Составитель Л. Ю. Карицкая
Корректор, редактор, дизайнер обложки Л. Ю. Карицкая
© Л. Ю. Карицкая, составитель, 2025
ISBN 978-5-0065-6598-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От составителя
Больше всего не хотелось отказывать кому-либо из приславших свои стихи и рассказы. Но этого, к счастью, не случилось. Присланные истории порадовали меня как составителя сборника. Надеюсь, порадуют и вас, читатели.
«Пятым временем года» Анна Ахматова называла любовь. Мы же понимаем под ним творчество. Мы все живём в пятом времени года. Но тексты этой книги – не только о любви, конечно. Каждый найдёт здесь то, что нравится: есть поэзия, есть проза, есть иронические рассказы, есть фантастика и фэнтези, а детектив соседствует с сатирическими произведениями. Общее у них только одно: их авторы – женщины. Не стоит делить литературу на мужскую и женскую ни по аудитории, ни по содержанию. Есть среди авторов этого сборника опытные писательницы, есть начинающие, скрывшиеся под псевдонимами, потому что не уверены, что воспримут поклонники со знаком «плюс» смену жанра. Но каждой из тех, чьё творчество представлено в сборнике, мне хотелось бы пожелать лёгкого пера и благодарных читателей.
Спасибо вам.
В добрый путь, подруги! И да пребудет с вами муза!
⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀Лада Карицкая
Дария Беляева
Выкормышь
Пахло молоком и овечьей шерстью. Туликетту облизнулась и, припадая на передних лапах, подползла к свёртку ещё ближе. Женщина не обратила никакого внимания, что тень под узловатыми корнями сосны покачнулась и разрослась, вытягиваясь. Уставшая, она продолжала мерно собирать клюкву гребком. Пришлось забраться так далеко, утопая в стылой воде, проваливаясь сквозь мох. Временами она оглядывалась – удостовериться, что ребёнок на месте, спит в объятиях шерстяного одеяла и, главное, совсем не плачет.
Лето клонилось к закату, над болотистыми полянами роилась мошкара, пахло перегноем и железом. Налитые красным ягоды блестели на солнце, как кровавая россыпь, среди желтеющей зелени.
Из одеяла доносилось сопение, Туликетту, вжавшись в мох, готовилась к прыжку. Нужен всего один – она перемахнёт сучковатую корягу, легко отскочит от камня, схватит добычу и тут же отпрыгнет. Женщина грузна и нерасторопна, её башмаки размякли, а ноги устали. Ей никогда не угнаться за Туликетту.
* * *
Пахло землей и догоревшими углями. Суви сидела у входа в нору, перебирая блестящие камушки. Лиса скоро вернётся и принесёт с собой еды, как она и обещала. Слюна наполняла рот, живот сводило судорогой – Суви нетерпеливо дёрнула хвостом, ударяя им по пыли. Опомнилась и спрятала его под платье. Туликетту говорила, что видела охотников. Так близко от норы, что удивилась и проследила за ними – насколько ей позволял интерес. Люди разбили лагерь из странных цветных шатров, а приехали они на чудных санях без коней… Суви закусила кончик большого пальца – лиса врёт, нет больше колесниц без лошадей. А ещё…
Ещё там было что-то вкусное и сочное, похожее на хлеб и пахнущее столь же прелестно, – ну это если верить Туликетту. Впрочем, она, не задумываясь, ела сырую рыбу из озера и шипела, если Суви хотела развести огонь и приготовить уху.
Ветви за спиной хрустнули, и на проплешину перед норой выскочила лиса. Нетерпеливо переминаясь на задних лапах, она прижимала к себе странный вопящий сверток, жёлтые глаза горели на чёрной морде.
– Не похоже на хлеб, – Суви вскочила на ноги, приблизилась и взглянула на добычу. – Это человек!
– Маленькы-я, – Туликетту плотоядно облизнулась, – они-с сами не щитают его человеком.
– Ты что, собираешься есть его?
– А почему, почему нет? – лиса опустилась на землю, скрестив ноги и положив на них дрожащий сверток. – Мы больше не часть племени, мы можем есть что хотим…
Суви аккуратно отогнула край одеяла, младенец был совсем крохотный. Ярко-зелёные глаза рассеяно следили за окружающим миром.
