В стальных грозах

Ernst Jünger

In Stahlgewittern

© Klett-Cotta – J. G. Cotta’sche Buchhandlung Nachfolger GmbH, Stuttgart, 1920, 1961, gegr. 1959

© Перевод. А. Анваер, 2024

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

Посвящается павшим

В меловых окопах Шампани

Эшелон прибыл в Базанкур, маленький городок в Шампани. Мы выгрузились. Не веря своим ушам, с почти благоговейным трепетом вслушивались в тягучие такты железного громыхания фронта, в мелодию, которой на долгие годы суждено стать нашей обыденностью. Вдалеке в сером декабрьском небе растекался белый шар шрапнели. Повеяло дыханием сражения; оно заставило нас содрогнуться от странного чувства. Догадывались ли мы, что наступают дни, когда очень многих из нас поглотит нараставший до раскатистого грома рокот фронта – одних раньше, других позже?

За плечами мы оставили университетские аудитории, школьные парты, верстаки и за считаные недели боевой подготовки сплотились в огромное, воодушевленное целое. Выросшие в эпоху надежного мира и спокойствия, все мы тосковали по необычному, по великой опасности, и война опьянила нас. Мы выступали в поход, осыпаемые дождем цветов, нас дурманил аромат роз и запах крови. Ведь война одарит нас величием, силой, торжеством. Она представлялась нам мужским делом, веселой перестрелкой на цветущих, окропленных кровью лугах. «Нет смерти прекраснее в мире…»[1] Ах, только бы не остаться дома, только бы нам позволили участвовать!

– Поотделенно в колонну становись!

Трудный марш по глинистой почве Шампани быстро унял разгоряченную фантазию. Ранец, подсумок и винтовка давили на плечи свинцовой тяжестью.

– Короче шаг! Задним подтянуться!

Наконец мы добрались до места отдыха 73-го пехотного полка, деревни Оренвиль, одного из убогих населенных пунктов тех мест – пять десятков домов, сложенных из кирпича или известняка и теснившихся возле окруженной парком господской усадьбы.

Для глаз, привыкших к порядку городов, деревенская улица выглядела совершенно чуждо. Лишь кое-где мелькали немногочисленные, робкие, оборванные штатские; повсюду одетые в поношенную форму солдаты с обветренными, по большей части бородатыми лицами; они либо неторопливо куда-то брели, либо кучками стояли в дверях домов, приветствуя нас, новоприбывших, солеными шутками. В подворотне, источая запах горохового супа, дымила полевая кухня, окруженная разносчиками пищи и дребезжанием котлов. Казалось, жизнь здесь течет довольно тупо и медленно. Это впечатление только усугублялось видом ветшающей деревни.

Ночь мы провели в огромном амбаре, а наутро начштаба полка, обер-лейтенант фон Бриксен, распределил нас по подразделениям. Я попал в девятую роту.

Первый день на войне не обошелся без инцидента, который произвел на нас неизгладимое впечатление. Мы сидели в отведенной нам на постой школе, завтракали. Как вдруг неподалеку ударила череда глухих сотрясений, а из всех домов высыпали солдаты и бросились к въезду в деревню. Мы последовали их примеру, толком не зная зачем. Над нами снова грянул незнакомый вибрирующий шум, утонувший в оглушительном грохоте. Меня поразило, что люди вокруг, словно страшась какой-то ужасной угрозы, на бегу пригнулись, втянув голову в плечи. Все это казалось немного смешным – люди вели себя совершенно непостижимо.

Сразу после этого на опустевшей деревенской улице появились темные группки, тащившие черные свертки на брезентовых носилках или на скрещенных в замок руках. Со странно гнетущим ощущением нереальности, я неотрывно смотрел на окровавленного человека с безвольно повисшей неестественно согнутой ногой; он непрерывно хрипло кричал: «Помогите!», будто неминуемая смерть уже схватила его за горло. Человека унесли в дом, над входом которого вился на ветру флаг Красного Креста.

Что это было? Война показала свои когти и сбросила дружелюбную маску. Так загадочно, так безлично. Едва ли кто-нибудь думал в тот миг о противнике, о таинственном коварном существе, скрытом где-то там, вдалеке. Доселе невиданное событие произвело настолько сильное впечатление, что понять взаимосвязи стоило немалых усилий. Происшедшее поразило нас, как явление призрака при ярком полуденном свете.

