Английская красная и железная лазурь

Да, я просто отмазывался. Боялся, что буду посмешищем. Наверняка кто-то из моих благодетелей захочет выставить моё имя на свет, показать одно из многих моих полотен и тем самым опозорить в глазах общественности. И сделать это не перед кем-нибудь, а перед толпой критиков и, по их же собственным заверениям, "лучшим художником в Англии". Возможно, какая-то внутренняя скромность говорила во мне, а может и желание спокойной, размеренной жизни – той жизни, которую я знал как свои пять пальцев.

Меня молили бросить эти скверные мысли. Уговаривали так, будто бы от моего присутствия на этой выставке зависит вся их жизнь. Сейчас, спустя многие годы, я понимаю, что так оно и было, но тогда, в возрасте двадцати двух лет, мне казалось, будто сумасшедшие старики окончательно выжили из ума, раз так усердно просят никому неизвестного художника появится на торжественном вечере, который посвящён именитому мастеру. В моей голове не укладывалось, зачем они прикладывают такие усилия, зачем так рьяно пытаются затащить меня в место, где наверняка будет царить удушливо токсичная атмосфера, состоящая из ядовитых комментариев, смешков и пафосно-горделивого обсуждения картин, в которых разбираются дай бог меньше трети присутствующих людей.

Но один из гостей моей мастерской был особенно убедителен. Мистер Шон Маккензи, тучный ирландец, перебравшийся в Фернуолл, чтобы открыть здесь очередной прядильный цех, уже пятый по всей Британии. Он чуть ли не с первых дней своего приезда начал шастать по округе, выискивая подходящее место для открытия своего предприятия, и во время очередной прогулки забрёл и в моё скромное местечко, сначала с вопросом о выкупе мастерской, которая мне даже не принадлежала, а уж после заинтересовался и картинами.

Маккензи насквозь пропитался деньгами. Казалось, что ничего в жизни его больше и не интересует. Он не был женат, не имел детей, колесил по всей стране, рассматривая то, чем занимаются другие люди, но лишь с одной целью – узнать, насколько прибыльно то, чем они занимаются. Абсолютно свободный, волевой и притягивающий взгляды мужчина, с мощным голосом, подобающим директору предприятия, и не менее мощным внутренним компасом, который уверенно указывает ему дорогу к ещё большим деньгам. И в этот раз его компас чётко указал в мою сторону.

– Ричард, не будь дураком! Это твой шанс! Если бы я хоть раз на своём жизненном пути вот так встал на месте, как вкопанный, когда прямо передо мной расстилается золотая дорога – я бы гнил где-нибудь в трущобах, а не звал тебя на выставку искусств!

– Мистер Маккензи, будет до боли неприлично, если я появлюсь на людях в своей одежде. Да и я с сомнением отношусь к тому, что моё появление будет хоть сколько-то значимым.

– Так сделай его таковым! Мальчик мой, твои картины – шедевр! И если позволишь высказаться – мы можем поиметь кучу денег, потому как в конце выставки будет организован аукцион. – с жаром говорил Шон.

– Мистер Маккензи, моего имени никто не знает. Моих картин никто, кроме пары десятков гостей этой мастерской, в глаза не видел. О чём вы говорите? Какой аукцион?

– Это ты так думаешь, Ричард. Несколько довольно влиятельных людей вполне открыто дали понять, что хотели бы увидеть гораздо больше таких картин, если ты понимаешь о чём. – Маккензи хохотнул и подмигнул мне. – Есть ведь такая штука, как реклама, Ричи. Мы можем сделать так, что каждая дворовая шавка будет уши затыкать, лишь бы больше не слышать твоего имени!

– Мистер Маккензи, я…

– Но-но-но! С этого момента – только Шон, партнёр! Предоставь это мне. Я всё организую, вот увидишь – не пройдёт и недели, как о тебе все заговорят!

Если бы я не знал, кто такой Шон Маккензи, то я бы подумал, что он делает это от чистого сердца. Возможно, у него был план задолго до этого разговора, хотя все те усердия, которые он прилагал для того, чтобы меня убедить, не оставляют место для сомнений. Даже подумать не могу о том, какую ерунду он наплёл тем самым "влиятельным людям", раз они смогли заинтересоваться моими работами, но своё слово он умудрился сдержать.

