Матрица смерти

Глава 8

Спустя несколько дней после визита Генриетты я, по глупой неосмотрительности, чуть не выдал себя Милну, когда он пришел ко мне на квартиру. В последнее время он часто навещал меня. Он любил появляться внезапно, быть может, желая удивить меня или застать врасплох. Сейчас я склоняюсь к мысли, что он за мной шпионил. Обычно я предлагал ему что-нибудь выпить. Я был ему рад, так как все дни проводил в одиночестве за чтением. Часто мы вместе слушали классическую музыку, а потом он оставался, и я готовил легкий ужин. Таким путем ему удавалось лучше узнать меня, наблюдать за мной в родной для меня обстановке (чуть не сказал: в месте естественного обитания).

В тот вечер мы ели и пили, и болтали допоздна. Темой нашего обсуждения были Гебриды, которые, как он мне признался, никогда не посещал. Было довольно странно, что такой урбанист, как он, живо интересуется Льюисом и тем, как там живут островитяне. Мне мой дом уже казался невероятно далеким, как место, о котором я когда-то читал, но никогда не видел.

Как я уже упоминал, я на всякий случай спрятал все книги и тетради, которые могли обнаружить характер моих исследований, поэтому я был не против того, что Дункан спокойно расхаживает по квартире. В этот раз, когда он уже собрался было уходить, взгляд его вдруг упал на конверт, лежавший на столе в прихожей. Он взял его в руки.

– Это письмо адресовано доктору Эндрю Маклауду, – сказал он. – Мне помнится, вы говорили, что еще только работаете над диссертацией.

По моему телу пробежал холодок. В его тоне было нечто, заставившее меня понять: дай я сейчас неверный ответ – и будут неприятности. Впервые я осознал, что восхищаюсь Дунканом Милном настолько же сильно, насколько боюсь его. Если только он узнает, что я скрываю от него правду относительно характера моих исследований, он даст волю своему гневу.

– Да, конечно, я работаю над диссертацией, – ответил я. – Такое случается сплошь и рядом. Я уже получал письма, на которых было написано: «профессору». Мало кто в этом разбирается. Все считают, что если ты работаешь над докторской, ты уже доктор.

Он рассмеялся и положил конверт на место.

– Да, мне это знакомо, – сказал он. – Обыватели вообще мало смыслят в том, что выходит за рамки их понимания. Меня самого подчас называют то стряпчим, то судьей.

Он ушел. Я так и не был уверен в том, что мое объяснение смогло его убедить. Я тут же перетряхнул все еще раз, уничтожая следы своей прошлой жизни, чтобы он, в случае чего, не наткнулся бы на них. Хотя сейчас, говоря по правде, большого значения это уже не имело. Моя жажда знаний, которую Милн всегда готов был удовлетворять, не являлась больше маской, скрывавшей деловые потребности. Теперь это была подлинная страсть, не признающая никаких помех. И боялся я не того, что все выйдет наружу, а того, что у меня не будет возможности довести исследования до логического конца.

В последующие недели Дункан вел себя как обычно, не задавал неудобных вопросов. Жизнь текла своим чередом. Он никогда не приглашал меня к себе домой и не давал нашим отношениям перерасти в заурядную дружбу. Я быстро понял, что он мастер, а я – подмастерье. Словами он этого, разумеется, не выражал, но время шло, и такое положение дел закрепилось.

В конце апреля, в ветреный день, ко мне пришел Ян. Светило солнце, и день был бы очень неплохим, если бы не этот ветер, который обратил весну в конец осени.

– Мне надо с тобой поговорить, Эндрю, – сказал он с порога. – Пожалуйста, не гони меня.

Я впустил его и сказал, что поставлю чайник, Я догадывался, куда он клонит. Будут три темы для разговора: обличение Дункана Милна, предупреждение насчет компании, с которой я связался, и мое здоровье.

Когда я с чаем вошел в гостиную, его пальто и шарф свисали со спинки стула – это было единственное свободное место. Ян был в священническом облачении. Я подал ему чашку, чай с молоком и сахар. Дункан приучил меня к китайскому чаю, и себе я заварил сорт «Формоза У-Лонг». Перед Яном я поставил блюдо с печеньем.

– Шоколадное печенье «Оливере»? – Он поднял брови. – В Теско такого не купишь.

– Мне его подарили, – пояснил я. – Послушай, Ян...

Он опередил меня.