Один снаряд разорвался наверху, у ворот замка, обрушив в их створ тучу камней и осколков, как раз когда напуганные первыми выстрелами обитатели устремились к выходу. Тринадцать убитых, в том числе военный дирижер Гебхард, хорошо мне знакомый по публичным концертам на набережной Ганновера. Привязанная лошадь учуяла опасность раньше людей, за несколько секунд до взрыва она вырвалась на волю и, не получив ни одной царапины, галопом поскакала во двор замка.

Хотя обстрел мог повториться в любую минуту, неодолимое любопытство тянуло меня к месту несчастья. Рядом с тем местом, куда ударил снаряд, болтался щиток, на котором какой-то остряк написал: «У снарядного угла». Значит, и до этого было известно, что замок при артобстреле наиболее опасен. На улице краснели большие лужи крови; кругом валялись пробитые каски и поясные ремни. Тяжелые железные ворота замка изрешечены осколками, придорожная тумба забрызгана кровью. Все это магнитом притягивало мой взгляд, и одновременно во мне происходила глубокая перемена.

В разговоре с товарищами я заметил, что у многих этот инцидент уже здорово поубавил воинственное воодушевление. О том, что он сильно подействовал и на меня, говорили слуховые галлюцинации, превращавшие дребезжание проезжающей телеги в смертельно опасный вибрирующий свист шального снаряда.

Впрочем, оно преследовало нас всю войну, это вздрагивание от каждого внезапного и неожиданного шума. Грохотал ли проезжающий мимо поезд, падала ли на пол книга, раздавался ли среди ночи крик – сердце на мгновение замирало в предчувствии большой и неведомой опасности. Ничего удивительного, ведь четыре года мы пребывали в густой тени смерти. При каждом нарушении обыденности это предчувствие, таившееся в глубокой тьме бессознательного, выскакивало наружу в образе смерти, словно предостерегающий привратник, – как в часах, над циферблатом которых в окошке ежечасно появляется смерть с песочными часами и косой в руках.

Вечером того же дня настала долгожданная минута: мы с полной выкладкой выступили на боевую позицию. Через развалины деревни Бетрикур, казавшиеся в сумерках фантастическим видением, дорога вывела нас к одинокому, скрытому в ельнике дому лесничего, «Фазанарию», где располагался полковой резерв, куда до этой ночи входила и девятая рота под командой лейтенанта Брамса.

Нас встретили, распределили по отделениям, и уже вскоре мы очутились в окружении бородатых, перемазанных глиной парней, которые приветствовали нас с известной долей благодушной иронии. Нас спрашивали, как дела в Ганновере и не знаем ли мы, скоро ли кончится война. Потом разговор, к которому мы жадно прислушивались, превратился в однообразный обмен короткими репликами об окопах, полевой кухне, участках траншей, артобстрелах и других делах позиционной войны.

Через некоторое время перед дверью лачуги, служившей нам квартирой, послышалось: «Становись!» Мы выстроились поотделенно и по команде «Заряжай! На предохранитель!» с тайным наслаждением вставили в магазин обойму боевых патронов.

Потом все шли в молчании, один за другим, словно наугад, вперед по ночной, испещренной темными перелесками местности. То и дело гремели одиночные выстрелы, яркими кометами, шипя, взлетали ракеты, после коротких, призрачных вспышек которых тьма казалась еще гуще. Монотонное дребезжание винтовок и саперных лопаток нарушил предупредительный оклик:

– Внимание, проволока!

Потом вдруг лязг падения и брань:

– Дьявол, хоть бы предупредил, что воронка!

Вмешивается капрал:

– Тихо, черт побери! Думаете, у француза уши дерьмом залеплены?

Дальше марш ускоряется. Неизвестность ночи, мерцание трассирующих пуль, тягучие вспышки винтовочного огня вызывают возбуждение, странным образом поддерживающее бодрость. Временами слышится холодный тонкий свист наугад выпущенной пули и стихает вдали. Как часто после того первого раза я в наполовину меланхолическом, наполовину взвинченном состоянии шагал по мертвой местности к передовой!

