В стальных грозах

Лез-Эпарж

Молодая лесная зелень ярко поблескивала в утренних лучах. Едва заметными тропками мы пробирались к узкому оврагу позади передовой. Нам объявили, что после двадцатиминутной артподготовки в атаку пойдет 76-й полк, а мы должны в готовности стоять в резерве. Ровно в двенадцать наша артиллерия открыла сильный огонь, мощным эхом отдававшийся в лесистых ущельях. Здесь мы впервые услышали весомое словосочетание «ураганный огонь». Мы сидели на ранцах, в бездействии и возбуждении. К командиру роты подбежал вестовой и торопливо выпалил:

– Три передовые линии в наших руках. Захвачено шесть орудий!

Мы ответили громким «ура». В нас взыграло боевое безрассудство.

Наконец пришел долгожданный приказ. Длинной шеренгой мы двинулись вперед, туда, откуда доносилась трескотня ружейной пальбы. Дело принимало серьезный оборот. В стороне от лесной тропинки, в гуще ельника, раздавались глухие разрывы, с шумом сыпались сучья и земля. Один оробевший солдат под вымученные смешки товарищей бросился наземь. Потом по рядам пронесся клич смерти:

– Санитары, вперед!

Вскоре мы миновали место, где только что разорвался снаряд. Раненых уже унесли. Вокруг свежей воронки на кустах висели окровавленные клочья обмундирования и человеческой плоти – странное, гнетущее зрелище; в воображении возник образ сорокопута, насаживающего добычу на шипы терновника.

У Большой траншеи жуткая неразбериха. Раненые, умоляя дать им воды, сидели на обочине; пленные с носилками во весь дух бежали в тыл; ездовые на передках артиллерийских орудий галопом гнали лошадей сквозь огонь. Справа и слева снаряды глухо били в мягкую почву, с деревьев падали тяжелые сучья. Посреди дороги лежала убитая лошадь, вся в огромных ранах, из брюха вывалились дымящиеся внутренности. Среди этих величественных и кровавых картин царило неожиданное бурное веселье. Привалившись к дереву, бородатый ландверовец кричал:

– Ребята, поднажмите, француз бежит!

Наконец мы достигли места неистовой пехотной схватки. Лес по окружности рубежа атаки был вчистую уничтожен артиллерийским огнем. На изрытой разрывами ничейной полосе лежали жертвы атаки – головой к противнику; серые мундиры едва выделялись на земле. Огромный пехотинец с залитой кровью рыжей окладистой бородой лежал, устремив в небо остекленевший взгляд, вцепившись руками в рыхлую землю. Молодой парень, корчась, метался в воронке; лицо уже тронуто желтоватым смертным оттенком. Казалось, наши взгляды были ему неприятны, он натянул шинель на голову и затих.

Наш строй рассыпался. То и дело, описывая длинную резкую дугу, с шипением подлетали снаряды; молнии разрывов высоко взметали землю в этом голом месте. Пронзительный визг гранат полевых орудий я не раз слышал еще в Оренвиле; он и здесь не казался мне чересчур опасным. Порядок, в каком теперь двигалась под обстрелом наша рота, развернувшись повзводно, действовал успокаивающе, и я подумал, что боевое крещение оказалось менее страшным, чем я ожидал. Странным образом не осознавая реальность, я внимательно выискивал цели, по которым могли метить снаряды, и не догадывался, что противник уже изо всех сил лупит именно по нам.

– Санитары!

У нас первый убитый. Рядовому Штёльтеру шрапнелью разорвало сонную артерию. Три индивидуальных пакета в мгновение ока пропитались кровью. За несколько секунд парень истек кровью. Мимо пронеслись две упряжки с орудиями, вызвав на себя еще более яростный огонь. Лейтенанта-артиллериста, который искал на предполье раненых, швырнуло на землю взметнувшимся столбом взрыва. Он медленно поднялся и с подчеркнутым спокойствием пошел назад. Мы смотрели на него во все глаза.

Уже темнело, когда мы получили приказ выдвинуться дальше вперед. Путь проходил сквозь густой, искореженный снарядами подлесок к бесконечному ходу сообщения, где убегающие французы побросали снаряжение. Вблизи деревни Лез-Эпарж, хотя войск впереди не было, пришлось долбить позиции в твердом каменистом грунте. В конце концов я рухнул в кусты и уснул. Иногда в полудреме я видел, как высоко надо мной, искря взрывателями, пролетали чьи-то снаряды.

– Приятель, подъем, выступаем!

