-то заставляло меня окончательно не впасть в отчаяние, – это мысли о детях. Пусть я и теряю желание бороться, но у них впереди вся жизнь и шанс, что у них есть это будущее, могу дать только я.

– Мама, позже я попробую найти какую-нибудь помощь. Должен же здесь быть кто-то, кто захочет нам помочь, – сказал Блаз.

Блаз всегда был хорошим мальчиком, ответственным и ласковым. Я знала, что он постарается сделать ради нас все, что в его силах, но боялась, что он пострадает или даже погибнет.

Я с благодарностью посмотрела на сына и приласкала его. Каков же был мой ужас, когда я увидела в его волосах каких-то насекомых. Боже мой, неужели все мы завшивеем, покроемся блохами и клопами.

– Дорогой, не нужно ничего делать и где-то искать поддержки. Здесь очень опасно. Мы вместе что-нибудь придумаем. Господь никогда не бросает своих детей, – сказала я.

– Думаю, что в таком месте было бы неплохо и самим немного помочь Богу, – серьезно ответил он.

Никто из охранниц больше нас пока что не беспокоил, и я задремала. Несколько секунд мне снился Иоганн и наши первые годы брака. Мы были так счастливы, несмотря на недоброжелательные взгляды окружающих. В том числе и из-за них мы переехали в Берлин. В этом пестром городе, казалось, ничего никого не может возмутить, тем более брак между арийкой и цыганом. Тогда, в середине 1930-х, столица стала пристанищем для всех, кто хотел забыть о лишениях и экономическом кризисе, в котором после Первой мировой войны все еще находилась Германия.

Еще одной причиной переезда стало то, что в нашем городке никто не хотел брать цыгана на работу, которая могла бы достаться «добропорядочному немцу». Хотя многие цыгане тоже воевали за нашу страну. Отец Иоганна даже получил Железный крест за спасение раненого офицера, которого дотащил с передовой до военного госпиталя. Но военные заслуги не давали привилегий, когда работы почти не было.

К тому времени у нас уже родился Блаз, и только доброе сердце соседки-булочницы не позволило нам умереть с голоду. Она делилась с нами своим хлебом, благодаря чему у меня оставались силы для заботы о Блазе и поддержании жизни нашей семьи. Мечта Веймарской республики о более справедливом обществе обернулась кошмаром.

Однажды Иоганн принес домой несколько апельсинов. Это было Рождество, а у нас в тот вечер из еды был лишь вареный картофель и две сосиски. Иоганн давал маленькому Блазу по одной дольке апельсина, каждый раз посмеиваясь, когда сын причмокивал и закрывал глаза от удовольствия.

Постоянный голод заставляет все время думать о еде. Пришедшие с обедом работницы вернули меня к реальности лагерной жизни. Мы сползли с нар, чтобы получить свой скудный паек – водянистый, дурно пахнущий суп. Я даже представить не могла, что когда-то смогу кормить этим своих детей. Но так или иначе, он был теплый и становился очередной обманкой для желудка. Свою порцию я разделила между детьми. Я не ела уже три дня, и силы начинали покидать меня. Нужно что-то придумать, иначе через несколько дней я уже не смогу заботиться о малышах. Без меня они не проживут и недели.

После обеда мы снова отправились гулять. После стычки с охранницей мы старались держаться подальше от главного входа и двинулись вдоль барака в сторону уборных. Проходя мимо одного из бараков, я услышала немецкую речь – разговаривали две пожилые женщины с младенцами на руках. Я приблизилась к ним с осторожностью: мало ли чего можно было ожидать в этом страшном месте. Дети держались рядом со мной, кроме более самостоятельного Блаза.

– Вы немки? – осмелилась я спросить.

Они посмотрели на меня с удивлением – то ли из-за моей арийской внешности, то ли из-за ссадин на лице или из-за того, что за мной следовал целый выводок детей. Одна из них жестом попросила меня подойти ближе и провела рукой по моему лицу. От нежного прикосновения я заплакала. Простое проявление ласки в этом аду показалось лучшим на свете подарком.

– Боже правый, что они с тобой сделали? – спросила она почти шепотом.

– Меня ударила охранница, когда я подошла к конторе, – объяснила я.

– Должно быть, это та садистка Мария Мандель или Ирма Грезе, настоящая бестия. Самые страшные животные здесь, в Биркенау.

– Это место называется Биркенау? – спросила я.

– Да, в Биркенау, хотя оно также называется Аушвиц II. Но ты же не цыганка, – не спросила, а скорее утвердительно произнесла она.