Наконец мы нырнули в один из ходов сообщения, которые белыми змеями вились в ночи к позициям. Там я, одинокий и озябший, очутился меж двух стенок, напряженно всматриваясь в раскинувшийся перед линией окопов еловый перелесок, где воображение рисовало мне всякие тени, меж тем как то одна, то другая шальная пуля с шумом пробивала листву и со свистом летела наземь. Единственное разнообразие в эту бесконечную тягомотину внес пришедший за мной старший товарищ, и вместе с ним я поплелся на выдвинутый вперед пост, где мы снова занялись тем же – наблюдением за ничейной полосой. Два разрешенных часа я, совершенно измученный, пытался забыться сном в этой голой меловой яме. Когда забрезжило утро, я был бледен и перемазан глиной, как и все; казалось, я живу этой кротовьей жизнью уже много месяцев.

Позиции полка извилистой линией пролегали в меловом грунте Шампани напротив деревни Ле-Года. Справа эта линия примыкала к искореженному взрывами перелеску, Снарядному лесу, далее зигзагом шла через громадные поля сахарной свеклы, где яркими пятнами виднелись красные штаны убитых французов, и заканчивалась у ручья, за которым начинались позиции 74-го полка; связь между полками обеспечивали ночные патрули. Ручей с шумом падал с запруды разрушенной мельницы, окруженной угрюмыми деревьями. Уже много месяцев его воды текли по черным пергаментным лицам погибших солдат французского колониального полка. Жуткое местечко, особенно по ночам, когда луна, проглядывая в разрывы облаков, создавала причудливые тени, а к журчанию воды и шелесту камыша примешивались диковинные звуки.

Служба была тяжелой и утомительной. Жизнь начиналась с наступлением сумерек, когда всему личному составу надлежало стоять в окопах. С десяти вечера до шести утра солдаты каждого отделения спали в очередь по двое, так что всяк мог за ночь насладиться двухчасовым сном, хотя из-за ранней побудки, поисков соломы и других мелких дел эти два часа большей частью превращались в короткие минуты.

Караульную службу несли либо в траншее, либо в одиночных укрытиях, связанных с основной позицией длинными и глубокими ходами сообщения; эти укрытия создавались ради безопасности, но, как выяснилось, в позиционной войне они были как раз опасны, и вскоре от них отказались.

Нескончаемые, изнурительные ночные караулы можно было кое-как выдержать в ясную погоду и даже в мороз, но они становились сущим мучением, когда шел дождь, а он сыпался с неба почти весь январь. Когда влага пропитывала натянутую на голову плащ-палатку, а потом шинель и форму и часами текла по телу, настроение катастрофически падало, и улучшить его не могли даже чавкающие по грязи шаги смены. Рассвет освещал утомленные, перепачканные мелом фигуры с бледными лицами, которые, стуча зубами, валились на гнилую солому в протекавших блиндажах.

Ох уж эти блиндажи! Просто открытые в траншеи, вырубленные в мелу ямы, прикрытые сверху слоем досок и присыпанные землей. После дождя с этой «крыши» в блиндаж еще долго капала вода, немудрено, что черный юмор снабдил их табличками с соответствующими надписями: «Сталактитовая пещера», «Мужская купальня» и проч. Если там устраивались на отдых несколько человек, они поневоле выставляли ноги в траншею, и все мимоходом о них спотыкались. В такой ситуации поспать и днем толком не получалось. К тому же на два часа мы заступали в дневной караул, а кроме того, чистили окоп, ходили за едой, кофе, водой и так далее.

Понятно, непривычная жизнь давалась нам очень тяжело, в особенности оттого, что большинство из нас в прежней жизни знали о настоящем физическом труде только понаслышке. Вдобавок на передовой нас встретили без той радости, на какую мы рассчитывали. Бывалые старики пользовались любой возможностью изрядно нас «помуштровать», и каждое скучное или неожиданное поручение неизбежно доставалось нам, «юным добровольцам». Впрочем, этот прихваченный из казарм на войну обычай, отнюдь не поднимавший нам настроение, исчез после первого совместного боя, когда мы тоже стали считать себя «стариками».

