* * *
Два года тому назад.
Бумаги! Он был очень неосторожен, позволив этим бумагам осесть в чужих руках! Но попробуй что-то возрази Эмиссару, посмотрю, что от тебя останется.
А теперь от самого Эмиссара и следа не осталось. Зато остались бумаги, которые, если всплывут, могут хорошо попортить Руперту жизнь.
Надо поспешить, пока кто-то другой не оказался таким же умным.
И прежде-то идти в этот дом было страшно, а уж теперь! В мёртвый дом мёртвого колдуна!
Тесным и тёмным подземным лазом, – нестабильным, готовым в любой миг обрушиться.
Но выбора нет.
Руперт выждал, пока пройдёт отряд дворцовой стражи, пока отзвучат шаги в опустевших коридорах. Ещё пару раз оглянулся, – ну, нечего время тянуть, решился – так действуй. – И он нырнул в дверцу напольных часов.
Воздух словно сгустился. Что-то потрескивало и вибрировало на запредельно низкой ноте.
Но пришлось скрутить себя в бараний рог и не поддаться панике.
Шаг. Ещё шаг. Кажется, здесь должна быть дверь. Створка со скрежетом приотворилась. А раньше механизм работал бесшумно. Уф! Ну, наконец-то он выбрался из подземелья. Как же противно ощущать себя кроликом в ловушке! А дом-то изменился! Как ещё изменился! По стенам бежали длинные и глубокие трещины. И тот низкий, ощущаемый всей кожей, всем нутром гул, что преследовал его под землёй, усилился.
Всё в нём кричало – Бежать! Бежать, пока не поздно!
Но он опять пересилил себя. Куда теперь? Страх отшибает память, перед глазами плавает какая-то муть, – где этот чёртов кабинет? Где бюро с потайными ящиками? Он ведь знал где Эмиссар хранит расписки – тот не раз, похваляясь, что держит всех за горло, доставал и аккуратненько выкладывал под нос то одну бумаженцию, то другую, а то и целую стопку. Эмиссар любил театральные эффекты.
Но некогда, некогда думать о ненужном. Руперт, преодолевая сковывающий страх, потянул на себя дверь, ведущую в кабинет.
Ничего, некогда церемониться, Он просто вытряхнет все бумаги.
Да где же?! Где?! Папки были пусты. На полках дубовых шкафов, в ящиках знакомого бюро и письменного стола – везде пусто. А это может означать только одно – кто-то оказался более расторопным, кто-то опередил его, Руперта. Кто?! Кто?!
С досады он вырывал ящики из пазов и с грохотом швырял на пол. Хотя бы выместить! Он не привык чувствовать себя беспомощным! Он не позволит какому-то эмиссаришке посмеяться над собой! Этот любитель чёрных балахонов уже сдох! Сдох, но и мёртвый продолжает держать его за глотку! Ненавижу! Желание всё здесь разгромить, всё уничтожить пьянило сильнее вина. Даже страх отступил.
Отступил, чтобы нахлынуть снова, потому что дом начал проседать. Угомонись, надо срочно выбираться, иначе не выбраться отсюда живым. Всё равно ничего он здесь не найдёт.
Руперт пнул напоследок тяжёлый ящик. Дощечка, прикрывавшая второе дно лопнула и из потайного отделения под ноги выкатился тусклый серый с чёрными прожилками камень. Больше всего камень был похож на обычную гальку из тех, что называют куриным богом. В дырку была продета обыкновенная засаленная верёвка.
Вот и все эмиссаровы сокровища. Руперт поднял странное украшение, крепко сжал в кулак, и уже размахнулся чтобы зашвырнуть находку подальше в угол. И тут в голове его что-то щёлкнуло, раздался пронзительный скрежет, и из этого скрежета прорезался голос безликий и стёртый. Голос произнёс одно слово:
– Надень!
И Руперт не посмел ослушаться.
Теперь от камня исходил обжигающий холод.
Снова раздался скрип и снова возник голос, от которого словно ледяной коркой сковывало сердце. И голос этот стал теперь чётче и словно бы ближе:
– Ты – другой. Мельче. Слабей. Но, возможно, это и к лучшему.
Да, серая крыса может оказаться полезней чёрного ворона.
Будешь мне служить. – Слова не звучали вопросом. Это был приказ. – Беспрекословно выполнять мои распоряжения. Станешь моим новым эмиссаром. Хотя, нет, от эмиссаров мало толку. Останешься собой. Никаких особых сил я тебе не дам. Зато я дам тебе власть. Если, конечно, ты будешь мне послушен.