Я покачала головой и тихо сказала:

– Я – нет. Но мой муж и дети – цыгане. Их хотели привезти сюда без меня, но я не могла их бросить.

– А где твой муж? – спросила другая женщина.

– Нас разлучили сразу после приезда, – ответила я.

– Он был больным или очень худым? – спросила женщина постарше.

Ее вопрос озадачил меня.

– Нет, он сильный и здоровый как бык.

– Точно?

Я не понимала ее настойчивости и лишь позже узнала о том, что происходило по ту сторону колючей проволоки с детьми, стариками и больными.

– Значит, тебе не стоит беспокоиться о нем. Те, кто может работать, получают немного больше еды, и их даже вывозят отсюда на фабрики, – сказала другая женщина.

– Куда они поместили вас с детьми? – спросила пожилая женщина, по-прежнему держа руку на моем лице.

– В четвертый барак.

– Боже, с русскими! – мой ответ ее явно поразил. – С этими беднягами так плохо обращаются, что в них не осталось ничего человеческого. Вам нужно убраться оттуда как можно скорее.

– Но как?

– Мы поговорим с надзирательницей нашего барака. Она обратится с просьбой к начальнику СС. Обычно наши просьбы выслушивают без особых нареканий. Нас здесь и так уже много, но поскольку мы – немцы, администрация старается не создавать такой давки, как в других бараках. Мы найдем вам место. Правда, сегодня сделать уже ничего не получится, но будем надеяться, что завтра вас переведут в наш барак. Только ни с кем не разговаривайте и не ввязывайтесь в неприятности. Эти женщины очень опасны, – предупредила она.

Ее слова одновременно и повергли меня в уныние, и приободрили. Конечно, изначально нам не повезло, что нас разместили в худшем месте цыганского лагеря, но зато у нас появилась и надежда на улучшение.

Одна из женщин пошла в барак и вернулась с бинтом и маленьким флаконом. Промыв мне лицо спиртом, она перевязала рану.

– Одна из наших подруг – медсестра, польская еврейка. Она дала нам несколько бинтов для детей, – объяснила она.

– Я тоже медсестра, – вырвалось у меня.

– Ну, хвала небесам! Им в лазарете очень нужна любая помощь. Там мало работников и почти нет лекарств.

Я побеседовала с женщинами еще немного. Впервые за время пребывания в лагере я почувствовала радость от человеческого общения. А теперь нам предстояло вернуться в свой ужасный четвертый барак и провести там еще одну ночь. Я молила Бога, чтобы надежда на помощь, которую нам дали сегодня, оправдалась.

Пришедшая из четырнадцатого барака надзирательница записала мои данные и передала их секретарше, которая отнесла их в администрацию. Наверняка этому поспособствовал и тот факт, что я была медсестрой. Кроме того, согласно неписаному правилу, с заключенными из Германии обращались чуть менее строго, чем с другими. Правда только в том случае, что они – не евреи.

– Всем нам повезло больше, чем бедным евреям, – сказала пожилая женщина.

– А в чем дело? Почему вы так говорите? – озадаченно спросила я, потому что пока что не заметила никаких особых привилегий для цыган.

– Их отделяют от остальных сразу по прибытии. И что происходит с ними потом, никто не знает. Исчезают, как не было. Может, их отвозят в другие лагеря, – объяснила женщина.

Другая женщина нахмурилась и прошептала:

– Говорят, их убивают, а тела сжигают.

– Тише, а то навлечешь на нас baxt, – зашипела пожилая женщина, осеняя себя крестным знамением.

– Да-да, это происходит, когда их уводят мыться в «баню». А потом тела бедолаг сжигают в печах.

– Да это всего лишь слухи. Нацисты не способны на такие зверства. Даже у Гитлера были мать и отец, – пожилая женщина заметно нахмурилась.

– Бэнг – вот кто его отец. Сатана, – злобно выплюнула другая.

– Не могу представить, что они дошли до такого, – сказала я.

За последние несколько лет я повидала немалое, но ведь даже у человеческой жестокости имеются свои пределы – по крайней мере, тогда я так думала.

Мы вернулись в барак прямо перед ужином, который состоял из куска черного хлеба и свекольного компота. После этого дети сразу легли спать – они были слишком измотаны: слишком много переживаний и недостаточно еды, чтобы сохранить какую-то энергию в такое позднее время.

Когда совсем стемнело, мы с Блазом обсудили сегодняшний день.

– Лагерь справа от нас – это больница, – поведал Блаз. – С другой стороны находится лагерь для еврейских мужчин. Они каждый день уходят на рассвете работать на нацистских фабриках.

