Тень ее третьего имени

–

Я

только

вышла.

Весь

день

читала,

так

что

мысленно

я

еще

в

«Маятнике

Фуко».

Оди и вправду словно была не здесь. В свете золотистых лучей ее глаза казались порталом в мир странствий и грез. На дне нефритовой радужки с золотистой дымкой таились размышления, ответам на которые в книге так и не нашлось. Скованность враз ушла. Я почувствовал, что должен обнять ее.

–

Иди сюда, – тихо проговорил я, протянув к ней руки. Минутное колебание, и Оди прижалась к моим плечам. Она, такая независимая, длинноногая брюнетка, рядом со мной

становилась

маленьким

зверьком.

В

который

раз

я

поблагодарил

природу

за

свои 6,33 футов роста.

–

Все

хорошо?

–

спросил

я

ее.

Она

молчала.

Лишь

вжималась

щекой

мне

в

грудь,

пытаясь дышать как можно ровнее.

–

Оди,

–

прошептал

я.

Тишина.

Минуты

шли,

а

мы

так

и

стояли

у

ее

дома

под

песни

птиц

и шаловливые вскрики соседских детей. Я обнимал ее так крепко, как только мог, перебирая в голове догадки о том, что могло так сильно расстроить ее.

–

Это

из-за

книги?

–

осторожно

спросил

я.

Оди глубоко вздохнула. Точно. Но больше от нее добиться я ничего не смог. Через пять минут она, наконец, позвала меня в дом. Мы двинулись по каменистой тропинке к двери, минуя небрежно стриженый газон, скромные клумбы и белые скамейки с ржавчиной на металлических завитках. Все выглядело как-то сиротливо, но, в то же время, по-своему, уютно. Качели с разноцветными подушками возвращали куда-то в детство, а рождественский венок над дверью словно переплетал собой миры. Несочетаемые грани характера Оди.

Я не так представлял ее дом. Думал, там бардак или незатейливая обстановка с набросанными друг на друга вещами. Но тут словно лесная библиотека сказочной нимфы. Всюду деревянные полки теплого оттенка. По ним скользит золотом солнце. Задевает корешки ветхих книг, современных, но сильно потрепанных – явно имеющих увлекательную историю их попадания сюда. И так каждая вещь. Хранит на себе эмоции.

Пока Оди резала нам сэндвичи, я плавно ступал вдоль шкафов, неумело обклеенных гирляндами, и чувствовал от них странное тепло. В этой небрежности таилось что-то настоящее, честное. Как и в статуэтках ангелов, фарфоровых часах с дельфином, циферблатом с маятником под куполом, вязанных игрушках, куклах, гипсовых рамках с блестками. Их ваял мечтательный ребенок с верой в чудо. Пластмассовые звездочки, бусины, пайетки на неровных контурах я бы рассматривал вечность, если бы не настороженный взгляд Оди. Она явно не привыкла к гостям и теперь перебарывала себя, позволяя мне свободно бродить у ее сокровищ.

–

Это

я

перевезла

из

родительского

дома,

–

заговорила

Оди,

когда

я

остановился

у

старой коллекции из Киндера. – Мать выкидывает все, что плохо лежит, а я не могу так легко расставаться с прошлым.

Я украдкой взглянул на Оди, но быстро отвести взгляд не смог. Волнистые волосы, смягчающие овал ее острого лица, прямой нос и плотно сведенные губы. Я залюбовался складками на них. Они испещряли подсохший слой матовой помады, становились более очерчены на миг, когда Оди уносилась вдаль, в воспоминания, делали губы похожими на бутон, а потом она возвращалась в реальность, и они исчезали. В ней словно боролись две стороны. Как и во мне. Сказать бы ей прямо, что я хочу все знать о ней…

–

Прошлое

–

твой

якорь

или

опора?

–

Что?

Оди вскинула на меня глаза, словно ожидала услышать любой другой вопрос, но не этот.

