Жнивьё

Название: Жнивьё

Автор(-ы): Мэд Эссенс

Шаг первый. Отрицание.

Шаг первый. Отрицание.

Я помню, как миллионы людей по всему земному шару разговаривали вполголоса, чтобы излишне любопытные не проболтались о них соседям. Сломанный телефон, фонящее радио. Вот ты говоришь о том, что беды соседей нас не коснутся, а потом весь квартал говорит о тебе, как о разносчике скверных мыслей, что ничего лучше не придумал, как «наговаривать». Не любят их таких, наговорщиков. Во времена, когда лишнее движение в сторону воспринималось как дурной знак, а неосторожно оброненное слово могло забросить тебя в могилу, было страшно говорить вообще. Народ наш не очень хотел держать себя в руках. Всё искали оправдание своей злобе, искали причину в ком-то другом, хотя сами прекрасно знали, что ни они, ни кто-либо другой в этом не виноват.

Я помню, как бессонными ночами слушал крики и плач, которые, как мне казалось, очень громко сверлили собой стены вокруг меня. Такие пронзительные и острые, они застревали в кусках бетона и ещё долго эхом пытались пробиться дальше, вниз по высотке, но глубже моего маленького детского ума не уходили. Я запомнил это лишь потому, что в будущем очень редко слышал что-то подобное, что-то настолько же реальное и почти ощутимое, насколько невозможное. Вы могли подумать, что причиной тому стали смерти и горе. Возможно, близкие родственники потеряли ребёнка. Может быть, обманули кого-то, раздели до самой последней нитки и подло сбежали? Нет.

Радиолы у тех, что побогаче, а у простых рабочих маленькие кухонные радиоприёмники не смолкали круглыми сутками. Вот уже несколько месяцев к ряду новостные частоты трубят о том, что мир разваливается на куски. Ещё совсем недавно они смело и отчаянно били себя пяткой в грудь и заявляли о том, что нас это никогда в жизни не коснётся, что все беды обойдут стороной, а правительство уже предприняло все шаги к решению этой проблемы.

Шёл 1960-ый год, и маленького мальчика по имени Энтони, что безостановочно слушал эти радиопередачи прямо в машине, везут далеко-далеко за границу, вглубь огромного материка, чтобы хоть там ни одна напасть нас не сломила. Так говорила мне мама. Уверяла, держала мои маленькие ручки в своих, больших и тёплых, смотрела прямо в глаза и просила быть очень смелым и мужественным. А я, признаться честно, и не боялся ничего, не понимал всей суматохи и паники. А потом началось землетрясение.

Вы когда-нибудь слышали, как трещат камни? Имеете представление о том, как рвутся пласты земли? Может быть, когда-нибудь слышали о том, с каким треском падает гигантская секвойя? Всё это меркнет перед тем, какую картину нарисовало моё детское воображение. Невозможно было ехать по дороге, которая трещала по швам и расходилась от вибрации, опрокидывавшей людей на землю. Я никогда в своей жизни больше не слышал такого количества фраз «Это невозможно!». Моё маленькое тельце сидело на трясущейся словно желе земле и смотрело вдаль… На то, как падают линии электро передач. Как многотонные стальные опоры гнутся и заваливаются в сторону, обрывая толстенные кабеля. Как трясутся и хрустят деревья – всё равно какие, потому что ни одному из них не удалось устоять. Маленькая заправка, которую мы только-только проехали, потрескалась, словно пересохшая грязь под ногами – пластами, различными ромбами и квадратами, вся в сеточку. Но магнитола в машине всё также несмолкаемо твердила нам, что бояться нечего, и проблемы остального мира не смогут нас коснуться. Мне было пять лет, когда я впервые понял, что наше правительство нас обманывает.

Я никогда более не смог по-настоящему оказаться «дома». Мы жили в машине, постоянно переезжали всё дальше и дальше вглубь, подальше от побережий, подальше от скал, часами рассматривали карту, на которой мама и папа показывали мне крохотную точку среди всего разнообразия названий, синих линий рек, коричневых хребтов гор, куда больших точек столичных городов и многого другого. Я спрашивал, почему мы не поедем в большой город, на что они всегда находили причину. Мы были бедны, часто голодали, иногда воровали и бензин, и еду. Я плохо помню нашу жизнь в дороге, потому что много спал – мать говорила, что так мы быстрее путешествуем, как бы перемещаемся во времени. Но совсем не говорила, что позволить себе покормить меня чаще раза в сутки они не могли.