Камень не снимай! Ни при каких обстоятельствах. Да ты, впрочем, и не сможешь.
И скорее беги отсюда – через пару минут от этого домишки и следа не останется.
Ну же, крыса, шмыг-шмыг в нору! Что, обидно? Ничего, человечишко, стерпишь. Зато и не прогадаешь.
* * *
Невесело гляделся осенний город. Осень едва началась, но было на виртенбургских улицах как-то не по времени неуютно, пасмурно и тоскливо. Промозглый ветер крутил палую листву, да только где привычное буйство красок, где пёстрая праздничная смесь лимонного и ячного, алого и пурпурного, оранжевого и золотого? – всё серо, словно подёрнуто глухой пыльной паутиной. Мужчины и женщины, старики и дети с одинаково угрюмыми замкнутыми лицами спешили скорее попасть домой, отгородиться стенами от всего тревожащего, от всего чужого и чуждого, отогреться чашечкой кофе, разговором с родными людьми. С моря наползал липкий туман. Сумерки спустились быстро. Ивара в который раз неприятно поразило, что даже на самых благоустроенных и людных улицах почти не осталось фонарей. Словно и не было их тут никогда.
Вот он каким стал теперь – родной его Виртенбург – отстранённым, холодным, напряжённым, словно замершим в ожидании чего-то непоправимого.
А ведь как хорошо было всего лишь год назад! Все улыбались друг другу просто так без причины, в небе наперегонки с воробьями носились разноцветные капурёшки, похожие на живые мыльные пузыри. Распахнутые окна и балконы были сплошь уставлены яркими цветами.
А потом вдруг что-то изменилось, словно город накрыли тяжёлой крышкой.
Ивар выбрался на сдавленную со всех сторон узкими серыми домами замызганную площадь. Здесь под уцелевшим фонарём в тусклом круге света стайка зевак окружила тощего человека в драном, заляпанном охрой плаще. Проповедник. Раньше о таких и слыхом не слыхали, а теперь они как из щелей повылезли – дня не было, чтобы не натолкнуться хотя бы на одного – вещающего и страшащего. В правой руке у этого была грязная малярная кисть, в левой ржавое ведро с краской. Кучка любопытных молчала и человек молчал. Глаза сумасшедше горели недобрым огнём, и, казалось, не жалкий фонарь очертил круг света, втянувший замершую толпу, но исступлённый этот взгляд.
Человек молча окунул кисть в охру, молча стал выводить на стене непонятные закорючки. Потом воздел кисть, словно посох, окропив при этом краской лица и одежду зевак. Никто не возмутился. И никто не рассмеялся, когда новоявленный пророк возопил трубным, казалось бы невозможным в таком тощем теле, голосом:
– Люди! Сытые люди! Вот пришёл я к вам, словно жалкий нищий, и вы готовы откупиться от меня куском чёрствого хлеба или парой медяков! Не приму я ваших даров и отвергну ваше милосердие!
Ибо для ярости моей время приготовило толпы людские, как для жатвы ниву!
Видите эти слова? Вы думаете, они написаны краской? Ошибаетесь, безумцы, – огнём пожарищ начертаны они! Кровью несмываемой начертаны они. И не остановят этой ярости ни плач горестный, ни мольбы смиренные, ни тучные жертвы на алтарях…
Ивар постоял немного даже не вслушиваясь и не пытаясь понять того, что выкрикивал этот исходящий беспричинной ненавистью человек. Чувство безысходности охватило его, стоящие рядом показались вдруг грубыми и плоскими силуэтами, намалёванными на картоне.
Мальчишка ухмыльнулся собственной впечатлительности, сплюнул под ноги и, независимо заложив руки в карманы, нырнул в соседний переулок.
Внезапно какой-то тощий невысокий парнишка, что сначала, скользнув взглядом, прошёл мимо, резко обернулся и радостно воскликнул: – «Ивар, ты?». Голос смутно знакомый, да не вспомнить чей. И лицо вроде припоминается, хотя в этом сумрачном тумане разве разглядишь.
– Ивар, бродяга, не узнал что ли? И я не сразу сообразил, что это ты. Идёшь весь ссутулившись, нос уткнул в ворот куртки.
И тут Ивар вспомнил: – Гийом? Ты? Значит снова в Виртенбурге? Вся неразлучная четвёрка?