– Это девочка? – Суви стало грустно, она любила зелёный цвет.
– Я не знаю-с, какая разница? – с красного языка на лицо ребёнка упали слюни. – Думаешь, одни вкуснее других? Там был только этот!
– Давай его вернём?
Туликетту, рыча, вскочила и, вжав в себя свёрток, стала расхаживать по поляне, распушённый хвост волочился по земле, поднимая облачко пыли.
– Туликетту нашла – его бросили! – клацали белые зубы.
– Ты украла его у матери, чтобы съесть.
– И што? Зачем ей лишний рот, скоро зима – его нужно кормить… Давай съедим его? Смотри, как он плачет, а съедим – и уже не плачет.
Когда-то давно Суви прогнали из племени за то, что она забралась в овин и съела маленького ягнёнка. Тогда же у неё вырос этот дурацкий хвост и та штука на спине. Наверное, съешь она ребёнка… простым изгнанием дело не закончилось бы.
– Он такой кроха, – Суви усмехнулась, – давай немного подождём.
Хитрые глаза Туликетту одобрительно сузились.
* * *
Пахло железом и асфальтом. Паренёк сидел на автобусной остановке, болтая ногами. Стоптанные кеды почти развалились. Нужно будет найти новые, потом.
Продуктовый магазин на другой стороне шоссе закрывался, толстоватый и неповоротливый хозяин отчитывал работницу, напортачившую с кассой.
Девчонка стояла, понурив плечи и потупив взгляд в плитку тротуара.
Дешёвый сарафан – униформа, потрёпанная футболка, но вот ей в руки отсчитывают хрустящие денежки. Всё так просто. Особо не попируешь, но на чипсы и содовую хватит, да и девчонка симпатичная.
Паренёк соскочил с насиженного места и направился к магазину с погасшей вывеской, возле которого глупышка пересчитывала свою выручку.
* * *
Пахло лесом и корой.
Иви свернула за угол магазина, пересчитав деньги за сегодня и, снова пересчитав – но уже с меньшим энтузиазмом, она сунула потрепанные купюры в карман. И от недовольства пнула мусорный бак. Когда он завалился, от него отлетела крышка и с мерзким железным звоном покатилась по переулку.
– Старик такой скряга.
Девушка обернулась на незнакомый голос. Вытянутая костлявая фигура неожиданного собеседника ей сразу не понравилась. В нём было что-то от сенокосца – которых она до смерти боялась.
– Ага, – буркнула Иви себе под нос.
Парень словно заметил ее настороженность и всплеснул руками, выдавив из себя подобие смешка.
– Милый родной городок, вернись в любое время – ничего не меняется.
– С возвращением тогда, – Иви просочилась мимо и вышла на улицу.
Солнце клонилось к горизонту, над опустевшим шоссе зажигались фонари.
– Тебе не страшно идти одной? – парень не унимался, ухватившись за ее локоть, он остановил Иви. – Я провожу, вдруг кто пристанет.
Пальцы с силой сжимали руку, крепкая хватка.
Вырви руку и беги, через пять домов будет заправка, скорее всего там сейчас ещё есть люди. Тебя все здесь знают. Паника сдавила горло, по спине пробежал неприятный холодок.
Девушка выдавила слабое подобие улыбки и кивнула. Лицо схватившего было неприятно худым и острым, зелёные глаза смотрели холодно и отстраненно.
– Ладно, пойдём, я живу недалеко, – она пыталась сохранить спокойствие. – Меня зовут Иви.
– Хм, я, допустим, Алекс.
– Вернулся на родину, Допустималекс? Навестить семью?
– Семью? – парень пожал плечами, пальцы впились в предплечье, Иви вскрикнула, —Можно и так сказать. Грущу без родных мест. Где ты, говоришь, живёшь?
– Нам дальше направо, – буркнув это на автомате, Иви осознала оплошность – заправка в другой стороне.
Медленно они пошли вдоль шоссе, отдаляясь от городка.
* * *
Пахло травой и корой.
