Моей любимой сестре Лидии, в память о наших похождениях, посвящаю…
Но однажды журавль, ниже всех пролетая,
Мне сказал, помахав беспечальным крылом,
Что у них на земле два единственных края
И что каждый их ждёт, как родительский дом.
(Людмила Татьяничева)
Пролог
Бабье лето в этом году выдалось просто роскошным. Не скромной уютной женщиной в годах, с сединой в толстых косах, повязанной платочком, пришло оно в наши края, а настоящей шикарной барыней-сударыней, купчихой, можно сказать, в самом соку. С румянцем во всю щеку из осенних яблок, с глубокой синевой глаз неба, отраженного в неспешном течении великой Реки, с пестротой наряда, разукрашенного ярко-алыми кострами осин и солнечной желтизной разлапистых листьев клена, с драгоценными ожерельями спелых ярко-оранжевых гроздьев рябин. Не по-осеннему теплый ветерок едва-едва шевелил листья в кронах старых лип на аллее парка, расположенного на самой круче над рекой. Изредка несколько листочков отрывались от материнской ветки, словно спешили отправиться в дальний путь за журавлиными клиньями на далекий и неведомый им юг. Они медленно скользили в воздухе, порхая, словно поздние бабочки, переливаясь в солнечных лучах драгоценной желтизной золота. Воздух был прозрачен и чист. Тонкие нити паутинок, сорванных легкими порывами ветерка, искрились и сверкали в воздухе, будто драгоценные серебряные нити.
Пожилой мужчина импозантного, можно сказать, величественного вида, с седой шевелюрой, зачесанной назад, опираясь на трость из черного дерева с замысловатой резьбой и диковинным крупным набалдашником из слоновой кости в виде головы орла, сидел на одной из скамеек аллеи и внимательно наблюдал за падением желтых листьев, словно ничего важнее этого дела для него в мире больше и не существовало. Одет он был в строгий темно-синий костюм в тонкую серую полоску и снежно-белую рубаху с галстуком-бабочкой. Его чуть полные по-женски губы были сурово сжаты, а прозрачные, какого-то водянистого цвета, словно выцветшие от времени, глаза смотрели с легким прищуром на падающие листья, словно он пытался остановить их падение этим взглядом, чтобы, не больше-не меньше, понять саму суть мироздания. Тонкий аристократический нос и несколько тяжеловатый подбородок говорили об упрямом характере, несклонном к компромиссу. Щеки его были гладко выбриты, что говорило о его похвальной привычке тщательно следить за собой. Глубокие складки у губ и двойная морщина между бровей тоже свидетельствовали о его прожитых и не всегда легких годах. Но осанка и посадка головы говорили о его постоянном самоконтроле и дисциплине. Весь его вид обличал в нем человека властного, привыкшего повелевать и командовать. И, судя по его упрямо сжатому рту, становилось понятно, что ему редко приходилось повторять свои распоряжения дважды.
В конце аллеи маячили два крепеньких паренька, одетых совершенно одинаково, словно братья-близнецы, в черные водолазки, черные брюки и такие же черные пиджаки. Без особого напряжения в них можно было распознать охранников. Но, по тому, как они держались на довольно почтительном расстоянии от старика, становилось понятно, что подобные прогулки и само место на этой скамейке – это ежедневный, привычный маршрут их хозяина, и в этой привычке не было ничего необычного или беспокойного. Кому-то, возможно, могло прийти в голову задать вопрос, почему этот человек выбрал именно эту скамейку, а не какую-либо другую, но, скорее всего, ему бы вряд ли кто-нибудь ответил на это. Да и желающих его задать, скорее всего, было не особенно много, если таковые вообще существовали в этой жизни.