Время, когда роту переводили в резерв, было ненамного лучше. Отдыхали мы в «Фазанарии» или в лесу, в землянках, крытых еловым лапником; пропитанный гнилью пол хотя бы распространял приятное тепло. Иной раз там можно было проснуться в луже дюймовой глубины. До тех пор я знал ревматизм только по названию, но всего через несколько дней пребывания в этой вечной сырости ощущал боль во всех суставах. Во сне мне чудилось, будто в конечностях перекатываются вверх-вниз железные шары. Здесь ночью тоже не спали, а углубляли многочисленные ходы сообщения. Если француз не светил ракетами, то идти приходилось в полной темноте, буквально наступая на пятки идущему впереди, иначе будешь потом до утра блуждать в лабиринте траншей. Впрочем, обрабатывать грунт было легко: мощный меловой пласт, скрытый под тонким слоем глины и перегноя, легко поддавался ударам кирки. Порой кирка выбивала сноп зеленоватых искр – когда сталь натыкалась на вкрапления кристаллов железного колчедана, большие, размером с кулак. Они состояли из множества сплавленных в шар кубиков, сколы которых блестели как золото.

Просветом в невыносимом однообразии было ежевечернее появление полевой кухни на опушке перелеска. Когда с котла снимали крышку, по округе разносился восхитительный аромат гороховой каши с салом или других прекрасных деликатесов. Но и тут обнаруживалась темная сторона – сушеные овощи, каковые разочарованные гурманы язвительно окрестили «проволочными заграждениями» или «потравой полей».

Я даже нашел в своем дневнике сердитую запись от 6 января: «Кухня сегодня вечером привезла какую-то свинячью жратву из мороженой брюквы». Зато в записи от 14 января значится: «Чудесный гороховый суп, четыре порции, муки насыщения. Мы лопали наперегонки и спорили, в каком положении можно больше в себя впихнуть. По-моему, больше всего можно съесть стоя».

Нас щедро снабжали бледно-розовым шнапсом. Разливали его в крышки котелков; он сильно отдавал спиртом, но для холодной и сырой погоды был в самый раз. Табак нам выдавали только крепчайший, зато много. Типичный солдат тех дней, каким он врезался в мою память, выглядел так: часовой в островерхом шлеме с серым чехлом, руки в карманах длинной шинели, стоит в амбразуре и курит трубку, выпуская дым по прикладу винтовки.

Самыми приятными были дни отдыха в Оренвиле, когда мы отсыпались, стирали одежду, чистили оружие и амуницию и занимались строевой подготовкой. Рота квартировала в огромном амбаре; две крутые приставные лестницы служили входом и выходом. Хотя там было полно соломы, внутри стояли печки. Как-то ночью я во сне подкатился слишком близко к одной из них и проснулся оттого, что товарищи изо всех сил старались меня потушить. Я с ужасом осознал, что мундир на спине изрядно обгорел, так что мне потом долго пришлось ходить как бы во фраке.

После недолгого пребывания в полку мы окончательно расстались с иллюзиями, с какими шли в армию. Вместо чаемых опасностей нас ждали грязь, тяжелый физический труд и бессонные ночи, и все это требовало совершенно другого героизма. А еще хуже была скука, которая нервирует солдата больше, чем близость смерти.

Мы надеялись на наступление, но попали на фронт в самое неблагоприятное время, когда всякое движение замерло. Мелкие тактические вылазки тоже прекратились по мере того, как укреплялись позиции и огонь их защитников набирал силу. За несколько недель до нашего прибытия одна рота после слабой артподготовки отважилась на частную атаку, в ходе которой надо было преодолеть считаные сотни метров. Французы, как в тире, расстреляли атакующих; лишь единицы сумели дойти до их проволочных заграждений. Немногим уцелевшим, укрывшимся в воронках, пришлось дожидаться темноты, чтобы под ее покровом доползти до своих позиций.

Постоянное перенапряжение личного состава было обусловлено еще и тем, что позиционная война, которая требовала по-иному распоряжаться силами и средствами, стала для командования явлением совершенно новым и неожиданным. Огромное число караульных постов и бесконечные земляные работы большей частью были не нужны и даже вредны. Главное не в мощных инженерных сооружениях, а в мужестве и бодрости солдат. Углубление траншей, вероятно, спасало от ранений в голову, но оно же заставляло цепляться за оборонительные укрепления и претендовать на безопасность, от которой трудно отказаться. Вдобавок все больше усилий уходило на ремонт построенного. В противном случае могло произойти наихудшее – в оттепель схваченные морозом меловые стены траншей и окопов превращались в жидкую кашу.