Они, мои родители, как и многие другие бежавшие в центральные регионы, бежали в первую очередь от самих себя. Много позже, когда землетрясения стали нормой, магнитола в машине стала рассказывать, куда лучше всего поехать, чтобы минимизировать последствия этих трясок. Даже после того, как ведущие и правительство нагло лгали прямо в глаза… «Ошиблись. Ничего страшного.» Они не верили в худшее до последнего. Не читали умных книг, не смотрели правде в глаза, не считали нужным предугадать дальнейшие события. Высшее образование, учёные степени, а ведут себя как подневольные солдаты, которым сказали бежать, но не сказали куда и сколько. Проезжая мимо крупных городов мы видели лишь очереди и толпы, которые покупали на последние деньги еду и тёплую одежду. На всех больших дорогах заторы из машин тянулись на многие километры, но все как один говорили, что едут «в гости, посмотреть страну, полюбоваться». Вероятно, они говорят это при мне, дабы не вызывать панику и лишних вопросов, но они не знают, что этого бреда я наслушался на три жизни вперёд. Я не верю вашей милой улыбке, мистер Пэррой. Я вижу, как потеет ваш лоб и дёргается глаз, а ваша жена прячет мокрое от слёз лицо руками. Но будь по вашему, я подыграю в этой «игре в отрицание».

Крохотные точки на карте зачастую оказывались деревнями. Старыми, пыльными, затхлыми, едва живыми, такими, что по одному лишь виду их жителей можно было назвать примерную эпоху, в которую они родились. Отрезанные от всякой цивилизации, забывшие про телефоны и радио, про телеграммы и электричество, про газ и машины как таковые. Вековые старики и старухи, не способные даже собственного имени вспомнить, показывали нам место, в котором мы могли спрятать машину и сами переночевать несколько ночей, чтобы потом двинуться дальше, потому как тряска не прекращалась даже тут. Ослеплённые невидимой опасностью, которая словно преследует нас, родители всерьёз обратились к вере, и во многих относительно крупных городах, в который мы останавливались проездом, они часами зависали в Церкви. Тысячи их таких было. Неспособное уместить в себя такую ораву людей здание трещало по швам, так что священники устраивали службы прямо на улицах. На меня, увы, это впечатление не произвело. Вполне наоборот, стало грустно и тревожно от того, что вместо поиска причины они убивают время, лёжа у земли и прося кого-то другого решить за них проблемы.

В одном из городов, дабы отвлечь свои мысли от этой нескончаемой дороги, я попросил у родителей книжку. Совсем безликие и напуганные, родители отмахивались от меня как могли, но в конце концов просто проехали мимо разграбленной квартиры, из которой кто-то вышвырнул целый шкаф, набитый книгами, и забросали этими самыми книгами весь багажник. Из них я и узнал, что худшее только впереди.

Землетрясения по всему земному шару спровоцировали вслед за собой мощнейшие извержения подводных вулканов. Целые цепочки подземных толчков всколыхнули самые опасные сейсмические зоны, которые впоследствии, как не трудно догадаться, вызвали не менее мощные цунами и наводнения. Морская солёная вода, насыщенная выбросами вулканов, в огромных количествах стала попадать на сушу. За первые годы после начала землетрясений и наводнений под воду ушли многие островные государства: Япония, Индонезия, большая часть Австралии, многие страны Европы, находящиеся у берегов океана, размытыми оказались огромные территории у побережий Африки. Более того, солёная вода стала смешиваться с речной, в свою очередь вызвав мор пресноводной рыбы и засаливание почвы, растворённое же в воде железо привело к её чрезмерному подкислению. Многие миллионы гектаров ранее плодородной почвы оказались безвозвратно потеряны. На уже существующих полях и посевных массово стали гибнуть растения, потому как агротехники не поспевали защелачивать почву – всё большие и большие вулканы, которые спали тысячи лет, стали извергаться со дна морского, что приводило ко всё более разрушительным наводнениям. Заменить почву было непозволительной роскошью и неоправданным риском, так как совсем непонятно было, в какой момент случится новое наводнение, что пустит все усилия коту под хвост.