Эта липовая аллея, которая здесь простояла чуть больше сотни лет, брала начало у самого входа в парк и оканчивалась небольшой смотровой площадкой на обрывистом высоком берегу, откуда открывался чудесный вид на заливные луга, раскинувшиеся по правому берегу реки. Метрах в трехстах от аллеи высились белые каменные стены, огораживающие старинный кремль, который был намного древнее этих лип. Там, возле самого входа на территорию кремля, была небольшая площадь, на которой вечно толклись туристы, местные художники предлагали свои картины и прочие изделия самобытной культуры. Поэтому там и бывало всегда полно народа. А здесь, в тени могучих деревьев, царила тишина, словно бы это место было напрочь отрезано ото всего остального мира. Было такое чувство, что присутствие здесь этого странного человека отталкивало людей от этого места. Они, не отдавая себе отчета в этом, даже и смотреть в эту сторону не пытались.
В самом начале аллеи вдруг появилась кучка подростков. Человек пять или шесть. Однотипные широкие штаны, мешковато висящие на щуплых, несколько костлявых телах юнцов, какие-то растянутые и почти одинаковые кофты с капюшонами, называемые на современном языке совершенно неприличным словом «худи», расхлябанная походка, бейсболки, надвинутые на самые глаза. На этой аллее они напоминали стайку серых драчливых и растрепанных воробьев, которые по нечаянности залетели в вольер к орлу. Парни в черном слегка напряглись, и, ускоряя шаг, двинулись им навстречу, чтобы быть поближе к объекту своей охраны. Но человек просто повернул голову в их сторону, и охранники замерли на месте, словно наткнувшись на стену. Они остались стоять в отдалении, но все же не спускали внимательных глаз с приближающейся молодежи. Ребята поравнялись со стариком, при этом он, кажется, даже не обратил на них внимания. Они уже почти миновали скамейку, на которой тот сидел, как от стайки отделился ничем не примечательный пацан, сделал шаг к старику и довольно развязно спросил:
– Дядя, закурить не найдется?
Старик поднял голову, и на мгновение их взгляды встретились. Глаза у мужчины резко сощурились, губы плотно сжались, и он, покрепче ухватившись за набалдашник трости, с удивлением выдохнул:
– Ты…?
Парень, не отвечая, сделал быстрое, неуловимое, почти змеиное движение и уколол старика в запястье маленькой иголкой, зажатой между пальцами. Тот на мгновение как-то судорожно выпрямился, стараясь вдохнуть воздух, а потом сразу обмяк, опять ссутулился, принимая прежнюю позу. Группа ребят почти в это же самое время свернула с аллеи в сторону, игнорируя табличку «по газонам не ходить», поэтому жест паренька остался незамеченным для охраны. Галдя, будто стайка голодных галчат, ребята стали удаляться вглубь парка и вскоре пропали из виду за густой растительностью. Охрана, не замечая ничего необычного, по-прежнему стояла в отдалении, бдительно осматривая пространство вокруг. В позе старика почти ничего не изменилось, только судорожно сжатые пальцы на набалдашнике трости, да пустой, остановившийся взгляд, устремленный прямо перед собой, говорили о том, что человек мертв.
Глава 1
Существует множество пословиц и поговорок, сложенных нашим народом, чтобы обозначить важность и неотвратимость судьбы. Например: например: «Судьбу на кривой кобыле не объедешь». Или: «От судьбы на печи не спрячешься». Много можно было бы написать подобных изречений. Смысл их всех сводился только к одному: чему быть – того не миновать. Например, бежал человек на автобус, споткнулся и упал. Коленку расшиб, или там, шнурок у него развязался. Злится, досадует, что автобус от него ушел, и ждать теперь еще неведомо сколько времени придется. А автобус возьми да (не дай Бог) на следующем перекрестке в аварию попади. Но это, так сказать, короткий путь судьбы. Случайная неслучайность, и тут же, бац! И вот она, судьба настигла. Но у этой капризной дамочки был и другой, длинный путь. Казалось бы, незначительная деталь или мимолетная встреча, а потом… В общем, долго, непредсказуемо, а иногда и страшно. Я легких вариантов никогда не искала, поэтому предпочитала (собственно, меня об этом никто и не спрашивал) следовать путем длинным и извилистым. И, соответственно, огребала всего и много, и по полной программе.