Я проснулся в мокрой от росы траве. Под треск пулеметной очереди мы бросились обратно в ход сообщения и заняли покинутую французами позицию на опушке леса. Сладковатый запах и висевший на колючей проволоке тюк пробудили мое любопытство. Я вылез из окопа в предрассветный туман и очутился перед скорченным французским трупом. Похожая на рыбью, гниющая зеленоватая плоть просвечивала сквозь изорванное обмундирование. Я отвернулся и в ужасе отпрянул: рядом со мной под деревом сидела человеческая фигура в блестящей французской портупее, на спине ранец, увенчанный круглым котелком. Пустые глазницы и пучки слипшихся волос на черно-коричневом черепе подсказали, что это не живой человек. Еще один сидел, нагнувшись далеко вперед, так что тело казалось переломленным пополам – торс буквально лежал на вытянутых ногах. Вокруг еще десятки трупов, разложившихся, обызвествленных, мумифицированных, застывших в жуткой пляске смерти. Должно быть, французы месяцами сидели в окопах подле своих мертвецов, но так их и не похоронили.

Незадолго до полудня солнце рассеяло туман и принесло приятное тепло. Я довольно неплохо выспался возле окопа, и теперь мной овладело любопытство – осмотреть брошенную противником и захваченную накануне траншею. Дно было завалено кучами провианта, боеприпасами, снаряжением, оружием, письмами и газетами. Блиндажи напоминали разграбленные лавки старьевщиков. Среди этого разгрома лежали трупы доблестных защитников, чьи винтовки по-прежнему глядели в амбразуры. В разбитых бревнах наката застряло мертвое тело без головы и шеи, хрящи и кости белели в красновато-черной плоти. Уму непостижимо. Рядом – молоденький солдат, руки его сжимали оружие, остекленевший взгляд устремлен в прицел. Со странным ощущением я смотрел в мертвые вопрошающие глаза – с содроганием и ужасом, так и не покинувшим меня окончательно всю войну. Карманы убитого были вывернуты, рядом лежал опустошенный кошелек.

Я не спеша шагал по разоренной траншее, огонь меня не донимал. То было короткое предполуденное время, которое еще не раз в боях служило мне благословенной передышкой. Я воспользовался ею, чтобы более-менее беззаботно и спокойно все осмотреть. Чужое вооружение, темнота блиндажей, пестрое содержимое ранцев – все было новым и загадочным. Я рассовал по карманам французские патроны, отстегнул полотнище шелковистого мягкого брезента и даже прихватил обшитую синей тканью фляжку – чтобы через три шага все выбросить. Красивая полосатая рубашка, валявшаяся рядом с распотрошенным офицерским багажом, так меня соблазнила, что я скинул форму и с головы до ног облачился в новое белье. Как же меня радовало приятное щекотание чистой льняной ткани.

Принарядившись, я отыскал освещенный солнцем уголок, уселся на бревно и штыком вскрыл консервную банку, чтобы позавтракать. Потом набил трубку и принялся листать разбросанные вокруг французские журналы, привезенные на позиции, как я понял по дате, накануне Вердена.

Не без содрогания я вспоминаю, как во время этого завтрака пытался разобрать какой-то странный маленький аппарат, лежавший на дне окопа и по совершенно необъяснимой причине принятый мною за полевой фонарик. Лишь много позже до меня дошло, что предмет, которым я тогда беспечно забавлялся, был снятой с предохранителя ручной гранатой.

Из леса, вплотную подступавшего к линии окопов, с нарастающей силой заработала немецкая батарея. Очень скоро в ответ заговорили и вражеские пушки. Внезапно за спиной раздался грохот, я обернулся и увидел взметнувшийся в небо столб дыма. Пока еще плохо знакомый с шумами войны, я не умел отличить свист, шипение и хлопки наших пушек от звуков учащавшихся разрывов вражеских снарядов и составить из этого картину происходящего. Прежде всего, я не мог объяснить себе, почему на нас сыпалось со всех сторон и почему свистящие трассы снарядов как бы беспорядочно перекрещивались над лабиринтами окопов, где врассыпную лежали мы. Впечатление, которому я не видел причин, тревожило меня и заставляло задуматься. Я столкнулся с механикой боя как неопытный новобранец – проявления воли, направляющей сражение, казались мне странными и бессвязными, будто все происходило на какой-то другой планете. При этом я не испытывал страха; полагая, что меня никто не видит, я не мог поверить, что кто-то в меня целится и может попасть. Вернувшись во взвод, я совершенно равнодушно смотрел на ничейную землю. То было мужество неопытности. В записную книжку я заносил – как и позднее – время, когда обстрел стихал либо усиливался.

К полудню артиллерийский огонь обернулся безумной вакханалией. Вокруг непрерывно полыхали разрывы. В воздухе смешивались белые, черные, желтые тучи дыма. С особенной силой рвались снаряды, выпускавшие черный дым, – бывалые солдаты называли их «американцами» или «угольными ящиками». Десятками сыпались снаряды с детонаторами, звенящий свист которых напоминал пение канарейки. Воздух флейтой вибрировал в их прорезях, когда они, этакие медные куранты или механические насекомые, пролетали над полосой разрывов. Поразительно, но лесные птички, казалось, не обращали ни малейшего внимания на этот тысячеголосый грохот; они мирно сидели среди расколотых ветвей над пеленой дыма. В коротких паузах между взрывами слышалось их призывное щебетание, их беззаботная радость, больше того, лавина звуков вокруг словно только возбуждала их ликование.