Одно я знал точно – Маккензи, каким бы прощелыгой и дельцом он ни был, не был баснословно богат. Никаких денег бы не хватило, чтобы из никому неизвестного сына средненького торговца сделать известного на всю страну художника. Моё имя моментально полетело на первые полосы газет, небольшие брошюрки газетчики раздавали просто так каждому мимо проходящему жителю города, слухи полились рекой и в скором времени моя скромная мастерская больше не могла уместить в себе то количество людей, что пришли поглазеть на меня за работой. Шон дал им всем солидный толчок, подтолкнул их в сторону этой мастерской, а остальное было всего лишь делом техники и человеческого любопытства. За считанные дни, всего лишь продавая возможность побыть на "мастер-классе", я умудрился заработать больше, чем мой отец за неделю.

Вероятно, в этом всё-таки была какая-то тайна. Некие скрытые для меня схемы, махинации, уговоры, угрозы – я мог придумать и внушить себе абсолютно всё, лишь бы не признавать тот факт, что я хорошо пишу картины. Настолько хорошо, что люди готовы были с руками оторвать получившееся полотно, не говоря уже о том, чтобы дать за него огромные деньги. Маккензи довольно потирал руки, ожидая, что те картины, какие он выкупил у меня ещё до "бума", резко подскочат в цене и он сможет наилегчайшим образом отбить каждый потраченный им пенни. Об этом он, конечно же, не говорил, зато говорили толпы людей, что пытались выкупить у него эти картины.

Целые дни он проводил рядом со мной, заискивающе приобнимал, когда очередной восторженный зритель с раскрытым ртом наблюдал за тем, как всё больше и больше людей предлагают неописуемые суммы за мою работу. Он не упускал ни единой возможности похвастать, что именно Шон Маккензи "нашёл этот пыльный бриллиант и показал его красоту всей стране", с завидным постоянством напоминал мне, что мы теперь партнёры, а значит должны делить выручку. Он смог нагреться на мне ещё тогда, когда "золотого периода" не было и в помине, но справедливо будет сказать, что к этому "золотому периоду" он меня и привёл. Во всех смыслах этого слова.

Всё барахло, которое хранилось в мастерской, пришлось вывезти, лишь бы только освободить место для большего количества людей, которого всё равно не хватало, так что люди толпились за дверями, пытаясь хоть глазом взглянуть на очередное полотно. Цены на вход пришлось резко поднять с пенса до десяти, но это не сильно помогло – реклама не прекращалась ни на день, поток восторженных любителей рос. Совсем скоро Шон делегировал свои обязанности по управлению прядильными цехами неизвестному мне проходимцу, не то брату, не то свату, и целиком и полностью сконцентрировался на мне. Видимо, прядильные цеха, хоть и довольно известные, приносили ему куда меньше денег, чем один молодой художник.

Не могу сказать, что был рад такому ажиотажу. Тем более не могу сказать, что был рад партнёрству с Шоном. Маккензи в те годы был для меня едва ли не самым близким человеком, но сближение это шло мне во вред. Из скромного и тихого человека, которого во мне взращивал отец согласно всем нормам этики, рядом с Маккензи я превращался в одиозного и претенциозного денди, которому жуть как хотелось выделиться из серой толпы. Крайне быстро моё благосостояние росло, как росло и уважение, и интерес среди других людей.

Эти самые люди, которые тянулись ко мне силами рекламы и врождённого таланта, заставляли Шона Маккензи чуть ли не плясать от радости. Богатые промышленники, дворянство, известные учёные, сидящие на грантах королевы, именитые офицеры – рано или поздно я появлялся в доме у каждого, кто стремится усидеть на верхушке общества. Их силами во мне раскрывалась самая гнилая и порочная часть моей души, требовавшая удовольствий, так сильно попрекаемых в обществе. Но там, за дверями богатых поместий…

Праздные вечера стали частью моей жизни. Настолько весомой и нужной, что я испытывал самое настоящее влечение и тягу к запрещённым вещам. Иногда всё проходило исключительно мирно и благонравно, подстать устоявшейся морали, где за чашкой чая исключительные люди своего времени рассуждали об искусстве, проблемах бедных людей, колониальной политике, войнах и битвах. Но чем чаще такие вечера случались, тем стремительнее я уносился в поток настоящего порока, в закрытые дома, которые ломились от дурманящего виски, эля и вина, расслабляющего каждую клеточку твоего тела опиума, нежных и раскрепощённых дам, готовых ради тебя на всё. Мирные "разговорные" вечера остались далеко в прошлом, и каждый новый день становился для меня очередной страницей неизвестной книги, каждый раз открывающейся с новой, уникальной стороны.