– Я очень надеюсь, что завтра нас переведут в новый барак. Не думаю, что он будет намного лучше, чем этот, но, по крайней мере, люди там кажутся добрее, – я не могла придумать, что еще сказать.

Блаз продолжил свой рассказ:

– Я познакомился с детьми и нашел небольшой сарайчик рядом с администрацией.

– Пожалуйста, я же просила тебя не ходить туда, – прервала его я.

Наши утренние злоключения показали, что находиться рядом с охранницами или эсэсовцами очень опасно.

– Не бойся, я не подходил близко. Только посмотрел на барак эсэсовцев за складом. Они ходят туда пить и курить, и еще я видел, как туда заходили несколько девушек из лагеря.

– Я не хочу, чтобы ты туда возвращался. Это слишком опасно, – предупредила я его.

Под стоны, ворчание и перебранку обитателей барака мы наконец заснули.

Следующее утро снова выдалось очень холодным. Небо было ясным, а на земле лежал плотный иней. Крыша барака почти не задерживала морозный воздух снаружи. Мы быстро встали. Я отчаянно цеплялась за надежду на перевод в новый барак. Сходив в уборную и выпив кофе, мы остались внутри. Дети дрожали от холода, и все мы жались друг к другу в попытке согреться, хотя от недостатка калорий в организме это было почти бесполезно.

К нам подошла одна из самых агрессивных русских цыганок с чем-то вроде шила в руке и сказала:

– Мне нужны твои пальто, герцогиня. Моим детям холодно.

Сейчас, когда решается наша судьба: переведут нас в другой барак или нет, мне совсем не хотелось устраивать шумную разборку. Но, с другой стороны, я и не могла позволить этой женщине забрать верхнюю одежду моих детей.

Я посмотрела ей прямо в глаза и спокойно произнесла:

– Мне бы хотелось помочь, но моим детям тоже холодно. Обратитесь за помощью к администрации лагеря.

Тут я заметила, что к нам приближаются две подруги этой женщины. Бороться с тремя, одна из которых вооружена, было бы верхом неразумности.

Тем временем Блаз вскочил, проскользнул между женщинами и поспешил к выходу из барака. Они не смогли его остановить, да никто и не осмеливался выходить из барака в этот час.

– Куда это твой сопляк рванул? Ничего, скоро его приволокут сюда, избитого. И поделом. Думаешь, с такими, как вы, не случается ничего плохого? Думаешь, это только мы заслуживаем всех бед в мире?

– Я никому не желаю зла. Мы все здесь находимся несправедливо. И если мы будем помогать друг другу, то, возможно, еще и выкарабкаемся, но если будем вести себя как животные, нацисты расправятся с нами в мгновение ока, – попыталась объяснить я.

Но, похоже, мои убеждения на этих женщин не действовали. Та, что потребовала отдать нашу одежду, сначала замахнулась на меня рукой, в которой было шило, а потом стала размахивать им, подступая ко мне все ближе и ближе. Не сводя с нее глаз, я сняла пальто и намотала его на правую руку. Иоганн мне как-то показывал, как цыгане защищают себя в драке с ножом. Русская цыганка удивленно посмотрела на меня, как бы раздумывая, что делать дальше, но продолжила угрожать нам. Силы явно были неравны – трое на одного, и я понимала, что долго не продержусь.

Младшие дети рыдали, только Отис сохранял спокойствие. Он встал рядом со мной, как будто и вправду мог помочь мне в борьбе с тремя агрессивными женщинами.

Остальные заключенные с детьми столпились вокруг, не желая пропустить такое увлекательное зрелище. Сердце мое бешено колотилось. Во мне вспыхнули остатки жизненной энергии. Я не могла позволить им снова унизить меня.

– Не отдашь по-хорошему, тогда я пощекочу тебя вот этой штукой. Поверь, я не знаю людей, кому бы это доставило удовольствие, – с угрозой произнесла цыганка и сделала первую попытку ударить меня шилом.

Мне удалось увернуться, а свободной рукой я смогла ударить ее в живот. Она вскрикнула и согнулась от боли, но тут же ее подруги набросились на меня и повалили на грязный пол. Та, что напала первой, воспользовалась этим, уселась сверху мне на грудь и приставила шило к горлу. Отис попытался защитить меня и стукнул одну из женщин, но одного ее пинка было достаточно, чтобы он полетел на нары.

– Делай, что я тебе говорю, иначе твои дети останутся без матери. Хотя все равно. Рано или поздно они все равно сдохнут. Такие, как вы, в таком месте долго не живут.