–

Оно

пугает

тебя

или

напоминает

о

настоящей

тебе?

–

Ох,

Ривер…

И

то,

и

другое.

Печально улыбнувшись, она шагнула за арку, разделяющую просторную гостиную с закутком кухни. Послышался звон тарелок и плеск воды. Через пару минут Оди вернулась с тарелкой горячих сэндвичей и керамической кружкой с оленем. Подмышкой она зажимала красный металлический термос.

–

Пойдем

наверх,

–

уже

веселее

произнесла

Оди,

махнув

головой

в

сторону

лестницы.

Я взял у нее из рук посуду.

Пока мы поднимались, взгляд сам собой цеплялся за стены. Постеры с мотоциклистами, именитыми гонщиками и Техасскими пейзажами перекрывали штукатурку внахлест, изредка прерываясь индейскими амулетами, панно с перьями и нашивками на холстах с символикой спортивных клубов и крышками от пива.

–

Ты

же

говорила,

что

снимаешь

дом,

как

тебе

разрешили

обклеивать

стены

скотчем? Оди повернулась ко мне, закусив губу, едва сдерживая вкрадчивой усмешки.

–

Ну…

Я

долго

сдерживалась.

До

одного

прекрасного

дня.

Я

выпила

все,

что

только

можно, сходила

с

парнями

на

рок-концерт,

и

что-то

пошло

не

так.

Шаловливые

ручки

уже

было

не унять. Но папа пообещал, что обо всем договорится.

Мне казалось, что это не настоящий дом. Некая декорация для съемок фильма про Пеппи Длинный чулок, Тома Сойера или еще не придуманного персонажа – странника по звездам. Комната Оди словно вмещала в себя отдельную маленькую квартиру. Так дети строят из подушек дом и создают там свой мир.

Атмосферных вещичек на полках тут оказалось еще больше, чем внизу. На окне -шторы из шифона с восточной бахромой. Ветерок колыхал их об письменный стол и доносил до нас аромат лип с воздухом из того самого дня, когда я стоял в Аризоне на холме и каждой клеточкой души ощущал свое единство с Богом. Это проявлялось, как пробуждение ото сна. Связью со всем живым, с полным растворением с небом, песком, кактусами и рельефом скал, что раскинулся передо мной. Как и тогда, я дышал не легкими, а душой.

Оди тоже замерла рядом со мной. Несколько минут мы просто улыбались, смотря в окно, на горизонт, где в закате дня уже мерцали серебром фонари, а полосы машин светлячками струились вдаль. Я не мог найти для этого момента ни слова. А Оди и не планировала.

Она обошла меня и достала виниловый проигрыватель с полки. Весь в стикерах. А еще пластинку. Заиграла Лана дель Рей "Born to die".

«Прогуливаюсь по улочкам города,

Это случайность или так и было задумано? Мне так одиноко пятничными вечерами,

Ты сможешь сделать так, чтобы я почувствовала себя как дома, Если я скажу, что ты мой?

А я так и говорила, дорогой»

Оди подплыла ко мне в такт началу песни – словно резкому взлету птиц над морем. Сняла с меня шляпу и, чуть прикрыв глаза, изгибалась в талии, возносила руки над головой и утопала в себе. Хотела, чтобы я утонул вместе с ней. Ее ладони заскользили по моим предплечьям, потом сплелись в моих пальцах. Я шагнул ей навстречу.

Никакой романтики. Только правда нашего взаимодействия сквозит метафорой в золоте заката за сладкой ватой облаков, этими призывами к свободе, кайфу и напоминанием:

«Так что выбери свои предсмертные слова, Ведь этот раз – последний,

Потому что ты и я,

Мы были рождены, чтобы умереть»

Ее фланелевая рубашка, чуть закатанная, мягкая, отдавала ветивером. Чем-то далеким и светлым. Пока Оди кружилась под нашими сцепленными руками, я закрывал глаза и вдыхал ее аромат. Уносился в другой мир, в детство, где все было относительно хорошо, где я ощущал то же, что и сейчас, когда искры мигали в воздухе.