Над головой смыкались ветки, позади под чьими-то ногами хрустел хворост и колючая трава. Паренёк перемахнул через поваленный ствол дерева, опустился на траву и, переводя дыхание, огляделся.
Что-то замерло, спрятавшись в тени раскидистой сосны. Только жёлтые огоньки вспыхивали и пропадали, словно оно – кем бы оно ни было – то вставало в человеческий рост, то опускалось на четвереньки.
Алекс растёр лицо, пытаясь успокоится. Когда эта хрень появилась?
Он поймал девчонку, они дошли до развилки. Он приставил нож к её горлу. Она отдала деньги. Потом она вздумала играть с ним в греко-римскую борьбу и ему пришлось пырнуть ее. Нож вошёл ей в живот. Он точно помнил. Вошёл в живот. Она упала. И тогда эта хрень накинулась на него. Какая-то бешеная собака. С руками. У твари были человеческие руки. Он знал, что нельзя было покупать дурь у того мужика. Собака с руками – привидится же такое.
Огоньки погасли, шорохи стихли. Алекс вылез из-за дерева и поспешил в сторону шоссе.
* * *
Пахло ледяной водой и можжевельником. Иви вытянула нож из живота и отбросила прочь – сарафан был напрочь испорчен.
– Ну что за отстой, – потрогав живот через дырку на ткани она удостоверилась, что рана затягивается.
Спину свело от знакомой боли. Дыра разрасталась, скоро она не сможет прятать её под футболками – когда шипы и мох полезут из неё, как у Суви.
В глубине леса раздался крик, а потом всё стихло.
– Допустималекс, какой же ты… идиот.
Рядом тихо треснули ветки.
– Я поймала человека, – с хрипотцой выдавила Туликетту.
– Нас засекло три камеры, – Иви лежала ничком на спине и смотрела на звёзды. – Суви расстроится, но нужно переезжать.
– Хорошо-с… как скажешь… – лиса стояла на задних лапах, передними сжимая перепачканные в крови деньги. – Конфет в дорогу?
Иви улыбнулась.
– Конечно, Тул. Всё, что захочешь.
– Ты расстроилась?
– Нет, – девушка поднялась с травы и кое-как отряхнулась. – Просто подумала: как здорово, что ты спасла меня из болота, тогда.
Туликетту довольно зажмурилась, когда Иви подошла и потрепала её по голове.
– Ты как хлеб. Туликетту любит хлеб.
Иви ещё немного постояла, трогая острые мягкие уши.
– И я люблю тебя.
Хитрые жёлтые глаза сузились, хвост позади Туликетту ударил о землю и раздвоился.
Туликетту – лиса-чернобурка в финской мифологии и олицетворение Северного сияния.
Суви – женское финское имя означает «засушливое лето».
Иви – женское финское имя означает «жизнь».
Ирий
Когда отец умер, старые часы в гостиной били полночь. Седая кукушка выскочила из-за резных ставень над циферблатом. «Ку-ку… Ку-ку», – открылся механический клюв, щёлкнул медный язычок.
Ночь на распоротом брюхе вползла через узкие окна и улеглась на ковре чернотой. Эта ночь перекинулась дворнягой, старой и плешивой. Хозяйская рука давно не трепала кудлатый загривок, и она страшилась прикосновений. Скалить желтые резцы тоже было страшно, и всё, что оставалось этому нелепому существу, – истекать чернотой и звёздами на старый потёртый ковер, не отводя от меня своих безразличных глаз.
Когда умер отец, из-под половиц вышли три его тени, окинули взглядом потёмки гостиной, не замечая меня, свернувшейся калачиком под столом.
– Ей должно было нагреть самовар, – сказала тень отца, высекшего мою мать розгами, – но поганое дитя оставило его холодным.
– Теперь мы пойдём в Ирий, смердя его мором, – сказала тень отца, утопившего моих братьев в болоте. – Белая зверица настигнет нас. Как идти, если не пил кипрея, не прожевал стебель аира?
– Рёвом выреветь, – сказала тень отца, качавшая мою зыбку, – когда пойдём по ивовым прутикам.
Старшие тени мертвеца засмеялись и оскалились на младшую.