Все началось довольно прозаично. Накануне Пасхи я приехала я к своей двоюродной сестре, чтобы достойно приготовиться к встрече праздника. Куличей напечь, пирогов всяких, салатиков там для закуски, ну и прочих вкусностей для праздничного стола. Моя тетушка, родная сестра моей матери и, как следствие, мать моей сестры, проживала на тот момент вместе с ней. Высокая, статная, с черными волосами, уложенными в красивую высокую прическу, с правильными, можно сказать, точеными чертами лица, она напоминала мне образ Некрасовской женщины из его знаменитой поэмы. Характер у нее был тоже схожий. В смысле, и в избу горящую и коня на скаку. В общем, все, как по писаному. Женщина она была строгая, порядок во всем любила, а еще очень увлекалась литературой. Особенно любила она читать исторические романы. Вот, видимо, на этой почве она сестру и нарекла Августой. Имечко, надо сказать, то еще. И в раннем детстве сестре доставалось по самые уши. Как ее только не называли! И Гусей (со всеми вытекающими производными от гусенка до гусыни), и Авой, и даже Усей. Фантазия у детей в этом возрасте просто зашкаливала, особенно в том, что касалось кличек и прозвищ. В домашнем обиходе все ее звали как есть, Августа. А для меня она была Сеней. Не знаю, чего мне в голову втемяшилось! Сестра была старше меня лет на пять, и в детстве мне какой-то умный человек объяснил, что имя Августа – это производная от названия последнего месяца лета. В моей детской голове это ознаменовалось началом осени. Отсюда и имя у меня родилось: Осень. Или коротко – Сеня. Сестра, привыкшая ко всякому за время своего детства и юности, на «Сеню», в виду своего покладистого и незлобливого характера, охотно откликалась, правда, только в моем, так сказать, исполнении. Была она писаной красавицей. Зеленые глазищи на поллица, русые светлые волосы, чуть пухлые губы. В общем, на улице мужики на нее оглядывались. Не могу сказать, что я была серенькой мышкой на ее фоне, но так, ничего особенного. Карие глаза, черные брови и в контраст к ним светло-пепельные волосы, с некоторых пор обстриженные очень коротко. И имечко у меня тоже «не подкачало». Мамуля моя была филологом по образованию и удостоила меня именем Авдотья или Евдокия, это кому как нравилось. Естественно, дома и близкие друзья звали меня просто Дуськой, а иногда и Дунькой. В общем, какой-то микс, в котором никто так и не удосужился разобраться, включая и меня саму. Мое отношение к этому безобразию коротко можно было определить народной пословицей: «…хоть горшком, лишь бы в печку не ставили». Может, из-за несуразных имен, а может, выражаясь высоким стилем, судьба такая, но обе мы успели побывать замужем и даже успели развестись. Не сложилось, как говорится. Я, не теряя оптимизма, бодро заявляла, что не встретился еще мне тот самый, «мой» мужчина. Тетушка, по язвительности своего характера, бурчала ехидно на подобные заявления, что, мол, такой еще вообще не родился. И добавляла в сердцах, что с таким-то характером, как у меня, ни один мужик не уживется. Меня это ничуть не печалило. И я продолжала, несмотря на тетушкины колкости, стойко радоваться жизни.
Иногда, за праздничным столом, намахнув граммов пятьдесят коньячка, тетя Валя, расчувствовавшись, со слезой в голосе глядела на наши с сестрой счастливо улыбающиеся рожицы и шептала, не скрывая отчаянья: «Брошенки…» Не могу сказать, что я на это не обращала внимания, просто привыкла к подобному выражению теткиных чувств. Правда, однажды я все же попыталась установить истину в этом вопросе, назидательно проговорив: «Теть Валя, не нас бросили, а мы бросили. Чувствуешь разницу?» Но тетка разницы, кажется, не чувствовала, потому что на мою короткую отповедь сердито буркнула: «Да без разницы! Брошенки и есть!» И, видимо, от отчаянья, хватанула еще пятьдесят граммов коньяку и шумно втянула в себя воздух, будто это был не коньяк, а медицинский спирт. После этого я с теткой спорить не бралась, потому как после смерти мамы она для меня оставалась единственным родным человеком, так сказать, из старшего поколения, и огорчать ее мне не хотелось.