– Не беспокойся, – сказал он. – Я не нотации тебе пришел читать. Генриетта рассказала мне о своем визите. Я мог бы сразу ей сказать, что она напрасно тратит время. Жаль, что мы теперь почти не видимся, но знай, мы тебе всегда рады. Не обещаю тебе «Оливере», но...

– Я все время занят, – жалко оправдывался я.

– Не надо ничего объяснять, – сказал Ян. – Я и сам вижу. Притворяться не буду, я очень беспокоюсь. Но пришел я к тебе не по собственной инициативе, и Генриетта меня к тебе не присылала. Меня попросил заскочить Джеймс Фергюссон. Он хочет тебя видеть, но отнюдь не уверен, что ты тут же явишься по его зову.

Он помолчал и отхлебнул чай.

– Да, Фергюссона я давно не видел, – ответил я. – Он писал мне несколько раз, но, по правде говоря, на него у меня нет времени.

– Конечно, я тоже его недолюбливаю. Но все-таки он твой босс, и он имеет право знать, чем ты сейчас занимаешься. Университет тебе платит и, естественно, ждет каких-то результатов. Послушай, Эндрю, я должен тебе сказать, что Фергюссон не собирается продлевать контракт с тобой после июля. Положительный отзыв о твоих изысканиях он тоже вряд ли напишет. Поэтому тебе будет непросто найти новую работу, если за оставшееся до июля время ты не возьмешься за ум.

– Да ведь я работаю, как вол. Я...

– Ты поглощен совсем не той работой, которая указана в контракте. Начинал ты великолепно, мы все были тобой довольны. Но сейчас ты ушел в сторону.

– Но ведь это тоже научные исследования.

– Нет, Эндрю, сейчас это нельзя назвать научными исследованиями. Ты так глубоко закопался во все это, что совсем потерял всякие ориентиры. Ну ладно, я обещал не читать тебе нотации, не буду. Ты просто должен мне сказать, что передать Фергюссону, и я тут же уйду. А как быть дальше – дело твое.

Возможно, во время разговора я производил впечатление спокойного человека. Душа же моя болела. Мне хотелось заверить Яна, что я по-прежнему дорожу дружбой с ним и с Генриеттой, что не хочу их терять. Но что-то удерживало меня. Думаю, я боялся, что придется заплатить слишком высокую цену за восстановление былых отношений.

Ян осушил чашку и поставил рядом с собой на пол.

– Эндрю, – сказал он. – Извини, если надоедаю. Мне необходимо тебе кое-что сказать. Обещаю, что не задержу и сразу же уйду.

В дверь постучали. Я взглянул на часы, и сердце мое екнуло: это мог быть только Дункан. Я пошел в прихожую и открыл дверь.

Не успел он войти, как тут же догадался: что-то не так. На нем было теплое пальто и мягкие кожаные перчатки. Щеки его покраснели, и волосы растрепались на ветру. Рядом с ним я чувствовал себя слабым.

– В чем дело, Эндрю? Вы явно не в своей тарелке.

Я покачал головой. В этот момент на пороге гостиной появился Ян с перекинутым на руку пальто.

Дункан заметил воротничок священнослужителя. Они смотрели друг на друга, как два врага, встретившихся на нейтральной территории. Ян сделал шаг вперед, и я заметил, что он старается держаться подальше от Дункана.

– Я уже ухожу, – сказал он. – Благодарю за чай, Эндрю. Я передам Джеймсу Фергюссону твои слова. Помни, мы всегда рады тебя видеть.

– Да-да, спасибо. – Пытаясь разрядить обстановку, я представил их друг другу: – Дункан, это Ян Гиллеспи. Он преподает в Новом колледже. Ян всегда помогает мне в работе.

– Не сомневаюсь, – промолвил Дункан, стягивая перчатку и протянув руку. – Дункан Милн, друг Эндрю. – Он помолчал. – Разве мы с вами не встречались? Ваше имя мне кажется знакомым.

– Возможно, мы и сталкивались друг с другом. Эдинбург – город маленький. А ваше имя, мистер Милн, мне хорошо известно. Теперь прошу извинить. У меня сейчас семинар.

Он еще раз поблагодарил меня и ушел, помахав мне в дверях рукой. Лицо его было озабочено.

– Да он же священник, – сказал Дункан, проходя вперед меня в гостиную. – Я и не знал, что у вас такие экзотические друзья.