Когда отец умер, только я и лужица ночи на ковре видели, как две его тени отрывали кусочки от третьей – жевали их, посасывая, как сочный стебель аира.
Механическая кукушка прокуковала трижды по три и умолкла. Я вспомнила о том, что стоило напечь хлеба или блинов тонких, как кожица ягненка, жёлтых, как слепящее солнце, и нагреть самовар. Стоило вылезти из-под стола и почивать тени моего отца: ту, что засекла мою мать кнутом, ту, что утопила моих братьев в болоте, и последнюю – ту, что я все ещё любила, – сожранную.
Потом две отцовы тени долго спорили между собой, кто первый пойдёт по ивовым прутикам в Ирий.
– Уступи мне, – сказала тень, любившая розги. – Я старшая, потому что знаю, как кровь солона и играет на солнце, как раны тонки и как вкусен их вид.
– Не уступлю, – сказала тень, знавшая жажду. – Я хоть и средняя, но пойду первая, ибо знаю, как сладка вода и как напоить любого досыта.
Услышав это, старшая тень отца зарычала по-волчьи и разверзла огромный клыкастый рот, чрево тени было от горла и до пупа – воняющее сладким и заросшее бугристыми нарывами. Средней тени ничего не оставалось, как раззявить рот и излить из себя мутную болотную воду. Так и стояли они, тени моего отца, друг напротив друга, соревнуясь, кто от жизни отхватил лучшее, кто смерть глубже познал и кому следует поступиться.
Когда отец умер и тени его собирались идти по ивовым прутикам в Ирий, ночь, перекинувшаяся лужицей на ковре, подмигнула мне левым глазом – щёлкнула пастью, только я и видела, как исчезли в ней тени моего отца, словно их и не было.
– Сиротка, – причмокнула ночь, поглядывая лукаво, – не угостишь ли меня чем за доброе дело?
Когда умер мой отец, ночь, просочившаяся в узкие окна и перекинувшаяся обманкой-лужицей, забрала причитающееся ей – тени отца моего, ненавидящие друг друга, и что-то, что я пуще жизни любила, но теперь уже и не вспомню, оставив мне в назидание рассечённый лоб.
– Спи, глазок, спи, другой, – замурлыкала сытая ночь, расхаживая по гостиной. – Спите, оба глаза.
Стоило ли мне сказать тогда вслух, что ссадина на лбу обернулась лишним, неположенным мне по рождению глазом. Его-то ночь и не посчитала, забыла, верно, а он видел, как пошла ночь по тонким ивовым прутикам в Ирий, и шкура её была белая.
Ирий – в восточнославянской мифологии древнее название рая.
Свободный стих
Свободный стих —
для лентяев,
для самоучек,
для мистификаторов
(когда без точек и запятых).*
Когда поэты собираются —
считают слоги, выверяют,
теорию обсуждают… дикие вещи.
Я делаю, потому что могу сделать,
анализ как я это сделала,
вещь после проделанной работы.
А если похвалят?
Я скажу, что корпела недели, не полчаса.
А если бы корпела недели?
Что бы там получилось?
Они говорят
Они говорят:
«Пусть падут твои демоны, а не ты».
И вот я в песочнице – куличик леплю из песка,
Демон несётся и топчет его,
Смеётся и зубоскалит.
И зачем мне лопатка жёлтая —
если она не летит ему в голову?
И зачем мне ведёрко с водой из лужи —
если нельзя его выплеснуть мальчишке в лицо, демону в рожу.
Вот я уже в средней школе, дежурю в столовой в потасканном фартуке —
мне доверили разливать компот.
Зря доверили.
Зачем мне рот и слюна (жаль, что не ядовитая) —
если я не посмею плюнуть обидчикам в жижу в гранёном стакане?
Вот мне семнадцать, и юность, и вечный, прекрасный май
заходится в смехе и кружится по спирали…
Зачем мне зубы, кулаки и тяжёлые «камелоты», —
Если демон на ухо мне говорит:
«Ты некрасивая и доверчиво-глупая».