Ну, в общем… После тяжелого трудового дня, целый день провозившись на кухне и умудрившись напечь просто-таки немыслимую гору всяких пирогов, плюшек, куличей и прочей снеди, мы с сестрой сидели на диване в гостиной, уютно укрыв ноги пледом и читали книги. Выбрать у Сени было из чего. Библиотека была богатой, собранной, так сказать, книжечка к книжечке двумя поколеньями семьи. Для пущего уюта она еще растопила камин, который тоже имелся в ее квартире, расположенной в самом центре города на последнем, третьем этаже. Именно подобное расположение квартиры и позволило в свое время ее мужу (бывшему, разумеется) соорудить такое диво-дивное. Пожалуй, это было единственное светлое пятно памяти о его пребывании на жилплощади сестры. Ну, в общем… Не буду отвлекаться.
Итак… За окном темная ветреная апрельская ночь. Ветви кленов, близко стоящих к дому, изредка, как голодные коты, царапались в окно под порывами ветра. Небо было затянуто низкими тучами, и из них на землю с неизменной периодичностью сыпался то снег, то дождь. Тем уютнее было нам сидеть на мягких диванных подушках и смотреть на горящий огонь. И вот тут-то, казалось бы, в самое спокойное, можно сказать, умиротворенное время и наступил тот самый момент, от которого пошел отсчет судьбы, изменивший мою дальнейшую жизнь. Правда, я об этом в тот момент и не догадывалась. Потом, по прошествии многих лет, я иногда задавала себе вопрос: а знай бы я, что именно этот момент и будет неким переломным, изменила бы я что-нибудь, чтобы избежать всего того, что происходило позже? И с грустью вынуждена была констатировать (себе ведь не соврешь), что вряд ли…
Отложив в сторону книгу, глядя задумчиво в огонь, я тихо проговорила:
– Слушай, Сень… А ты знаешь, у греков существует такая красивая традиция. За пятнадцать минут до полночи люди собираются у церкви и ждут выноса огня, который привозят из Иерусалима. И когда священник выходит и выносит из церкви этот огонь, люди, стоящие ближе всех, зажигают от него свои свечи, а от них зажигают близ стоящие, и этот огонь передается из рук в руки. Со стороны это выглядит очень красиво. Представь только: темнота, и в этой темноте загорается несколько огоньков, а потом, очень быстро, словно приливная волна, эти огоньки распространяются везде вокруг, где стоят люди. А потом они несут этот огонь в дом и ставят свечу с этим огнем на праздничный стол. Красиво, правда? – Я мечтательно закатила глаза.
И в этот самый момент я почувствовала, словно моего виска коснулся крылом ангел судьбы. В комнате на несколько мгновений повисла тишина. А потом, отложив книгу в сторону, сестра, спустив ноги с дивана, вкрадчиво спросила:
– А который сейчас час?
Я, быстро глянув на часы, стоявшие на каминной полке, настороженно ответила:
– Половина двенадцатого…
Мы с ней поглядели друг на друга, и в этот момент наши взгляды сказали все. Сенька соскочила с дивана и заметалась по комнате, скороговоркой проговаривая:
– Так… Все… Собирайся… Чем мы хуже греков?! – И сама себе ответила: – Ничем не хуже! – Замерла на мгновение посреди гостиной и, голосом командира кавалерийской дивизии, скомандовала: – Чего расселась?! Живо давай, а то к огню не успеем. До церкви еще доехать надо!
Поспешно выпутавшись из плена теплого пледа, я тоже заметалась по комнате, будто у нас уже начался пожар. И тут же поняла, что всю одежду, в которой я приехала к сестре, часа два назад, я затолкала в стиральную машинку. И сейчас на мне было широченное до пола платье из веселенькой оранжевой ткани в цветочек, пожертвованное мне сестрой, так сказать, для моего комфортного пребывания в ее квартире. Наши комплекции, увы, были совершенно разными. Сестра росточка была небольшого и чуть полноватая, а с моим метр семьдесят пять и весом в шестьдесят килограмм… В общем, ее платье на мне болталось, как на колу. А на улице был, не минус, конечно, но плюс невеликий. Я жалобно посмотрела на Сеню и проблеяла:
– А моя одежда вся мокрая…
Сестра досадливо отмахнулась.