– Ян мне не друг, – солгал я. Мне было больно произносить эти слова. – Но он хороший социолог в области религии, специалист по Бергеру.

Когда Дункан уселся, я суетливо собрал чайную посуду и поспешил вынести ее из комнаты.

В этот вечер, впервые после нашего знакомства, мы заговорили на личные темы. Он рассказал мне, что отец его был врачом, а богатство досталось им от деда, занимавшегося импортом тканей. Он торговал с Ливией и Северной Африкой.

Милн никогда не был женат, но в его жизни было несколько женщин, от которых у него не было детей. Сейчас он жалел об этом, и не только потому, что некому передать наследство. Больше всего его угнетало то, что его знания, особенно в области оккультных наук, которые он приобретал в течение всей жизни, умрут вместе с ним.

Он, казалось, немного боялся смерти. Он несказал, почему. Мне думалось, что он тоже утратил близкого человека и, несмотря на свое знание оккультизма, не мог заставить себя поверить, что другой жизни не будет и он не встретится с той, кого потерял. Во всяком случае, таковы были мои первые впечатления. Только потом я понял, что страх его происходил не от недостатка знаний, а наоборот – от их избытка.

Он рассказал мне, что родители его умерли: отца нечаянно подстрелили, а мать свела в могилу болезнь рака. Это побудило меня рассказать ему о Катрионе, хотя поначалу я мысленно зарекался не делать этого. Он выслушал мою историю с сочувствием человека, который – так мне тогда показалось – перенес такую же потерю.

– Где, как вы думаете, она сейчас? – спросил он вдруг, когда я кончил свой рассказ. – «В мире» – как выразился бы ваш друг-священник? В раю? В аду?

– Ну, нет, – запротестовал я. – Я не могу поверить в то, что кого-нибудь можно низвергнуть в ад.

Это совершенно несправедливо. А Катриона... Нет, в это я поверить не могу.

– Но вам хотелось бы увидеть ее еще раз?

– На это у меня нет никакой надежды, – ответил я. – Я не верю в жизнь после смерти.

– Значит, преподобный Гиллеспи не сумел обратить вас в свою веру?

Я покраснел:

– Я ведь вам уже говорил. Я его едва знаю. Он никогда не беседовал со мной о вере.

– О, да я и не сомневаюсь. Они теперь тонко действуют. Но что же, даже ваше желание еще раз увидеть Катриону не может убедить вас в существовании другого мира?

Я отрицательно покачал головой.

– И все же, – тщательно подбирая слова, проговорил он, – все же я сомневаюсь в вашей правоте. Мы ведь с вами уже говорили о других реальностях. Со временем вы узнаете об этом больше. Ваша Катриона, может быть, не так далеко от вас, как вы думаете. – Он посмотрел чуть в сторону, как бы разглядывая нечто за моим плечом. – Кто знает? Что, если в этот самый момент она находится рядом е вами? Возможно, она никогда вас не покидала.

Я не удержался и посмотрел в направлении его взгляда. Там, разумеется, никого не было. Он тихонько рассмеялся:

– Мне давно пора идти, Эндрю. Сегодня мы с вами что-то совсем разболтались. Приходите завтра ко мне. У меня для вас есть кое-что новенькое.

Ночью я видел во сне Катриону. В этот раз она пришла не одна, рядом с ней стояла какая-то фигура. Мне почему-то показалось, что это был Ян, хотя лица его в темноте было не видно, да и фигура выглядела неотчетливо.

На следующее утро меня разбудил телефон. Это был Ян.

– Эндрю, извини за беспокойство. Ничего серьезного. Просто мне показалось, что вчера я оставил у тебя свой шарф. Посмотри, пожалуйста.

Я посмотрел везде, но не нашел.

– Не могу его найти, Ян, – сказал я. – Я помню, что ты в нем пришел. Может быть, ты все-таки прихватил его, когда уходил? После меня ты никуда не заходил?

– Нет, я отправился прямо домой. Никакого семинара у меня не было. Что ж, это странно. Если ты на него наткнешься, позвони. Ну, ты помнишь... такой полосатый – в красную, синюю и белую полоску.

– Ян... – Я замолчал. Я не вполне понимал, что именно хотел бы сказать.

– Что такое, Эндрю?

Я наконец осознал, какие слова чуть не сорвались с моего языка. Но я не смог произнести их.

– Ничего, – промямлил я. – Ничего, я перезвоню. Обещаю. Очень скоро.