Чем сильнее в обществе укреплялась норма в виде человека трудолюбивого, скромного и добропорядочного, тем сильнее уставшие от такой нормы люди стремились сбросить с себя эти оковы под покровом ночи, день ото дня придумывая всё более и более изощрённые способы пойти против всего общества, лицемерного и слишком правильного. Я был там. Я пробовал всё.

Закрытые для меня ранее чайные вечера, встречи с известными людьми в именитых клубах, балы, ужины по приглашениям начали становиться обыденностью. Столь резкий скачок моей жизни едва не выбил меня из седла – я почти что сумел вырваться из цепких лап Маккензи, повздорив с ним так страшно, что он хлопнул дверью и проклял меня и всех моих предков до десятого колена. Ещё до самой выставки, а если быть точным, то за три дня до неё, мою картину выкупили за огромные для меня деньги – тридцать фунтов, но не просто купили, а на моих же глазах повесили в главном холле богатого поместья, прямо рядом с "Викторианской девой" Моргана Алессандро.

Конечно, Маккензи, едва узнав о такой неслыханной ранее сделке, тут же явился на порог моего дома и позабыл обо всех вещах, сказанных ранее. Теперь я уже даже и не могу вспомнить, из-за чего, собственно, и произошла эта ссора, но факт того, что я простил ирландца и продолжил наше взаимовыгодное сотрудничество, говорит мне о том, что мои принципы тогда затрещали по швам, а его влияние на меня оказалось даже большим, чем мне казалось. Следующую картину, которую я назло своему незримому сопернику назвал "Викторианская красотка", удалось продать уже за пятьдесят фунтов – не без помощи Шона, естественно.

Отец по началу не мог нарадоваться тому, как быстро его сын превращается в уважаемого человека. Он светился от счастья, когда в его магазин захаживали люди и благодарили его за то, что он смог воспитать в сыне такое упорство и трудолюбие.

– Артур, на вас молится вся паства нашей Церкви – ваш сын специально для нас написал портрет Августина, неземной красоты и такого исполнения, что сам святой упал бы в ноги такому мастеру!

– Арчи, ты бы держался за своего парня, малец – просто волшебник! Не будь тебя в его жизни, даже и не знаю, куда бы направила его судьба.

– Анна гордилась бы вами обоими, Артур. Жаль, что она не может прикоснуться к тому великолепию, которое ты собственными руками слепил из сына!

Я же в свою очередь радовался тому, что не прозябаю жизнь в нищете. Что могу уверенно сказать своему отцу: "Папа, мы можем больше ни дня в своей жизни не работать в поте лица!". Всего около двух месяцев потребовалось для того, чтобы десять пенсов в день, которые я умудрялся зарабатывать на случайных гостях, трудясь по пять часов до самой полуночи, превратились в десятки фунтов, не требовавших от меня практически никакой работы.

Маккензи вскоре забеспокоился. Не могу сказать точно, по какой причине, но он боялся, что деньги, сыплющиеся прямо с неба, могут вскружить мне голову и перебить желание творить. Ежедневные вечера в мастерской совсем быстро превратились в еженедельные, потому как всё оставшееся время я проводил либо в доме очередной нимфетки, либо на званных ужинах, где всенепременно был окутан опиумными парами, сигаретами, первоклассным виски и женщинами. Вполне понятно, что для меня в те годы это не было проблемой. Зато Шон тащил меня всеми правдами и неправдами из этих домов, ведь я был его золотой горой, от которой он так тщательно откалывал кусочки, и он уж точно не хотел, чтобы эта гора когда-нибудь превратилась в камень.

– Ричи, на тебе скоро живого места не останется. – брезгливо говорил он, уводя меня под руку. Я был пьян вусмерть, и мои дорогие друзья ни за что в жизни не хотели меня отпускать, но Маккензи очень убедительно попросил их. Настолько убедительно, что вырубил хозяина дома чётким ударом в челюсть.

– 'тстань…

– Ты лыка не вяжешь, дружище! Ещё бы часок у Лэндсдейла, и я бы даже не смог поставить тебя на ноги!