– Да нет, вдвоём с Метте, вернее втроём – с нами ещё тё… сестра старшая.
– У вас, помнится, дядя здесь или я путаю?
И тут Гийом смутился. Он явно врал, это было заметно, и ему было очень неловко от собственного вранья.
– Так вышло, сестра сиделкой устроилась… Мы тут неподалёку квартирку сняли.
И снова почувствовалась какая-то недоговорённость.
– А-а!.. – только и ответил на это Ивар и опять ушёл в свои невесёлые мысли. Разговор явно не клеился. – Ты, извини, у меня дело срочное. – Бегу. Мы же ещё встретимся? Раз вы теперь в городе, непременно встретимся. Ну, бывай!
И они разошлись, растворились в осеннем тумане.
Ивар наторенной дорогой спустился к набережной Шельды. Это был район ремесленников, тех, кому для работы требуется много воды или же тех, кто работает с огнём – кузнецов, горшечников, стеклодувов. Окна в небольшом домике на задворках были плотно закрыты ставнями. И свет из-под ставен пробивался узкой полосой. Мальчишка стукнул в крайнее окошко условным стуком. Дверь почти сразу скрипнула и распахнулась.
– Ты что так поздно? Мать дома уши надерёт и мне с тобой заодно.
– Не дотянется.
– А то, что волнуется она за тебя, обалдуя, в голову тебе не приходило?
– Ладно, Михаэль, хоть ты не пили, что я, маленький, за меня волноваться? Мы, портовые – парни фартовые, в воде не горим, в огне не тонем.
– Кофе будешь, портовый?
– Кофе буду и от колбасы не откажусь.
– А от супа?
– Ну и от супа, естественно.
– Тогда садись, жди.
– Я пока на полках пошарю.
– Э, деточка, ручки за спину убери от греха – стекло, штука хрупкая.
Михаэль вышел на кухню, а Ивар, демонстративно скрестив руки на груди, направился к шкафам и полкам, где были расставлены вперемешку тонкие графины и какие-то непонятные колбы, вазы, бокалы и обыкновенные банки. Прозрачный шар, величиной с большое яблоко, внутри которого густым кобальтом мерцал, словно дорогой кристалл, узкий многогранник, привлёк его внимание. Этой штуковины он ещё не видел.
– Михаэль, можно я его потрогаю.
– Конечно, нельзя.
– Ты же не видишь о чём я.
– И видеть не надо. Хочешь, чтобы он взорвался и пылью по комнате разлетелся?
– Ты всерьёз?
– Куда уж серьёзней. Вещь выстояться должна.
В комнате запахло наваристым гороховым супом, кофе и колбасой. Для Ивара эта гремучая смесь сейчас была лучшим запахом на свете.
– Давай, лопай,
– А ты?
– Ну и себя не обижу.
Они дружно заработали ложками.
– А теперь рассказывай, что случилось?
– Мембраны закончились. Что было, мы, как договорились, развесили в старых погребах.
– И у меня закончились. Надо новые выдувать. Так что приходи через недельку. Только не в такую темень.
– Да нет ещё никакой темени, даже шести на башне не пробило. Где вешать -то будем?
– Вот придёшь, там и решим.
– А сейчас что?
– А сейчас домой,
– Михаэль!
– Ну что ещё?
– А долго на стеклодува учиться надо?
– Думаю, чуток подольше, чем на подметальщика улиц.
– Я серьёзно.
– Что, тянет к стеклу? Жаль, не могу я сейчас ученика взять, не до того. Ладно, живы будем, разберёмся.
* * *
Случайная встреча растревожила Гийома, оставила какой-то осадок в добавку ко всему накопившемуся за эти дни.
Почему-то сегодня Город никак не хотел засыпать. Далеко разносились обрывки чужих разговоров, ругань, непонятные шорохи, скрипы. Подвыпившая компания хриплыми голосами орала «Жди меня, моя малютка». По неровной брусчатке прогромыхала телега. Внизу хозяйка визгливым голосом отчитывала кухарку. По деревенским понятиям была уже глухая ночь, на городской ратуше часы голосом приглушённым и далёким вызвонили одиннадцать, а Элис всё не шла.
Во дворе темень. Огни в домах придавлены толстыми шторами, заперты глухими ставнями. Редкие фонари светят тускло. Зыбкие круги света словно неверные маяки в темноте. Стыло. Промозгло. Тревожно.