Он попрощался, и я опять остался наедине со своими книгами. Или нет... Я вспомнил, о чем говорил Дункан накануне. Может быть, я, в конце концов, и не один.

Глава 9

В тот вечер, после занятий, Дункан опять разговорился. Он расспрашивал о моей семье, о жизни на Льюисе, затем опять вернулся к Катрионе – здесь он проявлял особый интерес. По его просьбе я показал ему несколько фотографий: после смерти Катрионы он был первым человеком, которому я показал ее снимки. Он их внимательно разглядывал, не произнося ни слова. Пальцы его мягкими круговыми движениями оглаживали каждую фотографию, при этом он что-то тихо шептал. Наконец он протянул их мне.

– Что вы сейчас говорили? – поинтересовался я.

Он покачал головой.

– Не сейчас, – молвил он. – Позже. Когда придет время.

Я не спросил, что он имеет в виду. Я приучился молчать. Мне было ясно, что он заинтересовался Катрионой, и ему было важно узнать, что она для меня значила. Более, чем когда-либо, я был уверен, что в жизни его произошла похожая трагедия и что в свое время он мне о ней расскажет.

Когда я убрал фотографии на место, он задал мне любопытный вопрос:

– У вас есть фотографии ее могилы?

Я отрицательно покачал головой.

– Мне... никогда не приходило в голову фотографировать могилу, – удивился я. – Это вовсе не то, о чем мне хотелось бы вспоминать.

– Но ведь вы посещаете кладбище?

– Да, конечно, на годовщину и другие памятные даты.

– Когда вы пойдете туда в следующий раз, сфотографируйте, пожалуйста, ее могилу – для меня. Мне хотелось бы видеть, где она похоронена.

Попроси он меня об этом несколько месяцев или даже недель назад, я посчитал бы такую просьбу нелепой и отталкивающей. Но теперь я покорно обещал и тут же перестал ломать над этим голову.

Следующий его вопрос был не менее странен:

– У вас есть зарубежный паспорт?

– Есть. Вроде бы, срок еще не вышел.

– Хорошо, очень хорошо. В таком случае я прошу вас в это лето отправиться со мной в путешествие.

– Путешествие? Куда?

Он сложил на коленях руки и внимательно посмотрел на меня:

– Каждое лето я езжу в Марокко. Там живут необыкновенно эрудированные люди, которых я глубоко уважаю. Святые люди, достигшие мастерства, которое мы с вами стараемся постичь. Я хочу, чтобы этим летом вы сопровождали меня. Мы с вами отправимся в Фес и Марракеш, а затем двинемся на юг. Вы сможете увидеть то, о чем только мечтали, познакомитесь с людьми, которых можно не встретить за всю жизнь.

– Я... я не смогу себе этого позволить. После июня я не буду получать жалованья...

Он покачал головой.

– Пусть вас это не беспокоит. Проживание в Марокко обходится очень дешево. Я хочу, чтобы вы поехали со мной, потому что, думаю, время пришло. Вы сделали замечательные успехи, но это все же еще только начало. В Марокко вы, наконец, начнете вкушать плоды. А затем вы будете готовы посетить Клермонт-Плейс.

– Где это? – спросил я.

– Это то место, где я время от времени встречаюсь со своими друзьями. Там есть люди, которым я хочу вас представить. Но, как я вам уже говорил, вы пока еще к этому не готовы. Марокко поможет мне подготовить вас к этому событию.

Долго уговаривать меня не пришлось. Ведь к концу июня я останусь совершенно без средств к существованию. Уже сейчас я чувствовал себя неуютно, гадая: что же будет со мной, когда придется уехать из Эдинбурга и закончить занятия с Дунканом. А теперь, оказывается, мне не о чем больше беспокоиться. Все будет устроено за меня. Я находился в надежных руках.

В начале июня я специально съездил в Глазго на кладбище, где была похоронена Катриона. Я взял с собой маленький фотоаппарат и сделал несколько снимков. У могилы был неухоженный вид. Родители Катрионы жили теперь в Абердине и редко посещали могилу. Я прибрал все, как мог, но от этого она не стала казаться мне менее мрачной.

Когда я показал фотографии Дункану, он остался доволен. Он вдруг попросил меня дать ему одну. Я выполнил его просьбу, хотя она и показалась мне тогда довольно странной.