– Я ск'зал 'тстань… Шон! – перед глазами в тот вечер творилось настоящее тошнотворное месиво, и если бы не мощная рука Маккензи, то я бы свалился на землю в тот же миг, как только переступил порог дома Лэндсдейла. Но рано или поздно это должно было случиться – не дойдя до собственного дома всего пару метров, я запнулся об заплетающиеся ноги и полетел лицом в землю.

– Твою же мать, храни её Господь. – выдохнул Маккензи, громко сопя от усталости. – Вставай.

Я едва смог повернуться на спину, отплёвываясь от смрада земли. Грязная слюна потекла по подбородку, глаза заслезились от песка, попавшего под веки, пыльная рожа была ничуть не красивее, чем у шахтёра после очередной смены. Хорошо, что время давно перевалило за полночь, и людей на улицах было крайне мало.

Тяжело вздохнув, Шон схватил меня двумя руками за грудки и с силой потянул на себя.

– Эй! П'рвёшь сюртук! Он стоит… Д'аццать фунтов!

– Переживёшь! – Маккензи начал злиться. Я не виню его – невероятно, что я вообще помню этот день. – Купишь новый, мистер модник!

Едва затащив мою пыльную и грязную тушу на шёлковый диван, он устало завалился рядом со мной на кресло. Быстро закурив сигарету, Шон навалился на собственные колени, нагнувшись прямо к моему лицу:

– Пятый раз за эту неделю. Пятый раз я тащу твою пьяную задницу, и с каждым разом ты всё меньше и меньше походишь на человека, Ричи.

– Что с того?

– Ещё одна такая выходка – и я отметелю тебя так, что в приличном доме тебя легко смогут спутать с бездомным оборванцем. Усёк?

– Ты мне не отец, Маккензи! – язык во рту едва шевелился, но эти слова я смог произнести невероятно чётко.

– Оу, так ты хочешь, чтобы твой папаша посмотрел на тебя в таком вот прекрасном виде? Не думаю, что он будет рад этому. Старик Артур гордится тобой, сукин ты сын, а ты делаешь всё, чтобы опорочить его честное имя.

– Не будь святошей…

– Заткнись ты хоть на момент! Взгляни на себя – выглядишь, как хрен пойми кто! К тебе стекаются люди со всех уголков страны, но с каждым днём тебе всё больше плевать на это! Мы партнёры, Ричард, помни об этом! У тебя есть талант – у меня есть деньги, и этот союз даёт и мне, и тебе шанс выбиться в люди. А ты, идиот, спускаешь этот шанс, спускаешь заработанное в трубу ради сиюминутного удовольствия!

– Шон… Голова болит… Не кричи.

– Могу помочь с этой мелкой проблемой – открутить её ко всем чертям!

Я болезненно застонал. Бесконечное головокружение наконец сделало своё дело – потоки рвоты вырвались изо рта, загадив собой дорогущий ковёр. Едва дыша, я перевернулся на спину и закрыл глаза от света свечей, который казался мне ярче солнца. Шон, брезгливо скорчив мину, закрыл глаза и откинулся в кресле.

– Я запру тебя в доме на оставшиеся два дня. Надеюсь, ты не забыл, что выставка через два дня, Ричард? Правда ведь? – я громко рыгнул, задыхаясь от запаха собственного тела, чем ещё сильнее разозлил Шона: – Какой же ты всё-таки мерзавец.

Но этих слов я уже не слышал. Я отключился за считанные мгновения, громко посвистывая приоткрытым ртом. К утру следующего дня я думал, что умру не вставая с этого дивана. Головокружение никуда не ушло, во рту стоял ужасающий смрад кислой желчи и виски, лицо болело от ссадин, оставшихся после падения. На кофейном столике рядом с диваном я увидел графин с чистой водой, который я почти моментально осушил. Под графином лежала записка, которую я едва смог прочитать, сощурив воспалённые глаза:

«Я забрал ключи от дома. Мистер Холлиуэлл получил приказ не выпускать тебя на улицу под угрозой увольнения. Твоему отцу я сказал, что ты отравился плохо пропечённой курицей. Пока есть время – приведи себя в порядок. На столе лежат несколько интересных книжиц, которая передала для тебя леди Оруэлл – сказала, что ты крайне заинтересовался оккультизмом и даже вошёл в спиритический транс. Эх… Завязывал бы ты с опиумом.

Шон.»