Сидя в окопах, мы, конечно, слышали свист пуль, время от времени прилетали и снаряды с Реймсских фортов, но эти мелкие события войны были очень далеки от наших ожиданий. Тем не менее судьба порой напоминала нам, что за мнимыми случайностями таится кровавая и серьезная реальность. Так, 8 января в «Фазанарии» разорвался снаряд, убивший начштаба нашего батальона, лейтенанта Шмидта. Кстати, ходили слухи, что французский офицер, командовавший обстрелом, был владельцем этого охотничьего домика.

Артиллерия покуда стояла вплотную за позициями; даже на переднем крае располагалось полевое орудие, кое-как замаскированное брезентом. В разговоре с «пушкарями» я с удивлением узнал, что свист винтовочных пуль тревожит их гораздо сильнее, чем возможное попадание снаряда. Вот так всегда и бывает: опасности собственного военного ремесла кажутся более оправданными и не такими страшными.

В ночь на 27 января мы прокричали в честь кайзера троекратное «ура», а весь длинный фронт грянул «Славься в победном венце!»[2]. Французы ответили винтовочным огнем.

В те дни со мной произошла неприятность, которая едва не положила преждевременный и бесславный конец моей военной карьере. Рота располагалась на левом фланге, и под утро, после бессонной ночи, мне с товарищем пришлось отправиться к ручью, на парный пост. От холода я вопреки запрету накинул на голову одеяло и привалился к дереву, а винтовку поставил рядом, в кустах. Как вдруг сзади послышался шорох, я протянул руку за винтовкой, но схватил воздух – оружие исчезло! Оказывается, ко мне подкрался дежурный офицер и незаметно забрал винтовку. В наказание он послал меня, вооруженного киркой, в направлении французских позиций, до которых было метров сто, – замысел поистине индейский по коварству, едва не лишивший меня жизни. Пока я стоял на этом штрафном посту, патруль из трех добровольцев продирался сквозь высокие камыши на берегу ручья, двигались они так беспечно и с таким шумом, что французы мигом заметили их и обстреляли. Один, по имени Ланг, был ранен, и с тех пор его никто не видел. Так как я находился в непосредственной близости от них, мне тоже кое-что досталось от весьма популярной тогда групповой стрельбы. Отсеченные пулями ветки ивы, под которой я стоял, буквально свистели у меня над ухом. Я стиснул зубы и из упрямства не двигался с места. На рассвете меня оттуда забрали.

Мы страшно обрадовались, узнав, что наконец-то покинем эти позиции, и отметили прощание с Оренвилем пивной вечеринкой в амбаре. Сменил нас Саксонский полк, и 4 февраля 1915 года мы пешим маршем выступили назад в Базанкур.

От Базанкура до Атоншателя

В Базанкуре, унылом шампанском городишке, роту расквартировали в школе, которая благодаря любви наших людей к порядку очень скоро приобрела вид мирной казармы. У нас был дежурный унтер-офицер, пунктуально будивший нас по утрам, назначались дневальные, а капралы каждый день проводили вечернюю поверку. Каждое утро роты выходили на окрестные заброшенные поля, чтобы по нескольку часов усиленно заниматься строевой подготовкой. Через считаные дни я избавился от этой муштры; полковое начальство направило меня на учебные курсы в Рекувранс.

Рекувранс оказался отдаленной, спрятавшейся среди красивых меловых холмов деревушкой, где собрали группу молодых людей из всех полков нашей дивизии, чтобы под руководством опытных офицеров и унтер-офицеров основательно обучить их военным премудростям. В этом отношении – и не только в этом – мы, солдаты 73-го, были многим обязаны лейтенанту Хоппе.

Жизнь в отрезанной от мира глухомани являла собой странную смесь казарменной муштры и студенческой свободы, да, именно студенческой, ведь подавляющее большинство личного состава всего несколько месяцев назад заполняло аудитории немецких университетов. В течение дня воспитанников муштровали по всем правилам искусства, а вечерами они вместе со своими учителями собирались вокруг привезенных из армейской лавки в Монкорне огромных бочек, чтобы столь же основательно покутить. Когда в предрассветные часы подразделения вываливались из «кабачков», аккуратные известняковые домики деревни становились свидетелями поистине студенческого буйства. Кстати, начальник курсов, капитан, имел похвальную воспитательную привычку на следующее утро исполнять службу с удвоенным усердием.