– Не боись… Чего-нибудь из своего гардеробчика подберем… – И принялась вытаскивать из шкафа кофты, штаны и свитера.
Отсутствие одежды по моей фигуре меня, увы, не остановило (опять – судьба, блин!). Выбрав из общей кучи какие-то штаны а-ля узбечка, напялила их под платье, которое решила не снимать (теплее будет, на улице, чай, не май месяц), сверху платья надела какой-то не то жилет, не то джемпер (зато теплый, козьего пуха), подвязала все это каким-то пояском от старого банного халата и, не глядя в зеркало, так сказать, от греха подальше, вылетела вслед за сестрой в коридор. Разумеется, моя кожаная курточка по моде в обтяжечку на все это сено не влезла. Сеня оглядела меня критическим взглядом, потом глянула на беспомощно висевшую в моих руках куртку и критически помотала головой.
– Нет… Так не пойдет. Не влезет… – Констатировала она уже очевидный факт. – Надо тебе какой-нибудь плащик подыскать или пальтишко. – Она с головой нырнула в дебри платяного шкафа, стоявшего в прихожей, продолжая комментировать вслух найденную ею одежду: – Нет… Это, пожалуй, не годится. Это тоже… – затем послышался торжествующий вопль, и сестра вынырнула с какой-то бесформенно толстой вязаной одежонкой, напоминающей мне картину нашего передвижника Василия Григорьевича Перова «Проводы покойника». Я скуксилась, а Сенька рыкнула на меня:
– Нечего привередничать! Одевай, что дают, и поехали, а то опоздаем к раздаче огня!
Я окинула взглядом сестру и хмыкнула про себя. Одета она была, конечно, в свое, в отличие от меня, но вид у нее был… В общем, в Милане на подиуме нам с ней делать было нечего. И это меня несколько примерило с моим внешним видом. Так как размер ноги у нас с ней был разный, то обула я свои лаковые туфельки веселенькой весенней окраски. Все вместе это выглядело просто чудовищно. Но в одном я была с Сенькой согласна: идем не на бал. Правда, когда перед выходом (точнее, перед выбегом) из дома я мельком глянула в зеркало, то мысленно закатила глаза. Какой там Милан, твою дивизию!!! Нас в таком виде и на паперть не пустят, не то что в саму церковь! И если нас не остановит милиция – это будет просто чудо.
Вниз по лестнице мы с ней неслись через две ступени. До церкви было не так уж и далеко, но минут десять на дорогу потратить было надо. Слава тебе, Господи, что ее машина, шикарный новенький джип Мицубиси-Паджеро, стоял прямо у подъезда. За руль я села сама, поручив сестре держать склянки со свечами. Склянки нужны были для того, чтобы свечки не задул ветер, пока мы идем от церкви к машине. В общем, мы поехали.
У церкви уже собралось довольно много народа, тех, кто не поместился внутри храма. Все ожидали выхода священника с огнем. Вокруг церкви стояли редкие наряды милиции, следящие за порядком и направляющие подъезжающие машины на отведенное место парковки. С ними рядом стояли представители местного казачества в колоритных шароварах ярко-василькового цвета с красными лампасами и лихо заломленными папахами на кудрявых чубах. Это выглядело несколько необычно, словно мы попали на съемки знаменитого романа Шолохова «Тихий Дон». Казаки собирались кучками, курили в кулак, пряча сигареты от порывов ветра, и тихо переговаривались между собой.
Молодой лейтенантик, улыбчивый парень (непонятно, чему человек радовался в такую пронзительно холодную и ветреную ночь) указал рукой, куда нам лучше поставить машину. При виде Сенькиного Мицубиси он восторженно покачал головой. А я про себя вздохнула, представляя его выражение лица, когда он увидит, кто именно сидит в машине. Припарковав автомобиль, мы выбрались из теплого нутра, и мои лохмотья сразу же подхватил налетевший сырой ветер, превращая меня из обычного «стога сена» в стог сена растрепанный. Шарма это мне, увы, не прибавило. Но я решила не обращать на это внимания. Ну и пусть! Уж какая есть. Сенькина одежда тоже, кстати, выглядела ненамного лучше, особенно по темному времени суток. Какие-то порхающие на ветру рюши, ленточки, завязочки модной, сшитой на заказ одежки тоже создавали иллюзию чего-то непонятного и невероятного. У несчастного милиционера при виде нас с сестрой вытянулась физиономия, и он кулбешкой застыл на месте, только что не показывая на нас пальцем. На его лице отражалась целая гамма противоречивых чувств. Вроде бы, машина дорогая, приличная, а вышли из нее не пойми кто. То ли документы кинуться проверять, то ли не стоит. Мало ли… Кто их там, богатеньких (а каких еще-то! Раз машина такая!), поймет. Нарвешься еще чего доброго… Не придя ни к какому решению (точнее, наше стремительное продвижение не дало ему времени на это), он счел за благо просто оставаться на месте, изо всех сил делая вид, что ничего необычного он не увидел. Сенька глянула на меня с хитрецой и тихо проговорила:
– Кажется, наше появление произвело фурор. Ты не находишь?
Я коротко хохотнула:
– Скажи спасибо, что не арестовал до выяснения личности на сорок восемь часов…
На нас обратили внимание не только милиционеры. Мужичок, стоявший с самого края толпы, замершей в ожидании выхода священника, при виде меня вдруг шарахнулся в сторону и принялся креститься, что-то бормоча себе под нос на тему «чур, меня…». А бабулька, находившаяся от нас чуть в стороне, укоризненно глянула на мужичка, выражая, тем самым, общее отношение нашего народа к убогим. Потом посмотрела на меня с ног до головы внимательным взглядом, а затем вытащила из кармана поношенного пальтишка смятую десятирублевку и со словами: «Купи чего-нибудь и покушай, доченька…», сунула ее мне в руку. Реакция окружающих на наш внешний вид была, конечно, ожидаема, но не до такой же степени! Несколько обалдев от такого, я попыталась засунуть десятку обратно сердобольной бабульке в руки, но в это время толпа качнулась ко входу, и я потеряла добрую самаритянку из виду.
На высоком церковном крыльце появился священник в сопровождении служек. По обеим сторонам крыльца в почетном карауле застыли казаки. В целом, зрелище было впечатляющим. Ну мы и впечатлились. Народ со свечами потянулся к тридцати трем, связанным в один пучок, свечам священнослужителя, горевших ярким пламенем. И загорающиеся огоньки поползли волной по толпе. Сенька, скривив рот набок, мстительно проговорила:
– И ничуть не хуже, чем у твоих греков!
Я, было, собралась ей возразить, что греки – никакие они не мои, вовсе! Но затевать спор в такой момент посчитала кощунственным, как максимум, а как минимум – неприличным.
Пасхальную службу мы до конца не отстояли. И дело было даже не в том, что терпения не хватило. Вокруг нас сразу же образовалась небольшая пустота, и это, несмотря на то что в храме яблоку негде было упасть. На нас косились, отвлекаясь от службы, позади слышались какие-то перешептывания, и я затылком чувствовала взгляды, которые не приносили в мою душу ни покоя, ни умиротворения. Толкнув Сеньку в бок, прошептала:
– Пойдем отсюда, пока нас не поколотили.