Ей так шла улыбка. Едва заметная, отрешенная от всего происходящего и даже собственных мыслей. Казалось, мы оба канули в портал к той части нас, которая пришла в этот мир первой. Та, что никуда не спешила и ни с кем себя не сравнивала. Ничего не боялась и не верила, что в мире есть боль, разочарование, одиночество. А потом она решила спрятаться. Трещин на ее нежном покрове стало слишком много, и, чтобы спастись, она призвала тех, кем мы стали. Равнодушными, жесткими, уверенными в себе личностями. Но в себе ли? Или просто в напяленных масках?

Эти мысли стелились в моей голове фоном. Беззвучно. Они не нарушали той тишины в сознании, что так схожа с утром в лесу, где-нибудь на берегу озера или в горах, когда ты остановился на полпути к вершине.

«Была потеряна, но теперь обрела себя,

И теперь понимаю, что однажды была слепа, Сбита с толку, будто дитя.

Пыталась заполучить все, что могла»

Лана пела для нас. Посвятила нам эти строки. Нам и всем тем, кто нашел своего человека, когда не ждал, и теперь хочет разделить с ним каждый миг жизни. Но я знаю, этот путь не будет легким, Оди. Потому что сейчас, когда мы прижались друг к другу и ищем тот же солнечный свет, что и на радужке, там, за подрагивающими бликами зрачков, мы видим в них не только умиротворение, но и боль. Она там, самым первым слоем.

«Давай дадим волю чувствам, не думая о последствиях, Позволь поцеловать тебя под проливным дождем,

Ты ведь любишь, когда твои девочки сходят с ума, Так что выбери свои предсмертные слова,

Ведь этот раз последний»

Наваждение. Бриз в сердце. Нотки ветивера волной разгорячили воздух. Ее губы осторожно коснулись моих, плавно слились, обменявшись легким подрагиванием, прерывистым вдохом перед очередным поцелуем, затем еще и еще, затем следующим. Ее углекислый газ становился моим кислородом. Ее сердце билось об мое сквозь ребра.

Медленные обволакивающие движения губами все никак не обнажали языков, походили на робкие ласки школьников, что впервые пробуют на вкус любовь, ищут способ выразить ее. Но странно, я не ощущал себя идиотом. Хоть и привык целовать девушек с порывом, неистово. Но между нами с Оди сложилась странная связь. Мне показалось, что сейчас коснуться ее языка, впиться в губы сильнее, будет вульгарно, пошло, но я попробовал. Оди засмеялась и, открыв глаза, я увидел ее раскрасневшееся лицо и две искры в зрачках. Они заполонили собой обычно яркую радужку.

–

Ну,

чего

ты?

–

едва

сдерживал

улыбку

я.

Жар

оседал

и

на

моем

лице.

Видимо,

Оди

тоже позабавило это.

–

Не

знаю. Сама не

понимаю.

А дальше заиграли другие песни, не Ланы.

–

Просто

интересно,

где

продают

пластинки

с

таким

необычным

набором

исполнителей?

–

О-о,

не

скажу.

«Необычным» – это мягко сказано. «Seven Devils» Florence + The Machine, «Ocean Eyes» Billie Eilish, «Apocalypse» Cigarettes Afte Sex – все попадало в мои чувства к Оди. А закат за окном сменился темно-васильковым шлейфом облаков. Они, как вуаль, стали затягивать еще догорающий день на горизонте. Сначала мы сидели на бисерных подушках, прямо на полу. Сквозь приоткрытые двери балкона ветерок доносил томный аромат дождя, его следов на асфальте. Он задевал шторы, и они порхали по комнате как два крыла, изредка преломляясь волнами. А потом я вновь приблизил к себе ее лицо. Оди закрыла глаза, безропотно принимая теплое дыхание на коже, что я оставлял, нежно притрагиваясь губами к ямочкам на подбородке, щеках. Я по-прежнему не ощущал себя полным идиотом, как странно.