Всё это привело к губительному голоду. Быстро вымирающие продовольственные культуры на кислых полях не могли прорасти год за годом. Не было таких производственных мощностей, чтобы удобрить миллионы гектар земли, не было столько рабочей силы, чтобы осушить затопленные низины, которые превратились в целые солёные озёра, отравляющие всё вокруг. Но даже катастрофа такого масштаба не остановила неверующих. Многие страны, приняв новые правила этой природной «игры», стали интегрировать новые подходы в свои образовательные системы. Ранее подвергавшиеся сомнению концепции и теории быстро стали завоёвывать своё место среди традиционных наук. Так на свет появилась генная инженерия. В обход всех этических норм, в обход всех рисков и предубеждений, что вмешательство в любое живое существо на таком глубоком уровне явит свету мутанта, что будет способен ужаснуть любого на него смотрящего. Многие учёные, стоило им только узнать о внедрении первых исследователей в области генной инженерии в лаборатории, высказались против этой задумки, но спонсировавшие эти исследования государства высказались за однозначное вмешательство – в генной инженерии видели невероятно перспективный способ решения насущной проблемы и чем быстрее учёные смогут продвинуться в своих исследованиях, тем менее болезненно пройдёт восстановление земель и сельскохозяйственных угодий после катаклизма.

Выбор пал на «царицу полей» и ближайшую «сестру» – на пшеницу и рожь. Первые эксперименты над зёрнами пшеницы и ржи были направлены на развитие их способности прорасти в сильно кислой среде, которая образовалась на бесчисленных километрах посевных. На тот момент немногие знали, как воздействовать на геном, кроме радиации или любого другого излучения, способного вызвать мутацию в организме. И хоть такой подход был абсолютно негуманным и далёким от успешного, во многом именно благодаря экспериментам с гамма-излучением были достигнуты первые результаты. Каких только опытов не ставили над зёрнами и маленькими ростками – прививали их к здоровой взрослой пшенице, облучали радиацией различной интенсивности, использовали химические гербициды в различной концентрации, дабы выработать в последующих поколениях устойчивость к ним. Яды, излишки удобрений, чрезвычайно кислая или, наоборот, щелочная почва, полив солёной водой, вмешательство в строение клеток, прививание к различным растениям, и, наконец, внесение изменений в уже мутировавшие и «изломанные» цепи РНК. К 1980-ому году на свет родилось нечто, чему предрекли спасти всю Землю.

Пшеница, крепкая как дерево, которую «снабдили» отдельно взятыми генами других растений. Она росла на несколько сантиметров в день благодаря части генома бамбука, корневая система её была устойчива к излишку воды и соли – спасибо мангровым деревьям, а специфическая наработанная селекцией устойчивость ко многим губительным факторам почвы делала её почти неуязвимой. Само по себе создание такого растения считалось чудом, чем-то невозможным, но там, в глубинах лабораторий и исследовательских центров, росли прямо на глазах первые стебли и колосья.

Не мудрено, что окрылённые успехом министерства и администрации за одну секунду выдали разрешение на проведение полномасштабных экспериментов, в результате чего было засажено целое поле на несколько гектаров. И результаты превзошли все ожидания – казалось, что всего через несколько недель это поле уже даст первые колосья, вне зависимости от наличия пригодных погодных условий. Но именно здесь начались проблемы, которых никто не мог предвидеть. Мутировавшие растения, чей геном был начисто пересобран и сломан, стали бесконтрольно расти. Крепкие и мощные стебли, вбиравшие воду словно насосы, через несколько недель не заколосились, а вымахали в огромные "пшеничные деревья" высотой в несколько метров и, судя по всему, даже не думали переставать расти. Мелкие зелёные почки, которые должны были, судя по всему, превратиться в листья, отсыхали и отваливались, а колосья, на которые так рассчитывали учёные, гигантской копной свисали высоко у них над головами, утыканные острой бахромой из остей.