Следом идёт, как в замедленной съёмке пост-юность,
Филфак, но мы пишем его по-английски – feel fuck —
И он так и ощущается, уже побеждённый в дипломе,
Но демон высказался в лицо:
«В лучшем случае – проституткой,
Ты глянь на себя, и пусть остальные тоже посмотрят:
Зачёт по латыни,
Зачёт по истории языка,
Зачёт по русской литературе —
Спивайся с портретом Есенина,
впервые попробуй водку – потом лежи на полу,
ощущай демонический космос – открытый астрал,
гирлянды подвешенных слов в пустоте».
Вот вырасту, стану сильней – звуки сойдут с языка
и свяжутся нитками,
Я повешу на каждую демонов —
мёртвых и бессловесных, абсолютно пустых —
Хорошие выйдут чётки.
Заметки о китайских лисицах
1
Яо-ху спускается с гор
Посмотреть на цветение дикой сливы,
Посмотреть на снег и алые цветы,
Послушать ласточек, свивших гнездо в заброшенном доме.
Вспомнить, чей это дом – и человека, ушедшего из него,
ставшего лотосом в горном озере.
Яо-ху поднимается в горы,
Сорвать белый лотос, растущий в холодной воде,
Вплести его в волосы —
И смотреть на своё отражение – любуясь:
Куда ни беги, душа человека, посадившего
Сливу мэйхуа,
Яо-ху унесёт тебя.
2
Разбитые грани фарфоровой чашки
Тонко поют, когда Яо-ху задевает их рукой.
Растерянная нежность ароматом орхидей плывёт
над склоном Жёлтой горы,
Дождь свил туман, окутал гибкую зелень,
Дрожит серебро нитей над изумрудной листвой.
«Когда-нибудь я снова заварю тебе чай», —
Думает Яо-ху, сорвав тонкую веточку,
Пряча её к белым осколкам фарфора в рукав.
* * *
Расскажи мне, мать, как уснуть на руках золотой степи,
Где колосья травы иссохшей небесных пасут коней – снежно-белых,
Табуном тонконогим истоптано небо.
Молоком разлит солнца свет,
туманом плывёт над последней рекой,
и нет ей конца, а степи нет края.
Как мне уснуть на подоле твоём, свернувшись в калачик,
Утратив отчую речь, просыпав её как зерна.
Если очистить от плевел, если отмыть от крови —
что мы потеряли, разлучённые
С рекой и небом, с ветром и степью —
Тогда распустятся белые холодные звёзды,
как душистый качим, вышитый на подоле,
и свет разольётся от них
До ласковых твоих рук, кутающих меня в покрывало,
До голоса твоего, ворочающего незнакомым говором
камни в моей душе – маленькой и смешной,
Ставшей каурым жеребёнком на другом берегу реки.
* * *
Темнота выцветает к лету в ласково-бирюзовый,
Ветер высек на мхе и на камне
Имена забытых богов и самоназваний —
Чувство, когда медное солнце касается глаз,
Слепит до дрожи,
Обещает, утратив сетчатку:
Закроешь глаза – Иркалла – темнота изначальная,
Сквозь неё чудится невесомый свет.
Но ты молод и слеп, пробираешься лишь на ощупь,
Обрывая нелепую пуповину, живой, но трещишь по швам.
Темнота выцветает к лету, обнажая скелетный ил,
Кистепёрую рыбу с распахнутыми глазами, распахнутым ртом —
узнавай в ней Бога, и Сына, и Дух Святой,
И себя – что уносит по половодью
и швыряет на берег вода – мусором.
Слышишь, это весна ступает через глаза —
что уже никого не видят, выжженные Иркаллой,
узревшие бога – что мертв и бессмертен,
узнавшие – темнота выцветает до водности нежной,
до почек на вербах.
* * *
Дождь простынь стелет.
Молочное небо – перевёрнутый ковш.
Негодный детёныш
из-под мамкиной лапы
спустился лизнуть человека
в высокий лоб.
Медовая теплится зорька,
ходит душа по лесу
выворотнем по дремучей травке,
посвистывает – порыкивает.
Говорят, к счастью.
От меня к тебе идёт тенью —
несёт на закорках
купальских костров гарь.
Утром поймаешь двоедушницу за косу.
* * *
На закате,
На пустыре в зарослях иван-чая
Лежало двуострое жало змеиное.
