Пятое время года. Женская проза и поэзия

Выкормышь

Пахло молоком и овечьей шерстью. Туликетту облизнулась и, припадая на передних лапах, подползла к свёртку ещё ближе. Женщина не обратила никакого внимания, что тень под узловатыми корнями сосны покачнулась и разрослась, вытягиваясь. Уставшая, она продолжала мерно собирать клюкву гребком. Пришлось забраться так далеко, утопая в стылой воде, проваливаясь сквозь мох. Временами она оглядывалась – удостовериться, что ребёнок на месте, спит в объятиях шерстяного одеяла и, главное, совсем не плачет.

Лето клонилось к закату, над болотистыми полянами роилась мошкара, пахло перегноем и железом. Налитые красным ягоды блестели на солнце, как кровавая россыпь, среди желтеющей зелени.

Из одеяла доносилось сопение, Туликетту, вжавшись в мох, готовилась к прыжку. Нужен всего один – она перемахнёт сучковатую корягу, легко отскочит от камня, схватит добычу и тут же отпрыгнет. Женщина грузна и нерасторопна, её башмаки размякли, а ноги устали. Ей никогда не угнаться за Туликетту.

Пахло землей и догоревшими углями. Суви сидела у входа в нору, перебирая блестящие камушки. Лиса скоро вернётся и принесёт с собой еды, как она и обещала. Слюна наполняла рот, живот сводило судорогой – Суви нетерпеливо дёрнула хвостом, ударяя им по пыли. Опомнилась и спрятала его под платье. Туликетту говорила, что видела охотников. Так близко от норы, что удивилась и проследила за ними – насколько ей позволял интерес. Люди разбили лагерь из странных цветных шатров, а приехали они на чудных санях без коней… Суви закусила кончик большого пальца – лиса врёт, нет больше колесниц без лошадей. А ещё…

Ещё там было что-то вкусное и сочное, похожее на хлеб и пахнущее столь же прелестно, – ну это если верить Туликетту. Впрочем, она, не задумываясь, ела сырую рыбу из озера и шипела, если Суви хотела развести огонь и приготовить уху.

Ветви за спиной хрустнули, и на проплешину перед норой выскочила лиса. Нетерпеливо переминаясь на задних лапах, она прижимала к себе странный вопящий сверток, жёлтые глаза горели на чёрной морде.

– Не похоже на хлеб, – Суви вскочила на ноги, приблизилась и взглянула на добычу. – Это человек!

– Маленькы-я, – Туликетту плотоядно облизнулась, – они-с сами не щитают его человеком.

– Ты что, собираешься есть его?

– А почему, почему нет? – лиса опустилась на землю, скрестив ноги и положив на них дрожащий сверток. – Мы больше не часть племени, мы можем есть что хотим…

Суви аккуратно отогнула край одеяла, младенец был совсем крохотный. Ярко-зелёные глаза рассеяно следили за окружающим миром.

– Это девочка? – Суви стало грустно, она любила зелёный цвет.

– Я не знаю-с, какая разница? – с красного языка на лицо ребёнка упали слюни. – Думаешь, одни вкуснее других? Там был только этот!

– Давай его вернём?

Туликетту, рыча, вскочила и, вжав в себя свёрток, стала расхаживать по поляне, распушённый хвост волочился по земле, поднимая облачко пыли.

– Туликетту нашла – его бросили! – клацали белые зубы.

– Ты украла его у матери, чтобы съесть.

– И што? Зачем ей лишний рот, скоро зима – его нужно кормить… Давай съедим его? Смотри, как он плачет, а съедим – и уже не плачет.

Когда-то давно Суви прогнали из племени за то, что она забралась в овин и съела маленького ягнёнка. Тогда же у неё вырос этот дурацкий хвост и та штука на спине. Наверное, съешь она ребёнка… простым изгнанием дело не закончилось бы.

– Он такой кроха, – Суви усмехнулась, – давай немного подождём.

Хитрые глаза Туликетту одобрительно сузились.

Пахло железом и асфальтом. Паренёк сидел на автобусной остановке, болтая ногами. Стоптанные кеды почти развалились. Нужно будет найти новые, потом.

Продуктовый магазин на другой стороне шоссе закрывался, толстоватый и неповоротливый хозяин отчитывал работницу, напортачившую с кассой.

Девчонка стояла, понурив плечи и потупив взгляд в плитку тротуара.

Дешёвый сарафан – униформа, потрёпанная футболка, но вот ей в руки отсчитывают хрустящие денежки. Всё так просто. Особо не попируешь, но на чипсы и содовую хватит, да и девчонка симпатичная.

Паренёк соскочил с насиженного места и направился к магазину с погасшей вывеской, возле которого глупышка пересчитывала свою выручку.

Пахло лесом и корой.

Иви свернула за угол магазина, пересчитав деньги за сегодня и, снова пересчитав – но уже с меньшим энтузиазмом, она сунула потрепанные купюры в карман. И от недовольства пнула мусорный бак. Когда он завалился, от него отлетела крышка и с мерзким железным звоном покатилась по переулку.

– Старик такой скряга.

Девушка обернулась на незнакомый голос. Вытянутая костлявая фигура неожиданного собеседника ей сразу не понравилась. В нём было что-то от сенокосца – которых она до смерти боялась.

– Ага, – буркнула Иви себе под нос.

Парень словно заметил ее настороженность и всплеснул руками, выдавив из себя подобие смешка.

– Милый родной городок, вернись в любое время – ничего не меняется.

– С возвращением тогда, – Иви просочилась мимо и вышла на улицу.

Солнце клонилось к горизонту, над опустевшим шоссе зажигались фонари.

– Тебе не страшно идти одной? – парень не унимался, ухватившись за ее локоть, он остановил Иви. – Я провожу, вдруг кто пристанет.

Пальцы с силой сжимали руку, крепкая хватка.

Вырви руку и беги, через пять домов будет заправка, скорее всего там сейчас ещё есть люди. Тебя все здесь знают. Паника сдавила горло, по спине пробежал неприятный холодок.

Девушка выдавила слабое подобие улыбки и кивнула. Лицо схватившего было неприятно худым и острым, зелёные глаза смотрели холодно и отстраненно.

– Ладно, пойдём, я живу недалеко, – она пыталась сохранить спокойствие. – Меня зовут Иви.

– Хм, я, допустим, Алекс.

– Вернулся на родину, Допустималекс? Навестить семью?

– Семью? – парень пожал плечами, пальцы впились в предплечье, Иви вскрикнула, —Можно и так сказать. Грущу без родных мест. Где ты, говоришь, живёшь?

– Нам дальше направо, – буркнув это на автомате, Иви осознала оплошность – заправка в другой стороне.

Медленно они пошли вдоль шоссе, отдаляясь от городка.

Пахло травой и корой.

Над головой смыкались ветки, позади под чьими-то ногами хрустел хворост и колючая трава. Паренёк перемахнул через поваленный ствол дерева, опустился на траву и, переводя дыхание, огляделся.

Что-то замерло, спрятавшись в тени раскидистой сосны. Только жёлтые огоньки вспыхивали и пропадали, словно оно – кем бы оно ни было – то вставало в человеческий рост, то опускалось на четвереньки.

Алекс растёр лицо, пытаясь успокоится. Когда эта хрень появилась?

Он поймал девчонку, они дошли до развилки. Он приставил нож к её горлу. Она отдала деньги. Потом она вздумала играть с ним в греко-римскую борьбу и ему пришлось пырнуть ее. Нож вошёл ей в живот. Он точно помнил. Вошёл в живот. Она упала. И тогда эта хрень накинулась на него. Какая-то бешеная собака. С руками. У твари были человеческие руки. Он знал, что нельзя было покупать дурь у того мужика. Собака с руками – привидится же такое.

Огоньки погасли, шорохи стихли. Алекс вылез из-за дерева и поспешил в сторону шоссе.

Пахло ледяной водой и можжевельником. Иви вытянула нож из живота и отбросила прочь – сарафан был напрочь испорчен.

– Ну что за отстой, – потрогав живот через дырку на ткани она удостоверилась, что рана затягивается.

Спину свело от знакомой боли. Дыра разрасталась, скоро она не сможет прятать её под футболками – когда шипы и мох полезут из неё, как у Суви.

В глубине леса раздался крик, а потом всё стихло.

– Допустималекс, какой же ты… идиот.

Рядом тихо треснули ветки.

– Я поймала человека, – с хрипотцой выдавила Туликетту.

– Нас засекло три камеры, – Иви лежала ничком на спине и смотрела на звёзды. – Суви расстроится, но нужно переезжать.

– Хорошо-с… как скажешь… – лиса стояла на задних лапах, передними сжимая перепачканные в крови деньги. – Конфет в дорогу?

Иви улыбнулась.

– Конечно, Тул. Всё, что захочешь.

– Ты расстроилась?

– Нет, – девушка поднялась с травы и кое-как отряхнулась. – Просто подумала: как здорово, что ты спасла меня из болота, тогда.

Туликетту довольно зажмурилась, когда Иви подошла и потрепала её по голове.

– Ты как хлеб. Туликетту любит хлеб.

Иви ещё немного постояла, трогая острые мягкие уши.

– И я люблю тебя.

Хитрые жёлтые глаза сузились, хвост позади Туликетту ударил о землю и раздвоился.

Туликетту – лиса-чернобурка в финской мифологии и олицетворение Северного сияния.

Суви – женское финское имя означает «засушливое лето».

Иви – женское финское имя означает «жизнь».

Ирий

Когда отец умер, старые часы в гостиной били полночь. Седая кукушка выскочила из-за резных ставень над циферблатом. «Ку-ку… Ку-ку», – открылся механический клюв, щёлкнул медный язычок.

Ночь на распоротом брюхе вползла через узкие окна и улеглась на ковре чернотой. Эта ночь перекинулась дворнягой, старой и плешивой. Хозяйская рука давно не трепала кудлатый загривок, и она страшилась прикосновений. Скалить желтые резцы тоже было страшно, и всё, что оставалось этому нелепому существу, – истекать чернотой и звёздами на старый потёртый ковер, не отводя от меня своих безразличных глаз.

Когда умер отец, из-под половиц вышли три его тени, окинули взглядом потёмки гостиной, не замечая меня, свернувшейся калачиком под столом.

– Ей должно было нагреть самовар, – сказала тень отца, высекшего мою мать розгами, – но поганое дитя оставило его холодным.

– Теперь мы пойдём в Ирий, смердя его мором, – сказала тень отца, утопившего моих братьев в болоте. – Белая зверица настигнет нас. Как идти, если не пил кипрея, не прожевал стебель аира?

– Рёвом выреветь, – сказала тень отца, качавшая мою зыбку, – когда пойдём по ивовым прутикам.

Старшие тени мертвеца засмеялись и оскалились на младшую.

Когда отец умер, только я и лужица ночи на ковре видели, как две его тени отрывали кусочки от третьей – жевали их, посасывая, как сочный стебель аира.

Механическая кукушка прокуковала трижды по три и умолкла. Я вспомнила о том, что стоило напечь хлеба или блинов тонких, как кожица ягненка, жёлтых, как слепящее солнце, и нагреть самовар. Стоило вылезти из-под стола и почивать тени моего отца: ту, что засекла мою мать кнутом, ту, что утопила моих братьев в болоте, и последнюю – ту, что я все ещё любила, – сожранную.

Потом две отцовы тени долго спорили между собой, кто первый пойдёт по ивовым прутикам в Ирий.

– Уступи мне, – сказала тень, любившая розги. – Я старшая, потому что знаю, как кровь солона и играет на солнце, как раны тонки и как вкусен их вид.

– Не уступлю, – сказала тень, знавшая жажду. – Я хоть и средняя, но пойду первая, ибо знаю, как сладка вода и как напоить любого досыта.

Услышав это, старшая тень отца зарычала по-волчьи и разверзла огромный клыкастый рот, чрево тени было от горла и до пупа – воняющее сладким и заросшее бугристыми нарывами. Средней тени ничего не оставалось, как раззявить рот и излить из себя мутную болотную воду. Так и стояли они, тени моего отца, друг напротив друга, соревнуясь, кто от жизни отхватил лучшее, кто смерть глубже познал и кому следует поступиться.

Когда отец умер и тени его собирались идти по ивовым прутикам в Ирий, ночь, перекинувшаяся лужицей на ковре, подмигнула мне левым глазом – щёлкнула пастью, только я и видела, как исчезли в ней тени моего отца, словно их и не было.

– Сиротка, – причмокнула ночь, поглядывая лукаво, – не угостишь ли меня чем за доброе дело?

Когда умер мой отец, ночь, просочившаяся в узкие окна и перекинувшаяся обманкой-лужицей, забрала причитающееся ей – тени отца моего, ненавидящие друг друга, и что-то, что я пуще жизни любила, но теперь уже и не вспомню, оставив мне в назидание рассечённый лоб.

– Спи, глазок, спи, другой, – замурлыкала сытая ночь, расхаживая по гостиной. – Спите, оба глаза.

Стоило ли мне сказать тогда вслух, что ссадина на лбу обернулась лишним, неположенным мне по рождению глазом. Его-то ночь и не посчитала, забыла, верно, а он видел, как пошла ночь по тонким ивовым прутикам в Ирий, и шкура её была белая.

Ирий – в восточнославянской мифологии древнее название рая.

Свободный стих

Они говорят

Заметки о китайских лисицах

Давид Самойлов. Свободный стих

Яо-Ху – лисица оборотень в Китае.

Иркалла – в шумеро-аккадской мифологии – царство мёртвых, «нижний мир», из которого нет возврата.