Спустя месяц наблюдений и несколько проб, взятых из зёрен, стало ясно, что в пищу они не пригодны – зёрна и молодые стебли накапливали в себе гликозиды и соланин, вероятно, из-за предшествующих скрещиваний с другими растениями. И хоть по всем признакам полученное растение было пшеницей, но пищевой пользы от неё не было. Ещё одним открытием стало то, что засеянное поле стало расширяться. Исследователи отмечали, что высаженные зёрна на разных этапах созревания не дали всходов, однако те самые отсыхавшие почки, подхваченные ветром и разносимые по сторонам, дали основание предполагать, что данное растение размножается вегетативным способом.

Всё это ставило в тупик учёных. Обескураженные, они день и ночь проводили в лабораториях, лишь бы сделать хоть какие-то выводы из полученных результатов. Гигантский лес, который разросся посреди ранее пустовавшей равнины, заставил людей паниковать. Оголодавшие, они стали воровать опадавшие сухие колосья и употреблять их в пищу, пытались засеивать ими свои поля, собирали с экспериментального поля мелкие всходы с корнями, чтобы посадить их ближе к себе. Хлеб из ядовитой муки стал одной из последних капель. И без того отчаявшиеся люди, что бросили все свои пожитки в городах за сотни километров от их нынешнего места обитания, разрозненные, напуганные, голодные и больные – именно в таком обществе рождается главное противоречие, ломающее остатки здравого смысла…

"Они хотят нас убить. Выращивают специальное растение, которому даже солёная вода ни по чём, засаживают им целые поля и провоцируют обезумевших от голода людей его есть!". Так они говорили. Думаете, у них была хоть минутка на размышление? Хоть маленький червячок сомнений, хоть частичка рассудка, которая сказала бы им: "Они делают всё, чтобы спасти нас от голодной смерти"? Нет.

В крупнейшем исследовательском центре страны Н., уже спустя два месяца после начала эксперимента под кодовым названием "Рождение", начались погромы и нападения на персонал со стороны жителей ближайших городов и поселений. Так, местная газета писала: «Больницы провинциального города Номерда оказались переполнены деревенскими жителями, получившими серьёзное отравление "ядами растений". Опрос среди пациентов показал, что практически 90% из них так или иначе контактировали или употребляли в пищу колосья или стебли недавно выведенного сорта пшеницы». С другой стороны, спустя короткий промежуток времени, те же газеты писали о том, что в больницы стали поступать учёные, ответственные за разработку и исследования новых образцов растений. Работа по дальнейшей стабилизации полученных растений окончательно застопорилась в 1987 году, после того, как огромная территория, отведённая под поля, окончательно оказалась оторванной от остального мира, оборвав всякие пути сообщения из-за беснующихся людей и проблем с поставками.

Крупицы этой истории многие узнавали из сухих новостей, которые стали гораздо более редкими. Более не слышно было разрывавшихся комментаторов и ведущих, лишь на некоторых телеканалах стран в открытую говорили о том, что страна Н. проводит эксперименты на генномодифицированной пшенице и ржи. Я же знал гораздо больше, и вся эта история в один момент стала разворачиваться на моих глазах.

Лишь когда мне исполнилось 7 лет – в 1962 году – мои родители решили слегка остепениться и осесть в городе Лодермейн, чтобы я получил образование несмотря ни на что. В маленькой, почти деревенской школе немного было тех, кто осмеливался остаться на одном месте достаточно долго. Сам Лодермейн находился достаточно высоко относительно уровня моря, был сухим и более-менее устойчивым в плане сейсмической активности. Одним минусом было лишь положение города – самый центр исследовательской зоны, в которую попадал позднее и проект "Рождение" со всеми своими лабораториями. Каких-то несколько десятков километров отделяли черту города и заборы с колючей проволокой, которые встретят вас предупреждающими знаками о "запрете нахождения вблизи охраняемой территории".