Ночью я ходила выкрасть его,
Не успела – тот его взял,
Кто в дом мой шёл.
Разминулись.
Лето низкими стрекотало тучами,
Я пробиралась сквозь крапиву и борщевик,
Не замечая ожогов,
А тот, другой, убегал вниз по улице
От пустоты дома, где нет меня.
Он баюкал жало, шептал глупые нежности.
Так и кружили по городу:
Я – жало видевшая во снах,
Он – жало взявший наяву.
Случилось потом сесть нам
В один трамвай и выйти
Не на своих остановках.
Я пошла к реке —
Топить горя летучую рыбку,
А он за мной не пошёл.
Всё смотрел в спину
И, кажется, плакал.
Наутро жало нашлось —
Под подушкой.
Я тронула его – действительно,
Острое.
* * *
Зелена луна ноября,
Зеленее навьи луга,
Ночь зияет в резном окне.
Крепче страх князя к ночи,
Сердце тянет его на дно,
Нитку тянет веретено,
Обрывает Недоля лён,
Звонко рядом смеётся Мокошь.
Девка князя лежит в земле,
Тяжелее камней в траве
От сгоревшего нынче града.
Так ступает лугами ночь
И холодной росою прочь
Всё смывает.
Кружит Доля веретено,
Прялки кружится колесо —
И свивается в нитку власть,
И свивается в нитку страсть —
И становится юный князь
Полотном узорным.
Мокошь ходит, подол поджав,
По золе, где был старый град,
Собирает в подол града камни.
Мы отстроим, с золы подняв,
Как пройдёт эта ночь стремглав,
После полночи быть заре —
Нам бы только дожить до дня,
Нас минует тогда сума, юный княже.
Зелена луна ноября,
Зеленее навьи луга,
Ночь зияет в резном окне,
Смерть девицу берёт себе
Вместо князя.
* * *
По жатве,
Сырому плёсу,
По липкой дрёме
Бредёт стрига
Да её сестры.
Лелеют речи —
Вороний грай:
«Дай алтын!
Дай пятак!
Хоть резанку
В ладонь!»
Берите за так!
Чем душа моя не пятак?
Давятся хохотом:
«Коль пришла, всё за так
Отдавай.»
По жатве,
За сырое поле,
Чащобу,
Горный кряж
Бредут стриги,
Несут меня
На кулички.
* * *
Вот ночь разевает вампирскую свою пасть,
Голодную стылую бездну – сиянье звёзд,
И сыплется сажа и снег на нас —
На руки дрожащие, пепел твоих волос.
Вот свет одичалый не гаснет в чужом окне,
И тени слетаются, вертятся, словно моль.
Свети и не гасни, падая в грязный снег.
Воскреснешь под утро – тонкий и чуть живой.
В ногах заплетаясь, хватаясь за мерзлоту,
За чёрные ветви карликовых берез —
Вползаешь на брюхе один в ледяную мглу.
Жжётся и вертится шёпот на языке.
Вот день разевает огненный зоркий глаз,
Слепящее солнце – жадное до тепла.
Вот снег укрывает глупо счастливых «нас»,
Вот лёд перемалывает «нас» в ничто.
* * *
Литания к зверю в темноте
Из дикого леса приходят страшные твари —
Бряцают по паркету когтями, шуршат чешуёй в темноте подкроватной,
Черноглазые – во мраке смотрящие на тебя золотистыми солнцами —
Чующие страх и смрадные раны —
Осязающие их языком шершавым, языком раздвоенным,
Знающие: вот холодеют руки, вот озноб протянулся от живота до впадины меж ключицами, вот потянуло вниз глухим «бум» солнечное сплетение,
Вот дёрнулись желваки на лице, засосало под ложечкой, застучало под рёбрами – выступило испариной на лбу.
Вот божественный дар – застревающий в горле, пригвождающий к простыням коченеющие конечности.
Из дикого леса приходят страшные твари – запрыгивают солнцеглазым лучом на кровать, поближе к тебе – упоительно близко, вжимают тяжёлые мягкие лапы в дрожащую грудь, наваливаются всем весом – всем лесом, живущим в оболочке колючей шкуры.