Тревога не даёт уснуть, и хотя им велено никого не ждать, а забираться в постели, едва хозяйка запрёт входные двери, Гийом и Метте сидят за столом, покрытым куском облысевшего вишнёвого бархата вместо скатерти. Сидят, уставившись на потрескивающую и мерцающую сальную свечку. Сидят молча, словно им и говорить не о чем. Неуютный чужой дом. Неуютный чужой город.
Зачем вообще надо было так спешно уезжать из Залесья? Кто их гнал? Кто их звал? Сначала взрослые шептались о чём-то всю ночь, потом Юстас впряг лошадей в фургон… и отправились в чёртов этот Виртенбург, толком не собравшись, не оговорив ничего с друзьями… Конечно, если честно, Элис собиралась уехать одна, Гийома и Метте оставив на попечение Хильды, да они сами напросились – уламывали, уговаривали, к совести взывали, пока тётка не сдалась. Им казалось, что в столице назревает что-то интересное, и без них там никак, ну никак не обойтись… Андерсу и Ильзе уговорить взрослых не удалось – вредная Элис заявила, что с двумя оболтусами она ещё справится, но целая шайка неслухов, готовых влипнуть в любые неприятности – это для неё слишком… Теперь Андерс и Ильзе не на шутку обиделись, а кто бы на их месте не обиделся?..
Ну и главное – вместо того, чтобы бегать по городу, встречаться со старыми друзьями, разведывать, исследовать, они как мыши под веником сидят в этой неуютной комнате, пока Элис бродит где-то одна…
Вот почему, почему в Виртенбурге нельзя было поселиться у дядюшки Мартина? – уж там они не чувствовали бы себя не в своей тарелке. А как он-то был бы рад!
И хозяйка здешняя – фрёкен Кнопс – крыса приторная, востроносая, под любым предлогом так и норовит заглянуть на их половину. И шнырит, и шнырит маленькими белесыми глазками. И расспрашивает, невинно так расспрашивает, словно невзначай, словно из самых благих пожеланий, словно любящая тётушка милых племянников… ни о чём, вроде, расспрашивает – кто да что, когда да куда… и кто знает, что у неё после задушевных таких бесед в голове выстроится? Мало ли о чём сболтнёшь не подумав, мало ли как оговоришься… Забудешь, например, что Элис вовсе и не тётка сейчас, а старшая сестра, и зовут её фрёкен Анна, хорошо хоть им с Метте имена не поменяли, совсем бы они запутались. И не надо забывать, что теперь все они – дети небогатого аптекаря из маленького городка Грюннебаум. А Элис, то есть Анна – ещё и что-то вроде лекарки и сиделки.
Да ладно, что им хозяйка, если бы могли они, как в прошлый свой приезд, шляться по городу, ну пусть не с утра до вечера, не всё же не на привязи сидеть.... Только торчат они за этими стенами словно приговорённые – никуда за целую неделю толком не ходили – так, пару разочков до угла и обратно. Сегодня, Ги правда, вырвался, пробежался по улицам… Лучше бы он этого не делал. Противно, когда приходится врать человеку, которого считаешь своим другом, а ещё противнее сознавать, что он видит твою ложь… Знали бы – языки себе откусили, прежде чем в дурацкий этот город напрашиваться.
Господи, когда же наконец Элис вернётся? Где её носит? Не случилось ли чего? Мало ли сейчас на улицах всякого сброда? Пора ей прийти, давно пора!
Но вот застучали знакомые шаги по мостовой, вот громко на весь дом тренькнул медный колокольчик в привратницкой. Снова и снова. Никто не спешит открывать. Наконец хозяйка прошаркала по коридору. И её недовольный скрипучий голос разнёсся по дому:
– Добропорядочныедевушки не позволяют себе возвращаться домой в столь поздний час. Вы, фрёкен Анна забыли, что здесь приличный дом, где люди ложатся спать в положенное время, а не разгуливают по улице в темноте. На это голос Элис ответил холодно и спокойно:
– А Вы, фрёкен Кнопс, забыли, что снимая квартиру, я предупредила Вас, что часто буду задерживаться у больных и приходить довольно поздно – сиделка не вправе оставить беспомощного человека и уйти, когда ей заблагорассудится. И Вы, фрёкен Кнопс, забыли также, что за все связанные с моей работой неудобства, я внесла дополнительную плату. Впрочем, если Вы недовольны, и считаете, что я должна съехать, хорошо, завтра я подыщу другую квартиру. Но не рассчитывайте, что заплаченные вперёд деньги я подарю Вам.