В таком относительном спокойствии и прошла моя юность – голодная, несомненно бедная и полная отчаяния, но практически лишённая жизни в дороге и ночёвок в холодных, сырых и гнилых деревенских домах. Резкое сокращение посевных привело к тому, что закрылись практически все магазины и торговые центры – они переоборудовались в склады, на которых скапливались огромные очереди в ожидании "раздачи". Талоны на еду в скором времени также пропали, сменившись на суточные рационы питания без излишков, про нормальную одежду можно было также позабыть, потому как хлопок стал редкостью. Падение рождаемости и скачки смертности привели многие предприятия к упадку и банкротству, сократились морские грузоперевозки, добыча многих полезных ископаемых и их доставка в разные страны заметно снизилась, что также создало проблемы в топливной промышленности. Буровые вышки, находившиеся в океанах, практически все оказались сметены чудовищными штормами и землетрясениями, многие порты были затоплены вместе с кораблями и огромным количеством грузов, ожидавших отправки. На морском дне покоились миллиарды долларов и тысячи, миллионы тонн так необходимых людям припасов и ресурсов. К 1973 году я окончил школу и практически сразу стал помогать отцу – он работал на швейной фабрике мастером-красильщиком. Суровые и тяжёлые времена, которые прокатились эхом по земле спустя десяток лет после первых землетрясений, на долгое время отняли у меня возможность продолжить обучение.

Губительный проект "Рождение" не переставал доставлять проблем. "Пшеничный лес", за которым пристально наблюдали учёные, разросся до исполинских размеров в несколько десятков метров в высоту, погрузив гигантскую территорию в сумрак своими пышными колючими кронами из колосьев. Достигнув такого размера, сами колосья стали увеличиваться в объёме, да так, что одно зерно вырастало размером с голову человека. Только после того, как колосья стали созревать и внезапно осыпаться на головы людей, проект было решено прекратить. Всего за несколько лет с момента начала засева небольшое поле в несколько гектаров превратилось в непроглядный, тёмный и густой лес в десятки раз больше из толстых и крепких "пшеничных деревьев", которые практически не брала ни одна отрава. Летом 1989 года на заводе, что поставлял агрессивные гербициды в лаборатории, случилась авария – тысячи литров опаснейших реагентов утекли в землю, и впервые с начала эксперимента нанесли значительный урон пшенице, ослабив её. Сырость и жара сыграли своё – природная спорынья, ранее не имевшая возможности заразить крепкую и здоровую пшеницу, распространилась словно огонь по сухостою.

Я очень много времени проводил за наблюдениями. До 1980-го года, когда вся эта канитель с пшеницей с шиком была представлена общественности, я и знать не знал о том, что происходило за заборами с колючей проволокой. Я каждый день проходил мимо гигантского леса, что подбирался к городу всё ближе и ближе, и долгими ночами всматривался в яркие точки на горизонте, которые были огнями прожекторов исследовательского центра где-то далеко от меня и моих проблем. Идея с обучением в Институте как-то утихла сама собой, чему несказанно рады были мои родители, да и мозги мои к двадцати пяти годам стали, так сказать, "костенеть" и всё хуже впитывать новые знания. Может быть, отец действительно был прав, когда говорил, что учёные придут к какому-нибудь решению сами собой, что они действительно знают больше и делают как лучше. Но… Такое раннее знакомство с чудным миром науки посеяло в моём сердце сомнение и сокровенное желание. Я ведь тоже мог быть причастным к спасению людей.

Жизнь вблизи лабораторий и исследовательских центров в какой-то момент решила за меня, чем мне заниматься в дальнейшем и какую профессию выбрать. Я стал усиленно заниматься, облазил все библиотеки и даже наведался в Мейсон-сити, где и располагался Институт. Позабывшие о тревогах родные с опаской восприняли моё решение стать генетиком, потому как знали, что мои усилия будут направлены туда, откуда и пришла беда – на изучение «пшеничного леса». Они отговаривали меня, клялись, что запрут дома и не выпустят из него, отец самолично запретил мне даже приближаться к Институту Биологии и Естествознания, который курировал многие испытания Академии агрокультур, в которой и родилась пшеница. «Тебе нечего там делать. Учёные сами знают, как бороться с этой проблемой, нет оснований полагать, что всё вышло из под контроля! Никакой опасности нет!».