Однажды мы оставались на ногах сорок восемь часов кряду – и вот по какой причине. У нас был похвальный обычай после пирушки под надежной охраной доставлять нашего капитана на его квартиру. В один прекрасный вечер эту важную миссию доверили безбожно пьяному парню, напомнившему мне магистра Лаукхарда[3]. Очень скоро он вернулся и радостно доложил, что до кровати начальника не довел, уложил его ночевать в коровнике.

Наказание не заставило долго себя ждать. Только мы добрались до школы и уже хотели пойти на боковую, как от гарнизонной караулки донесся барабанный сигнал тревоги. Мы оделись и бегом помчались к месту сбора. Там уже стоял наш капитан, явно в более чем дурном настроении.

Он встретил нас возгласом:

– Пожарная тревога! Горит караульное помещение!

На глазах у изумленных местных жителей мы выкатили из водокачки пожарный насос, навинтили на него шланг и принялись искусно окатывать караулку воображаемыми струями. Стоя на каменных ступенях крыльца, злющий капитан командовал учением и окриками подгонял нас, чтоб не ленились. Временами он обрушивался на какого-нибудь солдата или гражданского, который вызывал у него особый гнев, и приказывал увести его с глаз долой. Несчастного немедля оттаскивали за дом. Когда начало светать, мы, едва держась на ногах, все еще стояли у рычагов насоса. Наконец капитан дал команду разойтись и готовиться к строевым занятиям.

Когда мы явились на плац, он был уже там, гладковыбритый, бодрый и свежий, готовый с особым усердием взяться за наше воинское обучение.

Отношения между нами, курсантами, были в высшей степени товарищескими. Здесь я завязал тесную дружбу, упроченную на полях многих сражений, с такими чудесными парнями, как Клемент, позднее убитый под Монши, художник Теббе, погибший при Камбре, братья Штайнфорт, павшие на Сомме. Жили мы по трое или по четверо и вели общее нехитрое хозяйство. Особенно хорошо я помню ужины с яичницей и жареной картошкой. По воскресеньям мы баловали себя обычной в этих местах крольчатиной или курочкой. Так как я отвечал за продукты к ужину, хозяйка однажды показала мне несколько расписок, полученных от занимавшихся реквизициями солдат; эти расписки – настоящая антология народного юмора – имели большей частью такое содержание: «Рядовой Н. оказал кой-какие любезности дочери хозяйки дома и для укрепления здоровья реквизировал дюжину яиц».

Местные жители очень удивлялись, что мы, простые солдаты, более или менее бегло говорим по-французски. Иногда в связи с этим возникали весьма забавные ситуации. Так, однажды утром мы с Клементом сидели в деревенской цирюльне, когда кто-то из очереди на малопонятном диалекте шампанских крестьян крикнул цирюльнику, который как раз в это время брил Клемента: Eh, coupe la gorge avec![4] – и провел ребром ладони по горлу.

К его ужасу, Клемент, не изменившись в лице и выказав хладнокровие, достойное воина, ответил: «Quant à moi, j’aimerais mieux la garder»[5].

В середине февраля нас, солдат 73-го, настигла весть о больших потерях нашего полка под Пертом, и мы крепко горевали, что в эти дни находимся далеко от наших товарищей. Благодаря ожесточенному сопротивлению на обороняемом участке в «Ведьмином котле» полк заслужил почетное наименование «Пертские львы», которое сопровождало нас на всех участках Западного фронта. Кроме того, мы были известны как «гибралтарцы», поскольку носили на манжетах голубую ленту «Гибралтар» в память о Ганноверском гвардейском полке (впоследствии он и стал 73-м), который в 1779–1783 годах оборонял эту крепость от французов и испанцев.

Горестная весть пришла поздним вечером, когда мы во главе с лейтенантом Хоппе, как обычно, бражничали. Один из собутыльников, долговязый Беренс, тот самый, что уложил капитана спать в коровнике, оправившись от испуга, хотел было уйти, «потому что пиво не лезет ему в глотку». Хоппе, однако, остановил его замечанием, что это несовместимо с солдатскими обычаями. Хоппе был прав; сам он через несколько недель погиб у Лез-Эпаржа, перед стрелковой цепью своей роты.