И действительно, на столе, накрытые бумажной обёрткой, лежали три здоровенные книги. "Лемегетон" в вольном переводе, "Гептамерон", и отдельно лежала первая часть "Лемегетона" – "Ars Goetia", между страниц которой была вложена брошюрка с описанием каждого из демонов. Быстро пролистав брошюру, глаза мои остановились на ярко выделенном имени – Паймон.

Это… Ох, голова раскалывалась на части. Я не мог не то, что вспомнить имя леди Оруэлл – я едва помнил, чем мы занимались весь вчерашний вечер в доме Лэндсдейла. Тяжёлые книги, отчасти переписанные от руки, состояли в основном из разнообразных вырезок и выписок из более старых книг, нуждавшихся в переводе, а в остальном это был как раз перевод и заметки на полях, написанных красивым женским почерком. Переведены были далеко не все текста и листы, но беглого взгляда по страницам хватило для того, чтобы понять – это были магические книги. Заклинания, призывы, молитвы, описания ритуалов и оберегов, защищающих от назойливого вмешательства демона в жизнь, иерархия этого неизвестного человеку общества.

Конечно, я не знал латыни. Потому с огромным сомнением отнёсся к тому, что переведённые страницы передавали смысл написанного правдиво, а не в угоду веровавшим в оккультную тайну. Я… Действительно интересовался оккультизмом? Тогда я впервые подумал, что начинаю терять нить собственной жизни, когда не смог точно вспомнить, что делал и чем интересовался в разгульный период своей жизни. Огромное количество малознакомых лиц, мечтавших повстречаться со мной, в какой-то момент настолько быстро меняли друг друга, что я и вовсе позабыл, кого из них видел, а кто был мне незнаком. Так и сейчас. Леди Оруэлл. Абсолютно незнакомое мне имя, которое могло быть среди сотен других, но судя по всему я виделся с ней, провёл в её обществе какое-то время и сумел нагородить ей несусветной чуши, которой она поверила. Или… Я говорил ей правду?

Глава 3

3.

Произошедшее минувшей ночью слегка отрезвило меня. Каким бы жадным до денег ни был Маккензи, но его речь заставила меня слегка призадуматься. Я ещё был слишком молод для того, чтобы так беззаботно погибать в объятиях опиума, алкоголя и проституток. Неспособность вспомнить о прошедших днях напугала меня, как и напугало то, что я терял контроль над всей этой ситуацией. Мне решительно стоило отвлечься от людского общества, которое тянуло меня на дно, и в моменте я даже порадовался, что осознал это слишком быстро. Несколько дней изоляции позволили мне вспомнить, кем я был и ради чего всё это затеял – я художник, я выбрал своим призванием нести красоту.

Я старался реже бывать в этом доме. Маккензи купил его как нашу общую "базу", где мы могли бы в спокойной обстановке решать деловые вопросы. Небольшое одноэтажное здание, совсем недавно построенное, в котором легко умещалось три комнаты, довольно просторных, одна из которых предназначалось слугам, отхожее место, подключённое к канализации – вот уж диковинка – широкая кухня и зал, в котором я сейчас и сидел. Вокруг камина мне захотелось поставить длинный кофейный столик, несколько кресел и диванов, чтобы даже в самую холодную ночь не мёрзнуть, отдыхая в компании приятных людей. На этом столе, по правде говоря, руками Шона творилась магия – он с лёгкостью распоряжался таким количеством денег, каких я в своей жизни не видел. Выписывал накладные на пряжу и ткани, писал письма заказчикам, обсуждал вместе со мной цены на картины. Казалось бы, самый обычный стол, но для Маккензи в какой-то момент он стал символ удачи: как он сам говорил, все крупные сделки, которые окончились успешно, он проводил за этим столом, а картины, которые мы обсуждали, в итоге попадали в руки богачей, осыпавших нас серебром. Возможно, именно из-за этого стола мне и было не совсем уютно жить здесь, как в собственном доме. Всё здесь напоминало о том, что это не жилище, а большой рабочий кабинет, в котором проводятся не семейные ужины, а деловые банкеты, в котором люди не спят спокойно, а лишь пережидают ночь, чтобы с новыми силами продолжить переговоры.