Уехали мы в начале июля. Из Лондона долетели до Касабланки. Даже при ярком солнечном свете метрополия эта оказалась невероятно скучным городом, лишенным очарования и затаенного лукавства Востока. В первый же день нашего приезда, когда мы дошли из нашего отеля до грязного, неухоженного центра города, Дункан заметил на моем лице разочарование. Мы хотели зайти в кафе, чтобы выпить мятного чая со сладким миндальным молоком.

– Здесь нам делать нечего, – сказал он. – Отдохнем денек и отправимся дальше.

О Касабланке у меня не осталось никаких воспоминаний – только постоянный шум, выхлопные газы, серые здания, усталые люди, ощущение безысходности. В этот вечер мы ужинали в ресторане нашей гостиницы. Спал я тяжело, как после снотворного.

На следующий день мы отправились на поезде в столицу – Рабат. За то длинное лето я понял, что Марокко – это не та страна, которую можно понять и оценить за неделю. Я стал постигать ее очень медленно, переезжая из города в город, прислушиваясь к комментариям Дункана. Это было не просто какое-то место, это был целый мир. Для того, чтобы разглядеть его, требовалось воображение. Как только я закрываю глаза, он встает перед моим мысленным взором. Все вокруг – и города, и люди – будто прикрыто пеленой. Когда ты снимаешь эту пелену, сразу начинаешь видеть все в истинном свете.

Сейчас трудно восстановить по памяти события тех месяцев. Теперь я даже подозреваю, что большей частью я находился под действием каких-то наркотических веществ. Дункан привез меня в Марокко не для того, чтобы открыть мне глаза на мир, а для того, чтобы уничтожить мою душу. Я, как потерянный, следовал за ним, в Гадес[2], который он создал для меня из городов и пустынь Марокко. Он, как Вергилий, вел меня в преисподнюю, куда только он один знал дорогу.

Мы провели несколько дней в Рабате, дожидаясь документов, разрешающих нам путешествовать вглубь страны. В это время в Западной Сахаре, на границе с Алжиром, шла небольшая локальная война, и правительство, которое и в лучшие времена чинило приезжающим всякие препятствия, сейчас было совершенно недоступно. Дункан оставлял меня в гостинице или в кафе, а сам ездил хлопотать в министерство. Это стоило ему много терпения, а денег – еще больше: необходимо было давать взятки. Но он относился к этому легко и даже подшучивал над местными порядками.

Два раза в день я занимался с молодым человеком, который учил меня марокканскому арабскому. У него было нежное девичье лицо и постоянно грустные глаза. Звали его Идрис. Большую часть времени мы разговаривали на простейшие темы, используя те немногие слова, которые были мне известны. Раз или два он переходил на неуклюжий студенческий английский и рассказывал мне о себе и о своих неприятностях. По-моему, он хотел спать со мной, но я каждый раз менял тему разговора.

Чувствовал я себя очень одиноким. В долгие жаркие дни солнечный свет, играющий на реке против моего кафе, ослеплял и доводил до тоски. По вечерам, когда становилось прохладно, мы с Дунканом сидели в маленьком закрытом дворике с источающей аромат бугенвиллией и читали неразборчивые арабские тексты при свете масляной лампы. Заканчивали, когда луна на звездном небе стояла высоко над нашими головами, почти теряясь в ветвях высоких платанов, а кругом царила тишина.

Затем мы переехали в Танжер и поселились в маленьком доме на улице Бен Райсули, рядом с площадью Пти Сокко. Дом принадлежал Роджеру Вильерсу, старому приятелю Дункана, давнему жителю города. Он был англичанин, переехал в Танжер в тридцатых годах и знал его в те времена, когда там жили знаменитости со всего света. Он представил Пола Боула избранному кругу марокканских писателей, с Вильямом Барроузом он курил гашиш и даже имел мимолетный роман с Барбарой Хаттон, наследницей Вулворта.

Он весьма забавно рассказывал обо всем этом. Был он уже стариком, точно знавшим цену себе и всем, с кем ему доводилось встречаться. Разумеется, не в денежном выражении, а в том, насколько широко они были известны или начитаны, кого или что знали.

Думаю, меня он презирал, однако терпел ради Дункана. Мое академическое образование ничего для него не значило, а мои познания в оккультизме составляли лишь крошечную часть его собственных. Он не проявлял ни малейшего интереса ни ко мне, ни к моим изысканиям. За это я ничуть его не виню. В конце концов, он действительно превосходил многих людей своего круга. Не выходя из своего домика, он сумел встретиться со всеми лучшими людьми, ему доверяли самые секретные сведения.