– Ах, ну что за молодёжь нынче – слова не скажи – я ведь по доброте сердечной, по-матерински пекусь о Вас, ведь Вы сами ещё дитя.
– Если бы Вы не запирали дверь на щеколду, я могла бы, не тревожа Вас, войти в дом.
– Нет-нет, Вы, фрёкен Анна, не знаете, в какое время мы живём, лучше уж я лишний раз спущусь и открою…
Голос хозяйки смолк, её шаркающие шаги стихли в глубине коридора, зато всё отчётливей стали слышны лёгкие и быстрые каблучки, скрип рассохшихся ступенек. Повернулся ключ в двери. Метте и Гийом разом вскочили и бросились к Элис:
– Что так долго?
– Бывает, что долго, вам надо бы уже привыкнуть.
– Элис, может и вправду нам стоит съехать с этой квартиры? Эта Фрёкенкнопс такая противная, и всё ей надо знать, и всюду она подсматривает и подслушивает, а дай ей волю…
– Никто волю ей не даст. И ничего она здесь не подслушает, и ничего не подсмотрит. А что и подслушает, сразу забудет. Неужели вы решили, что я об этом не позаботилась? Что поделаешь, нужно мне несколько дней здесь перекантоваться. Как только смогу, съедем отсюда.
Метте согрела воду, подала мыться. Пока Элис переодевалась, на столе выстроились тарелки с тушеным мясом и красными бобами.
– Вы ешьте, а мне что-то не хочется.
– Устала?
– Немного. И заниматься сегодня не будем. Учительница сегодня прогуляет урок? Ладно?
– Я постелю?
– Сама постелю. Я ещё почитаю немного.
Гийом засмотрелся в окно . Там по крыше, выискивая что-то между черепицей, разгуливала ворона.
– Эх, если бы… – мечтательно потянул Гийом.
– Не "если бы" . Это совсем не та ворона.
– Откуда ты знаешь? А вдруг…
– Не болтай глупости.
Стёрлись, погасли закатные краски, острые зелёные звёзды зажглись на низком небосводе – несметное множество мелких ледяных осколков. Поздняя ночь опустилась на город. Спал раскинувшийся на скалистом и пологом берегу Северного Моря портовый город Виртенбург. Сонные тяжёлые волны ритмично накатывали на песчаные пляжи, лениво бились о скалистые утёсы. Масляные фонари на уснувших на рейде кораблях плыли размытыми отражениями в холодной воде. Долгие мосты, украшенные чугунными ажурными решётками чернели над Шельдой. Спали гранитные дворцы и полуразвалившиеся хибары. Спали уютные улицы и косые путанные переулки.
Только никак не могли уснуть в маленьком почти вросшем в землю домишке Ивар, получивший хорошую трёпку и его мать, наплакавшаяся и накричавшаяся до хрипоты.
– Опять, небось, бегал к своему Стеклодуву? Доведёт он тебя до беды.
Что молчишь, или я не с тобой разговариваю? Совсем от рук отбился… Нет на твою задницу отцовского ремня! Ладно, молчи. Доиграешься ты когда-нибудь, отправят тебя в детские казармы…
Ещё раз тяжко вздохнув, Йордис загасила свечи на столе, кроме тусклого огарочка над разделочным столом.
Ивар закрыл глаза, оставил только узенькую щёлочку, чтобы видеть маму. Крепко она на него сегодня рассердилась. Уле заодно досталось, а Ула уж совсем ни при чём. Конечно, мог бы и предупредить, мол в Гавани задержится – ну там рыбу ловить будут или что ещё, так самому в голову не пришло, что до темна загуляет. Не так жаль, что мать полотенцем отходила, как жаль, что расстроил её. Она ведь волновалась, за него, дурака, беспокоилась, а он ей наговорил глупостей каких-то, что и связали его, и привязали, и шагу ступить не дают. Что сам уже взрослый. С чего его вдруг понесло? Он-то, взрослый, спать лёг, а ей ещё от печи не отойти. И за день натопталась, не присела – воду таскала, тесто месила, начинку крошила, пироги лепила, да его, взрослого, кормила-обстирывала. Надо бы прощения попросить, так язык не повернётся.