Уйма разной мелочёвки, которую мне дарили при каждом посещении дома очередного поклонника моего творчества, по весу совсем скоро должна была проломить кирпичную кладку камина и пол рядом с ним: здесь были и несколько шпаг, доставленных из Индии, маленькая коллекция колец с драгоценными камнями, коробка сигар из Латинской Америки, набор бокалов из горного хрусталя, целый ящик неописуемо дорогой краски из самых лучших натуральных пигментов и масел, высококачественный холст на подрамнике в количестве двадцати штук, и особенная для моего сердца вещь – мастихины, набор кистей и палитра, всё сделано из богатого чёрного дерева. Кто-то тащил эти вещи из колоний, другие же сами нет-нет, да заставляли свои дома всевозможными коллекциями, которые со временем перестали умещаться на полках. Особенно это было заметно по книгам – целый шкаф был забит подаренными другими людьми книгами, которые стоили целое состояние.

Я не сильно удивлялся, когда получали все эти подарки. По началу мне было дико неудобно прикасаться к богатству, которым так легко распоряжаются мелкие дворяне или богатые владельцы мануфактур и заводов, но Маккензи мне всё объяснил, и со временем я смирился.

«Для них ты такой же партнёр, как и для меня, Ричи. Они пытаются купить тебя, твоё расположение, твой интерес. Знают, пройдохи, что не пройдёт и пары лет, как твои картины взлетят в цене и они смогут отбить каждый чёртов рубинчик, книгу или кольцо, которые они тебе отдали. Это называется инвестиция, дружок. И они инвестировали в тебя.»

Тёплый свет камина успокаивал. Прошло ещё несколько часов, прежде чем головная боль смогла утихнуть настолько, что я смог подняться с дивана. Холлиуэлл, мой дорогой дворецкий, едва увидев моё помятое лицо, совсем без удивления отметил:

– Мистер Камен, вам всенепременно пора позаботиться о своём состоянии.

– Да-да, Виктор… Мардж уже приготовила ужин?

– Конечно, сэр. Но я настоятельно рекомендую вам для начала смыть с себя вчерашний день. Пахнете вы просто отвратительно.

– С каких пор ты стал таким грубияном, Виктор…? – задал я вопрос в пустоту, на что Холлиуэлл лишь многозначительно вздохнул. – Будь добр, нагрей воды…

Ночь давно опустилась на Фернуолл. День пролетел излишне быстро, отдыха как такового и не получилось. Мигрень, разыгравшаяся с новой силой, заставила меня замолчать и затушить несколько свечей, погрузив весь дом в полумрак. Горячая ванна расслабила тело, но мыслями я всё ещё был во вчерашнем дне. Всё силился вспомнить, кто же такая эта леди Оруэлл и зачем она передала мне… Магические книги? Бред какой-то.

Смотреть на себя в зеркало теперь было чуть менее неприятно. Грязь и пыль смылись водой, обнажив свежие кровоточащие царапины, которые стоило обработать. Мистер Эстон, главный врач больницы святого Антония, сказал, что даже самая маленькая рана может свести тебя в могилу. Благодаря ему в этом доме появился чистый спирт, разбавленный с настоем из двенадцати "заживляющих" трав , которым Маккензи, будучи чистюлей до мозга костей, прижигал порезы после бритья.

В ванной комнате, в полумраке, болезненный и едва стоящий на ногах, я впервые услышал его. Я помню этот момент так, будто бы он происходил сегодня утром, сразу после дьявольского кошмара. Но правда была в том, что я никогда его и не забывал. Он всегда был со мной с того самого дня.

«Найди меня, Ричард. Ты знаешь, где меня искать.»

Голос был едва различим. Шёпот, скользящий по моим мыслям, способный затмить собой всё на этом свете. Мягкий, тёплый, такой притягательный.

«Ты сделал это вчера, Ричард. Я на том же самом месте. Жду тебя.»

Он повторился вновь. Такой же едва уловимый, но спутать его с чем-то ещё было невозможно. Этот шёпот так ярко отпечатался в моём подсознании, что на момент перед глазами всё потемнело. Отшатнувшись от зеркала, я задержал дыхание.

«Позволь помочь тебе, Ричард. Дай мне сделать своё дело.»

Вскрикнув от неодолимого страха, я попятился назад и с грохотом завалился на кушетку с чистыми вещами. Откуда этот шёпот? О чём таком он говорит? Что он делает в моей голове?!

– Мистер Камен, вы в порядке? – взволнованно спросила служанка Мардж Мэнсон, пышная женщина преклонных лет, которая в этом доме отвечала за уборку и готовку.

– В полном! Запнулся о кушетку, мисс Мэнсон! – быстро ответил я.

Мардж неуверенно потопала у дверей ванной комнаты, после чего громко сказала: