Звезды пахнут снегом

© Наталья Юлина, 2022

ISBN 978-5-0056-8259-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первый рассказ

Бельчонок сам виноват

I часть. Немецкий мальчик Петенька

Двенадцатого апреля я приехала работать в Тянь-Шаньскую обсерваторию.

Итак, Алма-Ата. Сначала база, то есть перевалочный пункт в городе. Я приехала сюда в день, когда, обычно по понедельникам, машина с базы всех увозила наверх: астрономов, техников и прочих. Рядом со мной двое рабочих. У одного в авоське газеты столбиками и некоторый бесформенный пакет. У второго сумка непрозрачная. Их разговор, образный, ёмкий, почти без мата, полностью мне недоступен. Все слова знакомы, но связь между любыми двумя неуловима. Я слушаю, как песню на незнакомом языке, открыв рот, но для приличия отвернувшись. Интересно, пойму ли я этот язык когда-нибудь? Наконец, грузимся и в путь.

Сначала едем по улицам. Город, не похожий на те, что видела прежде. Он просторен. Нет муравейников, слепленных из домов, нет муравейников, слепленных из машин. Этот город не для муравьёв.

И вот мы из него выехали. Медленно поднимаемся по тополиной аллее прямо к горам. Цветет урюк. После черного снега Москвы – инопланетное чудо. Аллея прямо, не дрогнув, летит вперед, кажется, мы намерены выйти в космос.

Вот и началось. Слева река, мы в ущелье. Скалы вокруг, впереди ёлки. Но не ёлки, а ели: чинными девушками собираются вдали в кружок, в стаю, в цепь. Газик прыгает от моста к мосту. Река то слева, то справа: ревёт вот уже баритоном – тише, тише, и снег-свет. Белого всё больше, и вот весне конец. Снег и туман. Чуть разорвется туман, с надрывным гуденьем мотора в белые снежные ноздри уткнётся машина, но нет, извернётся в последний момент – останемся целы, и выше, и выше вперёд.

Прибыли, но видимость ноль. Почти вплотную подъехав в туманной мороке к избушке, заметим и камень огромный, избушка приткнулась к нему, и ель, этот камень подствольный держа, не роняя, сама между тем теряется где-то вверху. На избушке надпись: ТРАКТИРЪ. Рядом навес для машин. Под навесом что-то копает малыш.

Познакомимся быстро. Пятилетнему Пете не хватает общенья, ко всякому новому человеку, особенно к девушкам, он прилипал намертво: сколько можно копать в снегу, в июне в песке, или кататься на машинке с Настькой. Кошку он засовывал между собой и рулем и объезжал свои владения, между домами, потом в сторону мастерской и дальше до туалета и еще дальше до скал, где запертая калитка отделяет обсерваторию от камней, величиной с две мастерские.

Со мной малыш не церемонился, считая своей сверстницей. Когда ему сказали, что Наташа и его мама одногодки, он спросил меня: да, одногодки, но ты же младше?

Много времени мы вдвоем проводили в моей комнате, иногда, хотя редко, против моей воли. Однажды за окном разразилась пурга, и Петя разошелся, прыгал на кровати, кричал. Я скомандовала: «Идем гулять».

Снег лепил в лицо, дул ледяной ветер. Пройдя половину нашей проезжей дороги к выходу из экспедиции, он молча взял мою руку и пошел назад. Дома оказался снова нежным ласковым мальчиком.

– Наташа, расскажи мне историю.

– Какую тебе историю?

– Мне про Пушкина

.– Ну, слушай. Пошёл Пушкин на озеро. Подходит, а озеро замерзло. Отошел он от него и к елке направился. Прямо вплотную подошел. Подошел вплотную, а елка возьми да исчезни.

– Почему, Наташ, почему она исчезла?

– Туман был. И вот стоит он рядом с ёлкой, а её нет. И говорит тогда Пушкин: «Ну, брат Пушкин, ты совсем того».

– Что это, «того»?

– Ну, «того», это значит «этого».

– А чего, Наташа, этого?

– А этого значит того.

– Наташа! Я не понимаю. Ты меня обманываешь, это не про Пушкина.

– А про кого же?

– Не знаю. Про Пушкина – стихи.

Если в погоде появлялись признаки весны, мы с Петей гуляли по окрестностям. В сторону озера идем с ним по дороге – летом можно между скал по траве быстро сбежать, но апрель, и снега только чуть почернели. Дорога-змея, извиваясь, на прежнее место в долгой пробежке примчит, разве чуть пониже. Под ногами заледеневший песок и мелкие камни: ноги сами несут. «Петя, – кричу, – а вверх как, сил хватит?» Малыш хохочет: «Еще». Наконец, уж озеро близко, повернули назад. И что же? Вверх не вниз. Только сотню метров прошел: «Я голодный, Наташа. А голодный не ходит пешком». Я пытаюсь игрою, забавой заставить Петю про голод забыть и про то, что идти тяжело. Но Петя всё тише шагает, всё дольше на месте стоит. Развлекать малолетка не легче, чем его же тащить на горбу. Петя верблюда обнял, закачался, но чуть показались дома, – «сам» – закричал, спрыгнул на землю, и умчался, – не то, что верблюд.

Сидим с Петей у меня в комнате на кровати, я читаю. Петя обползает меня, суется с другой стороны и вдруг серьезно просит:

– Расскажи мне сказку. – Я тебе лучше книжку почитаю. – Про Пушкина? – Нет. Её написал Никольский. Он ученый. Читал разные книжки, а потом сам вот эту написал. Давным-давно, в начале шестнадцатого века на севере в лесу было такое место – монастырь.

– Это как Саратов?

– Нет, это крепость, и в крепости жили люди и за нас с тобой молились Богу. А вокруг было так. Перед монастырем озеро, и за монастырем тоже озеро. Выйдешь из ворот, встанешь на горке, и далеко, далеко видно.

– Как у нас?

– По-другому. У нас горы высокие и близко. Вот они даль и заслоняют. А там ровно, поэтому с высокого места далеко видно: белое озеро, мыс, за мысом ели черные в озере.

– А ты там тогда жила?

– Конечно. И вот в это время главным у них был Иоасаф. На самом деле он князь Оболенский, но нравилось ему в монастыре, и компания хорошая подобралась. Художник Дионисий с бригадой. Кто книгу там писал, тоже хороший человек.

– Никольский?

– Нет, другой. И отдельно от них, но вроде и рядом, ну, как ты среди взрослых, жил юродивый по имени Исидор.

– Юродивый, это что?

– Это такой клоун.

– Клоун? Это кто?

– А ты в цирке не был?

– Нет.

– Клоун вроде понарошку говорит, а вроде по правде. И была там женщина, в поварне работала, по имени Фекла. Дружила она с Исидором, и вот ее разговоры с ним я тебе почитаю. Да, он звал ее Поликсена.

– Пали сено, пали сено. Наташа, сено палить опасно.

– Ты не слышишь? Поликсена. Имя такое, от греков досталось. Поликсена подкармливала Исидора, и он приходил в поварню в любое время, когда ему захочется.

– А поварня, это что?

– Кухня. Поликсена, как твоя мама, стряпала там. Ну, слушай.

Что не весел, Исидорушко?

Не дает мне покоя, Поликсена, друг мой, желудок тощий. Не поел, – тоска, а поел – еще тощее тоска. Мысли напрягаются, каждая норовит кусок пожирнее отхватить, а я над ними, как курица над цыплятами: квохчу, а ни одной схватить не могу. Часа через два власть сатаны кончится, даст Бог, тогда и веселье пойдет.

– Наташа, мне не интересно.

– Хорошо. Я буду читать, а ты возьми книжку с картинками.

– Нет, я пошел.

– Ладно. Как ко мне придешь, я тебе почитаю.

– Я пошел.

II часть. Розамать

Роза полюбит, Роза любила, Роза не будет любить. Все три состоянья, как точки на линии жизни. Всё, что приходит, от линии этой идет и в ней исчезает. Ось времени – это любовь. Она же – оплот постоянства, надежности, веры в счастливый исход. Мера и плата за все – любовь, и расплата – отсутствие оной. Прост-таки нет ни начала, ни даже конца.

Опять неудача. Уехал. Забыл.

Манную кашу на завтрак уже наварила. Наказала Людмиле, как разложить по тарелкам, сколько кому. Ушла из трактира домой.

Петя еще не проснулся. Тоже легла. Закрыла глаза. Не думается. Не спится. Тошно смотреть на обшарпанные обои. Тошно думать без толку привычные мысли. Пете в школу, надо отсюда уехать. Но куда? Брат Иосиф в прошлом году объявился. Сам отыскал. Детство его прошло совсем близко от ее детдома. Зачем их разлучили? Чтоб по-немецки забыли? Она-то никогда и не знала. Родители исчезли, когда ей не исполнилось и года. Куда же все-таки ехать? В Алма-Арасане раньше работала, там, конечно, людей много, а что толку. Не хочется в Алма-Ате оставаться. Всё обрыдло. И Петенька не видел сверстников уже три года. Совсем взрослый. Он себя считает таким же взрослым, как все вокруг. Если б не он, вспорхнула бы, улетела. Здесь всё – отвращенье. Бабы – Бог с ними, а мужики – и не мужики вовсе. Не бабы, не мужики. Так, – манная каша. Нет, вот единственный, с кем можно хоть просто за жизнь подгрести, это Валька. Валька – трахнутый пыльным мешком, приехал на звезды смотреть. Если б подружкам из Братска сказала, вот бы смеху, никто б не поверил. Или подумали, с крышей мужик набекрень. Но Валька ей сочувствует. Валька Петю на вечер берет и уложит-придет, если она загуляет. Кроме Вальки у нее от всех перебор. Никакого терпенья смотреть на эти шерстяные шапочки, идиотские, вязаные, изуверские. Мучают ее эти шапки, руки чешутся шапку на пол схватить. И хочется в степь, на свободу. В Поволжье всё было не так. Ты что, хочешь к мужу, от которого сбежала? Хочешь, чтоб немкой дразнил, чтоб сына ударил, за то, что фашист? Всё что угодно, только не это.

Петенька встал незаметно и вышел. Минут через десять за дверью топ-топ частенько, маленький, сын. Тащит кашу в тарелке. Мамка болеет, решил. Стыдно. Встаю.

Роза девушка нежная, мать, а свет отвратительно резок.

Сказка про чёрного бычка

Черный бычок был убит, об этом утром в одиннадцать, – то есть, сел он в машину в 9, как только рабочее время пошло, – сообщил следователь. Сообщил он завхозу Вадиму Серафимычу с глазу на глаз. Сразу об этом ужасные слухи полезли. Что, мол, разумеется, физкультурник Семенов убил и насытился. Обжора Семенов ни ухом, ни рылом не слышал, не ведал, не знал. У спортсмена Семенова – алиби. Неделю он в отпуске был. Но вовсе не думал никто, что отпуск Семенов в долине трудился, (болел, отдыхал). Метрах в трехстах от приюта домик в скалах построил спортсмен. В домике много народу всегда веселилось. Они-то и съели. Семенов убил, думал каждый тихонько. Не то – менты. Тихого Валю назначили быть виноватым. На тихого Валю повесили штраф. Все сочувствовали, никто не встревал. Семенов, даром что физкультурник, может на месте глухом и напасть. Лучше подальше.

И тут Роза. Роза сказала, что видела сумку мяса большую в руках у Семенова прошлый четверг.

Снова мент на разведку приехал. Снова длинный писал протокол. И что же? Мистика. Тайна. Облом. Семенов мяса чужого не ел, не варил, не носил. Всё мясо его. Купил и носил. Каждый право имеет мясо в сумке носить, тем более кушать.

Валю добрые люди подвигли протест написать. Не ел, мол, не видел бычка ни в глаза, ни в кастрюле. Долго протест путешествовал в недрах юстиции мудрой. Вердикт однозначен: Валя телятину ел, он убивец.

Много еще про страдальца бычка можно писать и писать, и писать. Но бычка-то и нет. Значит – сказка.

Валя, как Роза, давно в свою жизнь не влюбленный. Валя, как Роза, три года уж, как разведен.

– Однажды в студеную зимнюю пору я из дому вышел.

– Был сильный мороз.

– Нет, Роза, нет. Мороз не причем. Были звезды. Они почему-то не стояли на месте, а переливались. Одна выкинет луч, тут же спрячет, другая мигнет и уставится прямо в глаза.

– Ты даешь.

– После, денег скопив, линзы купил, посчитал расстоянье, и вот они – звезды.

– Ну, и глядел бы.

– Да на чердак жена за мной следом примчалась, схватила, разбила, не хочет, чтоб мне хорошо.

– И что, из-за линзы развод?

– Ну, не совсем из-за линзы.

– А, так бы и говорил.

– Я так и сказал.

– А что дальше?

– Жизнь линзой скатилась под стол, как сказал поэт.

– Поэт. Может, поэт и покатился, только не ты. Ты человек, каких поискать.

– Под столом?

– Под столом, там пьяницам место. А ты непьющий. Нет, правда, ты – лучше других.

– Это правда. Лучше, хуже, но другой. Я, Роза, не люблю дурость.

– А кто ж ее любит?

– Да все любят. Только по дурости и живут, по законам ее… Ты заметила, я никого не осуждаю, но не люблю дурость. Дурость, дурь эта —только допусти, она тебя в себя, как в ковер закатает, и носа не высунешь.

– Это как?

– Дурость – сорняк, пока человек маленький, и дурость у него маленькая. Как у Петьки. Петька вообще без глупостей. У дочери моей гораздо их больше.

– Петенька мой, правда. Люблю.

– А растет человек, и дурость его с ним растет. Раньше люди от нее верою спасались. У меня деды в старой вере, и жили, и умерли. А я вот уже без веры. Вот на звезды и направился. Хоть и не полная, а вера. Думаю, звезды поумней нас будут.

– А я в Петеньку верю. Снилось тут мне, знаешь, что будто все на каком-то острове, и есть как будто нечего, и согреться нечем. И вдруг узнаем, что спастись можем, если кто-то залезет на самое высокое дерево и оттуда бросится камнем вниз, в воду. Никто лезть не хочет, а все мучаются, звереют некоторые. И вот утром просыпаюсь, а Петеньки рядом нет. Выхожу на берег и вижу его высоко на дереве. Сердце у меня чуть не остановилось. Уговаривать слезть начала сына, а он все выше, все быстрее лезет. Народ на берегу собрался. Молчат. И тут Петенька бросается вниз, но не тонет, а белой птицей над водой мелькнул и исчез. Тут у меня сердце оборвалось, и я проснулась.

– Нет, Роза, мне не нравится твой сон. Если ты будешь с Петьки пылинки сдувать, то он испортится и не только белой птицей не станет, а всё твое хорошее засрет. Хотя ты только во сне обмираешь о сыне, а наяву я что-то не наблюдаю. Держись, Роза. Он у тебя и без глупостей, потому как ты ему свою дурь не отдаешь.

– Я, дурь?

– Ну, да.

– Ну, знаешь.

– Обиделась.

– Да пошел ты.

– Обиделась.

– Да пошел ты.

– Ну, пошел, ну, что?

– Не лезь ко мне… Я таких, как ты…

– Обиделась.

– Звезды ему. Дури ему не надо, подавай ему звезды. Звездочет хренов.

– Обиделась.

– У тебя другие слова есть?

– Обиделась. Ладно уж, мотай давай к сыну. Того и гляди, проснется один и побежит опять мамку искать.

Прожив год в экспедиции – так все называли обсерваторию – я уехала зимой, а через год летом вернулась посмотреть, как они живут. Почти все вышли меня встречать, истопник сурово произнес: «Ты, Наташа, сильно похужела». Петенька начал карабкаться на меня, как на дерево, и спросил, гордясь, что мы теперь на равных: «Я в первый класс пойду, а ты в какой?» я ответила, что в самый, самый, самый последний. Петенька с недоверием на меня посмотрел.

Больше после того лета я не видела Петю, но от мамы Розы приходило письмо:

«Мы с Петей едем в Набережные Челны. Посылаю тебе лотерейный билет, если он выиграет, пришли до востребования».

Билет не выиграл.

И вот последнее воспоминание о Петеньке.

Весной, чуть повыше, там, где дорога, вильнув, поднялась над домами, в первых числах мая я решила покататься на лыжах.

За гору солнце едва опустилось, и майская каша схватилась морозом, я надела лыжи и оттолкнулась. В тот месяц Петя со мной не хотел разлучаться совсем и теперь проводил и остался у камня. Думала, холод, он быстро домой убежит, и я вниз понеслась.

Так-то легко, вот вверх – тяжело, чуть наступишь, наст провалился, а выбраться – силы нужны. Два часа выбиралась. Не знала, что Петя, одетый так, чтобы бегать на солнце, в резиновых сапожках на босу ногу, всё это время будет стоять, на снегу меня ожидая. Почти и стемнело. Смотрю, он стоит. Волосы ярко белеют, остальное – синее с синим слилось. Голос почти потерял. Ладошки – сосульки. Еле оттерла. Скорее домой. Петенька – рыцарь, единственный друг настоящий.

Второй рассказ

Обсерватория

I часть. Девушки наши

– Нет. Ты представь, не проснулась еще, слышу, кто-то ходит. Шуршит, не стесняясь, бумагой, старается в сумку попасть.

– Да ты что?

– Я испугалась. Кричу кыш, никакого ответа. Так же, блин, шуршат и шуршат.

– Я б запустила хоть чем.

– В кого? Я ж не вижу. Может, ворона.

– Где здесь вороны, ты что?

– Испугалась. Чуть поднялась на локтях.

– И что?

– Белки. Деловые. Обследуют всё. Пакет разорвали.

– Значит, в палатке дыра.

– Ты слушай. Конечно, дыра, да мне-то что толку? Как рыжих бестий прогнать?

– Рыжая бестия, так тебя твой Сашка зовет. Ученый.

– Гад он, ученый.

– Ты что?

– Ничего. Обещал, разойдусь, разведусь. А я опять залетела.

– А он?

– Гад. Ты лучше про белок послушай.

– А что?

– Да то. Убила я белку-заразу. Железку здоровую мой положил в головах – наверно, стащил. Схватила ее и по ним.

– И что?

– Заверещали, сбежали, как бабы из бани, если хлещет один кипяток, а этот, бельчонок лежит. И кровь

– Что теперь делать?

– Выбросила. Что делать.

– Нет, тебе-то что делать?

– Да что я, маленькая? В первый раз?

– Ой, Людка, дела.

– Да, ты языком смотри не трепи. Если кто здесь узнает, я на тебя все повешу, поняла?

– Да, брось, что же мы, не подружки? Ты хоть и крутая, а глупая Людка. Сказать секрет?

– Ну.

– Замуж иду. Заявленье подали.

– Ух, ты. Почему ж я такая? Вот че… ерт.

– Приглашаю, через три недели.

– Ты подумай. Вот девка счастливая. Наверно, в Москву уедешь теперь.

– Ну.

– Уедешь, я здесь буду одна.

– Что делать с тобой. Дура ты, Людка. В марте гуляли, тебе девятнадцатый стукнул?

– Сказанула. 19 исполнилось.

– Всё равно. Не надо рожать, жизнь искалечишь себе и ребенку, но и залетать-то зачем? Что ж ты такая у нас…

– Не тебе чета. Ты у нас деловая.

На этих же днях иду я от озера к нам. Слышу, Миша-жених посигналил. Остановил. Подвезу, говорит. Села. Хохотнул и мимо дороги вверх почти вертикально. Машина ползет, как беременная, переваливаясь с боку на бок. Камни стучат по дну, кузов вот-вот сорвется. Машина-старушка едва жениха переносит, не сдюжит, развалится, кажется, прямо сейчас. А Мише смешно. И что же? Хохочем вдвоем. Длинный срезав язык и подпрыгнув два раза, наконец, на дорогу попали, ура. Подъезжаем. Зоя-невеста не бросится Мише на шею, как завидит его. Издали ручкою пухлой махнет, вот жених и растает. Может, счастливою будет.

Но. Но всё, что ты знаешь, для местности данной не нужно, в ближних поселках девушки наши живут и законы соблюдают. свои

Ах, ах, что бы такое рассказать, чтобы скрыть правду. Да, задолго до экспедиции мое сердце остановилось, подумало и пошло в другую сторону. В прежние времена сказали бы, что оно разбилось.

Из разбитого сердца выходят все шлаки, названье которым любовь. Да, освобожденье пришло. Но слово свобода в свободе значений погрязло. То может быть этим, а после не этим, а тем. Моя же свобода уже утонула в душе. Душа тяжелеет, а дух всё свободней и тише.

Да, кто малахольного больше в свободе живет? – Только жмурик. Малахольный локтями-когтями не будет сражаться за пайку. Дела нет малахольному, кто там и в чем виноват. Для насельников местных свобода моя оказалась не всем по зубам. Раздражались. Но вернемся ко мне. Что же было? Было, не было. Было со мной. С ним, сейчас уж не знаю. А со мной – крушение, разрушение, ворошение. Именно в такой последовательности. Ворошение – моя жизнь в экспедиции.

Ну, во-первых, какой Он? Он – почти как Христос. Любящий всех, прощающий всех. А Христос может жить среди нас? В том-то и дело. Это и было причиной моего несчастья, да и счастья тоже. Я боялась за него. Мне казалось, что его жизнь в опасности, что его разум не выдержит не то, что разлуки со мной, а вообще без меня. Он и я – один человек. Без меня он только полчеловека и его полразума не в силах справиться с этой постоянной агрессией среды. У меня были приступы ощущения, что его распинают. Уже вбиты два гвоздя в руки. Он дергается от боли, бледнеет, пот бежит по щекам, струится по груди. Но вот он вскидывает голову и поет тонким срывающимся голосом:

Но. Но всё, что ты знаешь, для местности данной не нужно, в ближних поселках девушки наши живут и законы соблюдают. свои

II часть. Рабодень

Итак, новый месяц. Начинается в четверг, кончается в пятницу. Всего один день. Хороший месяц, быстрый.

Завтрак прошел незаметно, слава богам.

Дома ни капли воды. Сходила к бане с бидоном. Бочка пуста. В столовой Роза сказала, не знаю, нет у нее на запас ничего. Говорила, мол, Миша утром еще обещал. Чем это Миша так занят. Не может съездить, всего-то ехать десять минут вниз, там минут двадцать, пятнадцать с осторожностью вверх.

А зачем нам вода, спросим себя? Пить кофе, чтоб после в койку залечь до обеда, но книга не стоит того. Можно к Диане сходить, наверняка угостит, если не кофе, так чаем. Нет, будет долго и страстно о случаях в жизни своей ли, чужой распевать. Все-таки долг прежде всего, попьем кофе в лаборатории.

Вот я пришла на работу. Это – дом напротив трактира, чтоб работник к обеду успел. Впрочем, дома друг от друга так близко – и всего-то их три – от любого к любому почти так же мало идти. К тому же, где «корпус рабочий», если не знаешь, просто так не поймешь. Все – избушки.

Ступенька. Дверь туговата, руками обеими тянешь – и ты в темноте. Это тамбур. После двери второй свернула направо, кофе запахло и чем-то еще. Здесь – материальная часть всех научных исканий. Электронное сердце бьется лучше, когда алкоголь в проводах, вернее сосудах мужей-электронщиков наших.

Коля с Артуром – тандем замечательных пьяниц. Да и как не дружить, если винища, любого, наверное, баррель выпит, и проект существует выпить еще. Я всегда завидовала пьяницам. Теплые они люди. Бескорыстная дружба мужская не миф, не легенда, но тайный Орден Братьев по Жажде. Женщин в Ордене нет, и не будет, все равно, если женщина пьет.

Дернув дверь и увидев их лица, свой изъян я готова забыть. Вторник сегодня, вчера спиртное куда-то исчезло, всё мрак. В безысходности полной, полнее на свете и нет, – накаляют паяльники разом при виде меня. Молчат, настороженным взглядом Артур что-то тайное Коле сказал. Мне в Орден нельзя, я знаю.

А в комнате благостным ладаном веет. Разноцветье крошек цилиндров усатеньких, пыль, проводочки, громоздких приборов засилье – всё, кажется, ждет окончанья поста.

Кофе, хоть слабое средство, вскипает. Коля из колбы, варежкой старой ее прихватив, на три граненых стакана по чуточке всем разольет. Губы сожгу, но глотну. Пьем без сахара, соли, изысков прочих, буржуйских. «Деньги лишние в дело» – девиз, тоже тайный, но и мне, посторонней, – понятный. Что-то я говорю, что-то мне отвечают, но все помыслы Братьев не здесь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.