По вечерам здесь собиралось маленькое общество, не более двадцати пяти человек. Трое или четверо приходили каждый день. Среди гостей не было ни одного человека моего возраста, даже приблизительно. Некоторые из них были настолько стары, что казались пришельцами из другой цивилизации. У всех – гнилые зубы и провалившиеся щеки; разговаривали они о друзьях в Париже или Ницце, о родственниках в Нью-Йорке и о салонах в Риме.

Это были сплошь американцы или европейцы, разговор их велся на смеси английского и французского, пересыпанного словечками из марокканского арабского. На столы подавали напитки в высоких бокалах и сигареты с гашишем. Я обратил внимание на то, что и другие наркотики совершенно свободно были в ходу – их привычно глотали или нюхали. Я никогда прежде не употреблял наркотиков. Когда я сказал об этом Дункану, он только улыбнулся и спросил меня, что бы мне хотелось попробовать. Я начал курить гашиш, а потом, с течением времени, стал экспериментировать и с другими снадобьями.

Обычно сразу после представления гостей друзья Дункана переставали обращать на меня внимание. Я не принадлежал к их миру. Я был в их глазах незваный гость, неотесанный, непроверенный, не представляющий для них никакого интереса. Дункан же, хотя он и был младше их всех, держался с ними на равной ноге. Его уважали, хотя я и не знал, за какие заслуги.

Дни свои я проводил, как в Рабате, изучая разговорный арабский с молодым студентом, робким молодым человеком с гладкими волосами и карими глазами. Звали его Мухаммед. Он был студентом юридического факультета университета имени Мухаммеда V. Он знал английский хуже, чем я французский. Темы наших разговоров были чрезвычайно ограничены. Я пытался выяснить, что ему известно о моем хозяине, но то ли ему слишком хорошо платили, то ли он был слишком запуган, только я ничего от него не добился.

Пока я сражался с арабским языком, вернее, с текстом, который должен был перевести, Дункан ходил в гости к многочисленным друзьям и в городе, и в деревушках на побережье. Он никогда не брал меня с собой, хотя и пытался загладить передо мной свои частые отлучки тем, что проводил больше времени за совместным чтением или сидел со мной в местном кафе, разговаривая то о своей семье, то о моей. Через две недели такой жизни я забеспокоился и стал злиться.

– Что за смысл был брать меня с собой? – спросил я однажды, когда мы остались в доме одни. – Я здесь ничего не делаю такого, чего не мог бы делать в Эдинбурге. Глупо. Пустая трата времени.

– Не говорите так, – возразил он. – Я никогда не трачу впустую время, тем более свое.

– А я говорю сейчас вовсе не о вашем времени. Вы-то делаете, что хотите. Встречаетесь с теми, кого хотите видеть. А чем занят я? Просто сижу здесь, читаю и зубрю с Мухаммедом глаголы.

– Я же сказал вам, как только мы сюда приехали: ваше дело наблюдать и слушать.

– Что я должен наблюдать? – разозлился я. – Что слушать? Стариков, ворчащих друг на друга? Старух, нюхающих кокаин?

– Если бы я предупредил вас заранее, вы ничего бы не увидели и ничего не услышали. Вы должны пользоваться собственными глазами и ушами.

– Для чего? Все, кого я встречаю, это старики, которые ходят сюда каждый вечер. Они даже не разговаривают со мной. Я для них пустое место.

Он улыбнулся и покачал головой:

– Напротив. Они очень интересуются вами. Неужели вы считаете, что они не стоят того, чтобы за ними наблюдать и к их речам прислушиваться?

– Когда мы ехали сюда, вы говорили, что проводили ваше лето со святыми людьми, людьми, имеющими доступ к древней мудрости. Я вовсе не рассчитывал тратить время с кучкой высохших социалистов, ностальгирующих по Барбаре Хаттон и ее вечеринкам.

Лицо его вдруг внезапно стало серьезным.

– Будьте осторожны со словами, – предупредил он. – Будьте чрезвычайно осторожны. Ни в коем случае не скажите ничего подобного при них. Вам как новичку они, может, и простят, но наблюдайте и слушайте очень внимательно. Некоторые из них и в самом деле святые люди, хотя внешне – не похожи. Они обладают мудростью, о которой вы можете только мечтать. Не все, разумеется, но вот вам и задача: определить, кто из них обладает мастерством, а кто – нет.