И смотрят,
И смотрят,
И слушают,
Как рот на лице твоем движется, как губы танцуют – бессильные, как голос беззвучный рождает мычание.
Спасите?
Когда ты идёшь в полусне окраиной дикого леса, не убоишься зла, потому что с тобой…
Когда ты идёшь в полусне преддверием дикого леса, не убоишься зла, потому что…
Когда ты идёшь в полусне по чащобе дикого леса, не убоишься зла…
Ты убоишься – свиваются чёрные ветки, хрустят и трещат,
Ты убоишься – чьи лапы по веткам идут в темноте, подбираясь всё ближе и ближе,
Ты убоишься – горящего солнца двойного, смотрящего прямо и смело.
Из дикого леса приходят страшные твари,
Они напевают знакомые с детства песни, обычно – голосом мамы, потом – пересмешником вторят всем тем, кого сердце твоё вобрало,
Смеются и лают – чудовищные гиены.
Бессильная злоба – всесильные твои руки не в силах ни скинуть с груди, ни прижать к себе крепче, обнять в исступленье могучие лапища зверя, уснуть в кольцах змея, обвивших тебя, как родного младенца.
Из дикого леса приходят страшные твари – и сон оставляет тебя в заточении с ними, сидящими с верностью пса в изголовье кровати, вползающими по одеялу – почувствовать, как ты дрожишь, цепенея.
Ты ходишь окраиной дикого леса – и раны сочатся, и боль разливается в теле,
И ужас, схвативший за горло стальною клешнею, – давит и давит…
Удавит тебя, непременно. Однажды удавит.
Кого тебе звать,
Кого ты здесь знаешь,
Кто мог протянуть тебе руку?
Обычную руку, без острых когтей, без чешуек змеиных.
Кто мог протянуть тебе руку, когда ты идёшь чащей дикого леса.
Из дикого леса приходят все страшные твари —
Когда убоишься,
Когда не проснёшься,
А леса – невыносимо – много,
И звери подступят,
И звери вонзят свои зубы,
Зови не его – он тут бессилен,
Меня позови – я древнейшее в диком лесе.
* * *
Веди меня, красная нить,
Мимо сонных пятиэтажек,
Поросших ржавчиной детских площадок,
В старой школе выбитых окон,
Ларька с заколоченной дверью,
Заброшенных остановок,
Недостроя на пустыре,
Покосившегося забора,
Маленькой церквушки с золотым куполком,
Деревенского кладбища,
Измельчавшей реки,
Березовой рощи,
Колхозного сада —
Яблонь с корявыми сучьями,
Колодца и погреба,
Проданной дачи,
Железнодорожных путей,
Гула автомобилей,
Стайки воробушков,
Уток у озера,
Хлебных крошек в кармане,
Молчащего телефона на углу дома,
Котеек у теплотрассы,
Захвачу с собой черного.
Ну, пожалуй, ещё
Книжных полок мимо
И пыльных сборников
Со стихами.
Веди, чтобы я узнала,
Что там, на другом конце,
Кто там.
* * *
Давид Самойлов. Свободный стих
Яо-Ху – лисица оборотень в Китае.
Иркалла – в шумеро-аккадской мифологии – царство мёртвых, «нижний мир», из которого нет возврата.
Качим – название цветка Гипсофила.
Двоедушник – элемент славянской мифологии, человеческое существо, способное совмещать две души, одна из которых демоническая, а вторая – человеческая.
Выворотень – изначально дерево, выдернутое с корнем, но Н. С. Гумилёв заменяет этим словом понятие «оборотень».
Мокошь – восточнославянская богиня, богиня-пряха. Мокоши, как и другим божествам, приносились жертвы, в том числе и одна человеческая.
Доля и Недоля – в восточнославянской традиции пряхи судьбы (доброй и злой), связаны с богиней Мокошью.
Плёс – глубоководный участок реки.
Стрига – нечисть, оживший мертвец (колдун или ведьма), схожа с упырём или вампиром, считается, что стриги любили похищать детей.
Резанка – разрезанная надвое монета.
Кулички – отдалённые места на болоте, трясина.