К моменту, когда проблемы леса стали настолько очевидными и пугающими, что даже редкие новостные издания стали трубить об этом вовсю, я проходил курсы при Институте, с головой погрузившись в новые, до того незнакомые для меня глубины анатомии, химии, цитологии и других сложных названий. Среди бывших детей я смотрелся как беспросветно старый и древний дед, но даже для тридцати лет лет я выглядел свежо и опрятно, а тяжёлая работа на фабрике рядом с отцом закалила моё тело и позволила поднабрать неплохую форму.

Авария на заводе случилась через три дня после того, как я тайком уехал в Мейсон-сити подавать документы. Наверняка, в тот момент они проклинали тот день, когда груда книг из шкафа попала в мои трясущиеся от предвкушения руки.

Сам город Мейсон-сити располагался в пятидесяти километрах севернее Лодермейна и почти вплотную прилегал к «пшеничному лесу». Академия агрокультур находилась в самой глубине «леса», более чем за семьдесят километров от города, но имела постоянную радиосвязь с Институтом, а рабочие совершали периодические вылазки за припасами – дороги к тому моменту полностью были иссечены стенами из «деревьев», так что на машинах оттуда было добираться куда сложнее, чем многие думали, да и ограниченные запасы топлива этому не способствовали.

За годы моего обучения лес изменился. Поражённый спорыньёй, он стал рассадником ядовитых спор, которые заражали пшеницу всё больше и больше. Многие считали это хорошим знаком – больная пшеница не могла размножаться, а значит в скором времени вымрет сама собой, но они совсем забывали о том, что там, в глубине леса, «захваченными» оказались целые города и деревни, которые не воспринимали предупреждений учёных, а многие даже и не слышали о них. Люди, лишённые источника пропитания, всё также употребляли в пищу молодые побеги пшеницы и колосья, только теперь они были отравлены не только растительными ядами, но и спорами, которые вызывали галлюцинации, сильнейшие отравления, изменения поведения, слепоту и гангрены. Как только исследователи из Института пришли к выводу, что в скором времени заражение коснётся и Мейсон-сити, то многочисленные рабочие, ранее слонявшиеся без дела, выступили в роли «огневой бригады», которая стала сжигать пшеницу вокруг города, погрузив его в вечную дымку и смог – работа опасная, в которой по собственной неосторожности гибли многие. Жителей города вооружили противогазами и защитными респираторами, которые стала поставлять армия, а сам город оказался оцеплен нескончаемым кольцом из пламени. Все короткие новости по телеканалам замолкли окончательно в виду того, что предполагаемая паника могла свести на нет шаткий порядок во всём мире. О Мейсон-сити, об Академии агрокультур и проекте «Рождение» все поспешили забыть. Письма, что изредка приходили из других Институтов по всему материку, говорили о том, что упоминания катастрофы в Академии всячески замалчивались, а некоторых особо рьяных деятелей даже «просили о том, чтобы они помолчали, иначе разговор пойдёт совсем в другом русле». Отрицание проблемы на всех уровнях привело к тому, что Мейсон-сити фактически остался наедине с этой катастрофой, остальные же решили забыть обо всём, как о страшном сне, который внезапно закончился. Но по правде говоря, он только-только начинался.

Любой удобный момент я использовал для того, чтобы навестить родителей. Они всё также отрицали любые проблемы, которые могут возникнуть, если вдруг заражение перекинется и на их город. Считали меня «заучкой, который сыплет умными словами, в которых и правды-то нет», уходили от разговора, меняли тему так часто, что мне становилось очень некомфортно и я уходил от них спустя несколько часов. На последнем курсе, когда многие из ранее амбициозных и таких же упрямых людей, как я, в страхе покидали город, боясь оказаться «очередным уродом без глаз», каких иногда привозили на вскрытие из леса, я поддался уговорам родителей, что настойчиво просили «бросить гиблое дело» в начале учебного года, и подумывал вернуться в Лодермейн сразу после того, как получил диплом после ускоренной программы обучения, как раз основанной на нескольких годах курсов и нескольких годах плотного обучения в самом Институте. Побыв в городе пару месяцев, подрабатывая в том же Институте, желание уехать нарастало всё больше. Начали ходить слухи, что к «кольцу» города стали наведываться жители ближайших городов и они отнюдь не помощи просили. Озлобленные, агрессивные, уродливые. Поговаривали, что эти заражённые спорыньёй люди стали нападать и на «бригаду».