Сестра, тяжело вздохнув, стала пробираться к выходу из церкви. Народ перед нами расступался, насколько это было возможно в такой тесноте. Казаки, стоявшие у дверей в храм, посмотрели на нас с осуждением. А один даже буркнул нам вслед:
– Нашли время…
Выяснять, что он имел в виду, я, по понятным причинам, не стала. Снаружи, где гулял ледяной ветер с реки, было не до того. Все силы и внимание уходили на то, чтобы уберечь огонь свечей. Усевшись в машину, я вздохнула с некоторым облегчением. Сенька задумчиво себе под нос пробурчала:
– Да… Произвели мы впечатление… – Не удержавшись, я хихикнула. Сенька покосилась на меня и расплылась в улыбке, но тут же, став серьезной, добавила: – Езжай осторожнее, а то я две свечи не удержу…
Я старалась, как могла, но перед самым домом одно колесо все ж таки попало в заледенелую ямку. Машину чутка швырнуло в сторону, и сестра, не удержавшись, чуть не клюнула носом в лобовое стекло. При этом одна свечка погасла. Сердито глянула в мою сторону, пробурчав недовольно:
– Просила же…!! Езжай осторожней…
Я только тяжело вздохнула и покаялась:
– Стараюсь, матушка. Да вот, ямку проворонила…
От машины к подъезду мы шли, словно исполняя па-де-де из балета «Лебединое озеро», акт второй, пытаясь таким образом защитить огонек последней горящей свечи от разошедшегося не на шутку ветра. Войдя в подъезд, обе вздохнули от облегчения. Сенька радостно возвестила:
– Слава тебе, Господи… Хоть одну уберегли. Будет, что на стол поставить…
Больших свечей в доме не нашлось. Зато маленьких и тонких церковных было хоть пруд пруди. Но в этом и была проблема. Они быстро сгорали. Чтобы не погас огонек, договорились с сестрой всю ночь дежурить по очереди. Последнее дежурство было моим. Поменяв свечку в последний раз в полседьмого утра, я на короткое время забылась сном. Проснулась от скрипа пола в гостиной, где я и спала. Открыла глаза и увидела на пороге свою тетушку Валю. Она неодобрительно разглядывала ворох одежды возле дивана, куда я его ночью определила, не став заморачиваться порядком. Заметив, что я проснулась, тетушка проворчала:
– И куда это вас носило ночью? – Я не успела ответить, как она подошла к каминной полке и, плюнув себе на два пальца, загасила нашу свечу! При этом недовольно буркнула: – И чего это свечка у вас всю ночь горит? Непорядок… Пожар начаться может.
Я сидела на диване, неприлично широко открыв рот, и задыхалась от негодования. Вылетевшая из спальни Сенька возопила голосом мученицы:
– Мама…!!! Ты что наделала?! Мы с Дуськой всю ночь…!!! А ты…!!!
В общем, и у нее правильных слов не оказалось. Тетя Валя глянула на нас в недоумении, пожала плечами и выплыла из гостиной, как ни в чем не бывало, даже не удостоив нас ответом. Сенька в отчаянии глянула на меня, а затем, заломив руки и подведя глаза к потолку, как княжна Тараканова на известной картине Константина Флавицкого, тяжело со стоном выдохнула. А я вдруг начала смеяться. Сначала тихонько, а потом, уже не сумев удержаться, и во весь голос. Сестрица, поглядев на меня, плюнула в досаде, а потом и присоединилась.
Отсмеявшись, проговорила, вытирая ладонью выступившие от смеха слезы:
– Ну, что… Пойдем завтракать?
Я согласно кивнула головой и рванула в ванную комнату. И вот там я заметила, что серебряного браслета на моей руке не было. Кинулась обратно в комнату и принялась ворошить постель. Пусто. Как я расстроилась, не передать словами. Это был мамин подарок на день окончания института, и я им очень дорожила. Сенька, увидев мою расстроенную физиономию, истолковала все по-своему.
– И чего переживать так? Подумаешь, огонь погасили. Мы новый зажжем. Обходились же раньше…
Я отмахнулась от нее.
– Да при чем тут огонь?! – Покрутила у нее перед носом запястьем. Сестра не прониклась и продолжала с недоумением смотреть на меня. Я пояснила несколько раздраженно: – Браслет пропал… Думала, может, во сне тут в постели как-нибудь снялся. Нету… Скорее всего, в церкви потеряла, когда сквозь толпу пропихивались. – Решительно встала с места и направилась в прихожую.
Сенька только вслед мне крикнула:
– Ты куда?
Я, накинув вчерашний вязаный балахон, запахнув его на груди наподобие узбекского халата, мрачно ответила:
– В церковь поеду… Может, кто нашел… Это ж не базар, а церковь, а каждый знает, что воровать – грех. Вдруг, найдется…
Сестра с сомнением поджала губы и покачала головой, словно не была уверена, что воровство – это грех. Но останавливать меня не стала.