Йордис засадила первые противни в печь, закрыла заслонку. Ивар зажмурил глаза плотней – мать шла сюда. Он не видел, как она поправила на Уле сбившееся одеяльце, наклонилась и поцеловала спящую девочку, зато почувствовал, как мама наклонилась над ним, потрепала спутанные вихры, как подняла с полу одёжку. Он снова приоткрыл глаза на узенькую щёлку. Не обманулась:
– Спи уже, горе луковое, завтра вставать рано.
Элис осторожно пробиралась между старыми стульями, сосланными за ненадобностью на чердак. В запылённые, наглухо закрытые слуховые оконца едва пробивался дневной свет. Неосторожное движение и девушка оступилась, какой-то битком-набитый узел с ненужным тряпьём свалился на пол, подняв тучу пыли. Элис не удержалась и звонко чихнула. Михаэль с упрёком покачал головой – тише, внизу никто не должен нас слышать. – Он расчистил место на дубовом старинном сундуке – и как эту тяжесть сюда затащили? – достал из-за пазухи и расстелил поверх резной крышки чистый платок.
– А ты у нас парень хозяйственный.
– А я тебе о чём? И хозяйственный, и работящий – чем не жених? И на рожу, вроде, не кривой. Садитесь, сударыня. Вот так. Ну и я рядочком примощусь.
Так что ты мне скажешь.
– О чём?
– Как о чём, о нашей свадьбе.
– Уж больно ты тороплив.
– Так не поторопишься, глядишь, и опоздаешь.
– Больно красноречив.
– Так сам себя не похвалишь, кто похвалит? Ну, что скажешь?
– Что скажу… – Вроде чердак как чердак. – Ни гула постороннего, ни шорохов, ни потрескивания в балках… Тихое местечко. Обыкновенное. Хозяева, правда, давно здесь не бывали, похоже, даже белья для просушки не вешают. Не пойму, что мне здесь не нравится…
– Вот ты про гул сказала. А обрати внимание – помещение это просторное, стенками не перегороженное, здесь от любого звука должно не то что эхо, но какой-то именно гул идти. А все звуки как в вату. Вот и чихнула ты как в вату, и куль с тряпьём на пол без особого шума упал.
– Точно. А ещё присмотрись – на каждом чердаке то голуби топчутся, гурлят, то воробьи шум поднимают, да и кошкам вроде на чердаке самое место. А здесь?
– Никого. Ну что, отдышалась?
– Да, можно работать. Ну-ка, привстань с пригретого местечка и платочек убери, мало ли кого сватать придётся. – Михаэль беззвучно спрыгнул с сундука, Элис, не обратив внимания на протянутую руку, спрыгнула следом. Растопырив пальцы девушка стала «вслушиваться» в стены.
– Михаэль, а что вон там? – Элис показала на серое неровное пятно высоко над балками.
Стеклодув, ни слова не говоря, взял прислонённую к стене стремянку, приставил к кирпичной кладке дымохода и словно кошка взобрался на широкое тёсаное бревно под самую крышу.
– Красиво глядишься – восхитилась приятелем Пряха. – Ну-ка, подвинься чуток.
Михаэль и глазом моргнуть не успел, как Элис, взлетев по лестнице и ухватившись за балку, оказалась рядом.
Стеклодув присвистнул.
– А ты думал? Нам, пряхам, и не такое выделывать приходится.
Нравится пятнышко?
– Не то слово. Ещё парочка-другая таких проплешин, и Нихель в город как в открытые ворота войдёт.
– Ну, это ты зря, щиты над Виртенбургом крепко стоят. А вот мысли людские, настроения… Ладно, хватит болтовни. Латаем?
– Латаем. Только как дотянуться?
– Разберёмся. Я начинаю.
Элис попрочнее уселась на бревно. В руках замелькал, будто перескакивая с ладони на ладонь, серебристо-белый клубочек. Ниточки, тоненькие, словно паутинки, невесомо повисли в воздухе, потом стали переплетаться меж собой и втягиваться в пятно, словно их кто туда всасывал. Клубочек становился всё меньше и меньше, но и пятно стремительно уменьшалось. Когда клубок уменьшился так, что ещё чуть и он истает, Михаэль достал тонкий, прозрачный как стекло, лоскут и балансируя на бревне, словно заправский циркач, накрыл этим лоскутом пятно. Лоскут влип, как клеем намазанный.
– Уф, можно перевести дух. Как я боялся, что мембраны не хватит, надо срочно новые выдувать, это была последняя.