Я попыталась подняться, но две другие женщины крепко держали меня. Я подумала о том, чтобы умолять их, но мои мольбы ничего не изменили бы. На людей в таком животном состоянии не действуют никакие уговоры.

В этот момент в дверях появился Блаз в сопровождении нескольких мужчин и женщин – это к нам на помощь пришли цыгане из четырнадцатого барака.

– Русские, оставьте гаджо[6] в покое! – крикнула пожилая женщина, с которой я познакомилась накануне.

Три мои обидчицы с вызовом встали, но, увидев с дюжину мужчин и женщин, вооруженных ножами и заточками, просто отошли в сторону и позволили немецким цыганам подойти ко мне.

– Собирай свои вещи. Тебе уже разрешили переехать в наш барак, – сказала пожилая женщина, улыбаясь.

Оглядевшись вокруг, она прошипела:

– Не прикасайтесь к ней, понятно? Даже если вы хотя бы подумаете о том, чтобы причинить ей какой-то вред, мы не остановимся, пока вы не умрете. Понятно?

Ее слова произвели желаемый эффект. Я же быстро собрала все наши немногочисленные пожитки и выбежала из барака, крепко прижимая к себе детей. Немецкие цыгане окружили нас, как наши личные охранники, и отвели в свой барак. Причем никто из капо не вмешивался. Очевидно, эти заключенные пользовались каким-то влиянием в лагере, и никто с ними не связывался.

Их барак был немного лучше тех, которые я видела. Здесь было чище, да и заключенных поменьше. Конечно, раем назвать его язык не поворачивался, но, по крайней мере, здесь было меньше ада, чем в первые часы нашего пребывания в Аушвице. Моя новая знакомая показала мне наше место на нарах.

Едва разложив вещи, я почувствовала, как перед глазами у меня все плывет. Не успев сесть, я рухнула на пол. Когда я пришла в себя, вокруг меня стояли несколько женщин, а другие успокаивали детей. Одна положила мою голову себе на колени и, увидев, что я открыла глаза, спросила, когда я ела в последний раз. Она протянула мне нечто похожее на колбасу. Я откусила несколько кусочков – на вкус казалось, что она скоро испортится, – но потом покачала головой и сказала, что лучше отдать еду детям.

– Не волнуйся, мы им тоже сейчас что-нибудь принесем, но и тебе нужно подкрепиться. Если ты не будешь есть, у них не будет матери, которая о них сможет позаботиться. И тогда их отправят в барак для сирот. А там бедняжки долго не протянут.

Я медленно съела остаток колбасы, смакуя ее как восхитительный деликатес. Очень скоро я почувствовала, что ко мне постепенно возвращаются силы. Приподнявшись, я поискала глазами своих детей. Они играли с другими детьми и выглядели более спокойными и менее испуганными, чем всего час назад.

– Вот увидишь, вам всем здесь будет лучше. Конечно, и тут не курорт, но мы стараемся помогать друг другу. И, кстати, завтра ты начнешь работать в больнице. Врачи были просто счастливы, узнав, что в лагере появилась новая медсестра, – говорила пожилая женщина, не переставая улыбаться.

Это была музыка для моих ушей. В таком месте, как Аушвиц, работа могла стать единственным спасением от верной смерти.

Единственное, что меня беспокоило, где будут дети, пока я буду в больнице.

– Не бойся, мы за ними присмотрим.

– Как вас зовут? – спросила я.

– Анна, Анна Розенберг, хотя многие зовут меня просто Ома.

В ту ночь я впервые, с тех пор как мы покинули свой квартиру, спала спокойно. Робкие лучи надежды забрезжили передо мной. Теперь я была частью общины, и новые знакомые были готовы помочь мне. Только мысли о муже тревожили меня. Где он? Что с ним? Жив ли он?

Некоторые женщины говорили, что очень трудно установить контакт с кем-то из заключенных за пределами нашего лагеря, но я не хотела отказываться от этой идеи.

Иногда, когда реальность страшна, лучший способ сбежать от нее – немного помечтать. Закрыв глаза, я попыталась представить себе, как сложится наша жизнь, когда закончится этот кошмар. Иоганн точно вернется в филармонию, наши дети пойдут в колледж, и мы купим себе небольшой домик на окраине Берлина. Я очень ясно видела его в своих мечтах.

А когда родятся внуки, мы будем играть с ними у камина, а за окном большими хлопьями будет тихо падать снег и накрывать землю восхитительным белым ковром.

Примечания