–

Давай

не

пойдем

на

концерт?

–

предложил

я,

уже

готовясь

к

вопросительному

взгляду Оди, к возмущению, что мы не отдадимся кайфу и не услышим пение Райана Теддера

вживую.

–

Давай,

–

сказала

она,

смотря

мне

в

глаза.

Мы поднялись на крышу. С термосами, клетчатыми пледами, наушниками. Их мы распутывали целую вечность. Чтобы потом сидеть в одеялах, как дети, мечта которых сбылась, и домик из подушек стал настоящим – из черепицы и кирпичей. Дороги позади, и я словно дошел до того самого метафорического окна с теплым золотистым светом.

Темно, цикады стрекочут в платанах, а перед нами горит свеча – банка с воском. Огонь подсвечивает пар от термосов в воздухе. Малиновый чай, тепло ее рук, проникновенные ломаные биты, и мы молчим, склонив друг к другу головы. Смотрим на звезды.

«Ты одинока в мире, в котором выросла. Осталось лишь несколько лет,

Не позволяй трудностям погубить тебя.

Будь той девушкой, которую ты любила…»

После этих строк в «Retrograde» Оди вытащила у меня из уха наушник.

–

Расскажи

мне

о

себе.

В любое другое время я отмахнулся бы парой слов. Сказал вкратце про семью, припомнил бы то, как Оди уехала в Нью-Йорк, не дав исполнить не свою часть уговора. Но сейчас все на ветер. Я больше не мог сдерживать своей души перед ней.

–

Я

сказал

тебе,

что

я

–

свободная

птица,

в

тот

день,

помнишь?

Это

не

совсем

так.

Я

к

этому стремлюсь – не хочу надеяться, кого-то ждать, зависеть от других, но… завишу.

–

Ривер?

–

взяла

меня

за

руку

Оди.

Она,

такая

взволнованная,

так

не

похожа

на

себя

в

нашу первую встречу. Тогда в ней бушевала решимость спалить весь мир, а сейчас она бы потушила пламя одним взглядом. По крайней мере, в моем сердце.

–

У меня есть брат Рей. Он младше меня на два года, твой ровесник. Между нами всегда существовала особая связь из-за того, что мама жила от психоза до психоза, наш отец уделял все внимание ей, а мы с Реем всегда были друг у друга. Скачки верхом, рыбалка, детские игры и поиск деталей для первой собранной тачки – все с ним. Он был очень смышленым для своих десяти лет. В чем-то даже умнее меня, что иногда жутко бесило. Но

лучше

бы

Рей

превзошел

меня

во

всем.

Поступил

в

крутой

колледж,

управлял

вместе

с отцом нашей автомастерской. У него все получалось лучше, чем у меня, и никто молчать об очевидном не собирался. Я обижался, плакал, а папа говорил, что мне повезло получить от судьбы борьбу с детства. Вырасту сильным. Но все вышло не по его киношному

сценарию

в

духе

типичной

американской

мечты.

Мне

повезло

лишь

в

одном

– не я страдаю от чувства вины. В тот день, когда Рей выпал из окна, я был в школе. Это вышло глупо, нелепо, и мама никогда не простит себе этого. Никогда не избавится от

припадков. Ей всю жизнь будет вспоминаться, как она позволила Рею лечь на подоконник, головой к раскрытому окну и смотреть в облака. А что, мы же люди свободные. Без взгляда в небо не проживем, так зачем нам запреты. Наши родители слишком много позволяли нам в детстве. Особенно Рею. Тут отец был прав – борьба с детства стала моей удачей. Иначе кто бы сейчас возил его на коляске и покупал лекарства, поддерживал его жизнь. С его диагнозом свободно не живут.