– И ниточек что-то маловато осталось, ой, маловато! А полнолуние ещё нескоро.
Ну, кто первым слезает?
– Я. Лестницу тебе подстрахую – вон ты как вымоталась, аж пальцы дрожат.
– Ничего, подрожат и перестанут. Зато мы его сделали.
Уже спустившись, посидели немного на сундуке, сгрызли по яблоку.
– И чего у тебя только нет в карманах!
– А как же, бывалый путешественник должен быть запаслив и предусмотрителен. Слышишь?
– Что?
– Эхо. Эхо наших слов!
– О, гляди-ка, воробей! Кажется, окна наглухо закрыты, а уж он тут как тут – шустрая, однако, птаха!
– Значит, справились. Вроде, теперь в этом районе чисто?
– Ребята проверят. Устала?
– Немного. Какой это у нас чердак?
– Девятый.
– Ничего себе! Дай бог, чтобы последний. Вот так, Эмиссара два года как нет, а кто-то Нихелю опять мостит сюда дорогу.
– И, кажется, мы знаем, кто.
Ладно, пошли, а то хозяева лестницы хватятся.
По-осеннему быстро на вечерние улицы стала наползать темнота, мелкая морось висела в воздухе, не проливаясь настоящим дождём. Из-за закрытых ставен, из-за плотных штор выбивались узкие полоски света.
– Ну чего ради я ребятню сюда потащила? Сидят они сейчас дома запертые, куксятся, не знают, чем себя занять, им бы по улицам побегать, а я и отпустить их пока не могу, изведусь вся. Город этот стылый изведёт…
И тёмный осенний город, ухмыляясь битыми стёклами погасших фонарей, тревожно шурша опавшими серыми листьями, дуя в спину зябким ветром, прогудел с издёвкой: – Из-з-веду-у!.. Из-зведу-у!..
Михаэль приобнял девушку за плечи и той стало чуть теплее на душе, да и ветер, словно извиняясь, принёс откуда-то бледно-жёлтый тополиный листик, и положил у самых ног. Элис нагнулась, подняла скромный подарок. И город, будто убедившись, что перед ним свои, снял пугающую маску, улыбнулся горько и печально.
– Скажи мне, Михаэль, вот казалось, Круг борется за правое дело, нам бы на всех углах кричать: – Люди, опомнитесь, встаньте рядом, помогите нам, самим себе помогите! – Так нет, мы молчим, мы таимся, мы называемся чужими именами, живём под чужими личинами, зато «охотники» ходят по городу открыто. И открыто зовут за собой. Да, люди их боятся, но это не мешает ими восхищаться, считать жестокость признаком мужественности, видеть в «добровольческих отрядах» своих защитников. И мальчишки глядят на них восторженными глазами и пытаются подражать своим кумирам!
– Люди полны тревоги. Они не могут понять, что происходит, а тот, кто всё это сплёл, очень умело тревогу нагнетает. Очень умело дёргает за ниточки, распускает слухи. Людям на самом деле плохо, тоскливо, неуютно, они не могут понять причины и ищут виновных, ищут врага. Пророки и проповедники на площадях стращают карой небесной, добрые старушки на лавочках повторяют страшилки, девочки в белых платьицах, словно призраки, бредут по улицам распевая раздражающие псалмы, тощая кошка, суля неприятности, перебегает дорогу – всё это враждебно, всё это окружает обыкновенную привычную жизнь сжимающим кольцом, и нет защитника, готового дать отпор. И объявляются такие «охотники». Вот она – реальная сила, вот он – герой, способный обрушить карающую длань или что-там у этих – дубину? топор? нож в сапоге?
Кому мы будем что-то пытаться объяснить? Да нас бы самих сейчас врагами не объявили. Вон – капурёшки извергами и нечистью уже побывали, теперь настал час кошек. Завтра колдуний начнут искать. А кто ты, если не колдунья? Я так уж точно – чернокнижник и пособник зла. И ты хочешь, чтобы народ толпами пошёл под наши знамёна?
Не обольщайся, Элис. Да хоть встань мы рядом с новоявленными пророками и проповедниками, хоть изорись на площадях, кто нас услышит? А кто готов услышать, тех и звать не надо, сами находят к нам дорогу.
Но ведь таких, к счастью, немало? Сколько новых людей только за последние дни пришло в Круг! И это – главное.
Элис погладила маленький желтый листочек, словно он был живым существом.
– Я тебя расстроил?
– Нет, я и сама это всё понимаю.
Ветру надоело мести отяжелевшую от влаги листву по булыжной мостовой, набрав силу, он подхватил сырые охапки, сорвал с деревьев остатки того, что больше походило на старую паутину, чем на праздничный осенний наряд, и понёс, кружа, над острыми крышами, над спешащими домой прохожими, над крутыми скалами, над сумрачным морем: – прочь эту гадость отсюда! Про-очь!
* * *
За зелёными шторами в маленькой гостиной на первом этаже знакомого дома фрёкен Кнопс вела светскую беседу. На покрытом кружевной скатертью столе в строгом порядке были расставлены до блеска начищенный посеребрённый кофейник, фаянсовый сливочник с пышными розами на белом глянцевом боку, синяя резная сухарница с рассыпчатым печеньем и крохотными профитрольками и четыре маленькие фарфоровые чашечки на четырёх маленьких фарфоровых блюдечках, четыре невесомые, почти прозрачные, чашечки с золотыми букетиками в овальных медальонах, предмет зависти соседок и законной гордости хозяйки. За столом улыбались друг-другу старший приказчик из соседнего магазина, сама фрёкен и две её старинные приятельницы .
Герр Питерссен, усатый представительный мужчина, отхлёбнул приторно-сладкий напиток и продолжил хорошо поставленным бархатным голосом с той же чарующей интонацией, с какой он убеждал очередную покупательницу не раздумывать напрасно, и непременно, непременно купить так идущую ей модную шляпку, а, заодно, и тончайшие элегантные перчатки как раз на её милые ручки – он, конечно, не считает себя вправе советовать, но ведь никто не может поручиться, что через час сюда не заглянет её ближайшая подруга, а такая шляпка всего одна....
– Милые фру и фрёкен, мне ли доказывать вам, что кошка – зверь коварный и вредоносный?
– Ах, эти твари плодятся с такой скоростью, что дай им волю – весь мир заполонят. – Фру Бергссон двумя пальчиками взяла из сухарницы крохотную профитрольку с кремом. – Скоро в нашем городе людям места не останется.
– И только подумайте, сколько у них нашлось защитников! В одном доме на нашей улице хозяйка пригрела чуть не десяток этих!.. У меня и слов нет, как их назвать! – Фру Зондерс передёрнула плечиком. – Она, правда, это зверьё на улицу не выпускает, но всё равно!
– А хоть кто-нибудь из кошачьих защитничков задумался, за кого заступаются? – вновь подхватил нить беседы герр Питерссен. – Это только с виду кошки ласковые да нежные, а на деле твари это с чёрной душой, колдунам прислужники, ведьмам помощницы. – Добропорядочный приказчик частенько слушал уличных проповедников и порой в самых неожиданных местах вставлял полюбившиеся ему весомые, праведным гневом исполненные обороты. – Кто видел, каким огнём ночью горят кошачьи глаза, не усомнится в моих словах. Может и приносят они пользу, ловя мышей, да никакой пользой вред от их… – тут он замолчал, не сумев вспомнить красивой фразы, – ну, в общем, этот вред не окупится. А мышей и мышеловкой можно ловить. – Он оглядел своих собеседниц, ожидая, что хоть одна из них станет оспаривать общеизвестные истины. Но собеседницы внимали его словам одобрительно и наш оратор продолжил: – Сколько всяких историй люди про них рассказывают, а вам всё не в урок. Вот в деревушке за фьордом кошечку – это слово он произнёс нараспев, вложив в интонацию весь сарказм, на который был способен, всё презрение к жалостливым дуракам, и снова повторил как плюнул: – «Ко-ошечку!» – подобрали, выходили, с собой в постель спать клали, а в одну прекрасную ночь вцепилась эта пушистая красавица ребёнку в горло – едва не загрызла, хорошо нянька, девчонка соседская, проснулась и кинулась хозяйскую любимицу от младенца оттаскивать, так ей кошка аж до костей руки располосовала, а вы говорите – «кошечки!» – Любезные фру и фрёкен возмущённо переглянулись – ни одной из них и в голову бы не пришло защищать «этих тварей». – Одну такую кошечку взял юнга на корабль, его предупреждали, так он тайком её в трюм пронёс – мол от крыс. А кошка не придумала ничего лучше, чем точить когти в одном и том же углу. Вот и доцарапалась до того, что в дыру хлынула вода и корабль потонул. Никто, увы, не спасся.