Временами, когда обстрел усиливался, солдаты призывали друг друга к бдительности. В видимой мне части траншеи из ее глиняных стен местами уже выбило порядочные куски, однако и здесь царила полная готовность. Снятые с предохранителей винтовки выставлены в амбразуры, солдаты внимательно всматривались в затянутый дымом участок перед линией окопов. Порой они поглядывали вправо и влево, чтобы убедиться, на месте ли соседи, и улыбались, встречаясь взглядом со знакомыми.

Однажды я с товарищем сидел на врезанной в стену траншеи глиняной скамье. Как вдруг что-то громко стукнуло в доску амбразуры, через которую мы вели наблюдение, и в глину между нашими головами ударила винтовочная пуля.

Мало-помалу появились раненые. Невозможно было увидеть происходящее в лабиринте траншей и окопов, но участившиеся крики «Санитары!» указывали, что обстрел начал действовать. То и дело возникали торопливые фигуры с белыми, издалека заметными повязками на голове, шее или руке и исчезали в тылу. По старинному солдатскому поверью, людей с легкими ранениями надлежало отправлять в безопасное место, потому что легкое ранение зачастую лишь предвестник тяжелого.

Мой товарищ, вольноопределяющийся Коль, сохранял то пресловутое севернонемецкое хладнокровие, которое, пожалуй, и создано именно для таких ситуаций. Он лениво жевал сигару, которая все время гасла, и вообще сидел чуть ли не с сонным видом. Его не вывел из равновесия даже грянувший за спиной жуткий треск – словно одновременно пальнули из тысячи ружей. Оказалось, в лесу вспыхнул пожар. Трескучие языки пламени ползли вверх по древесным стволам.

Меня тем временем охватила странная тревога. Надо сказать, я страшно завидовал «Пертским львам», сумевшим пережить «Ведьмин котел», от которого меня избавило пребывание в Рекуврансе. И когда в наш угол стали очень уж часто залетать «угольные ящики», я несколько раз спросил Коля, который побывал в том котле:

– Скажи, здесь сейчас как в Перте?

К моему разочарованию, он каждый раз отвечал, небрежно махнув рукой:

– Пока еще и близко нет.

Когда же обстрел усилился настолько, что от разрывов черных чудовищ наша скамейка начала трескаться и вибрировать, я снова рявкнул ему в ухо:

– Ну, теперь-то так, как у Перта?

Коль был весьма добросовестным солдатом. Он привстал, пытливо огляделся и, к вящему моему удовлетворению, прорычал в ответ:

– Скоро будет так же!

Этот ответ наполнил меня дурацкой радостью – он удостоверил, что я участвую в по-настоящему серьезном сражении.

В этот миг на углу нашего участка траншеи возник какой-то человек:

– Следуйте влево!

Мы передали приказ дальше и зашагали вдоль затянутой густым дымом позиции. Недавно вернулись разносчики пищи, и на бруствере исходили паром сотни оставленных котелков. Кто мог сейчас думать о еде? Мимо нас едва протиснулась толпа раненых в пропитанных кровью бинтах, на свинцово-бледных лицах читалось возбуждение боя. Наверху, по кромке окопа, торопливо уносили носилки за носилками с ранеными товарищами. В душе нарастало тяжелое предчувствие.

– Осторожно, парни, моя рука, рука!

– Вперед, вперед, не отставать!

Я узнал лейтенанта Зандфоса, он с отсутствующим видом, не мигая, торопливо спешил вдоль траншеи. Широкая белая повязка на шее придавала ему странно беспомощный вид, и, наверно, поэтому он в тот миг напомнил мне утку. Я видел все будто во сне, где жуткое и пугающее прячется под маской смехотворного. Минутой позже мы быстро прошагали мимо полковника фон Оппена, который, засунув одну руку в карман френча, давал указания своему адъютанту. «Ага, дела идут по уму и по плану», – мелькнуло у меня в голове.

Траншея кончилась в перелеске. В нерешительности мы столпились под могучими буками. Из густого подлеска вынырнул наш взводный, лейтенант, и крикнул старшему унтер-офицеру:

– Рассыпаться цепью и идти на заход солнца. Там займете позицию. По готовности доложить. Я буду в блиндаже на поляне.

Чертыхаясь, унтер принялся командовать.

Мы рассыпались цепью и в ожидании залегли в череде мелких углублений, вырытых в земле какими-то предшественниками. В шутливую перепалку внезапно вторгся леденящий душу рев. В двадцати метрах позади из белого облака разрыва в кроны деревьев взлетели комья земли. По лесу несколько раз прокатилось гулкое эхо. Застывшие глаза испуганно смотрели друг на друга, тела, ощущая полную свою беспомощность, припали к земле. Разрывы следовали один за другим. Удушливые газы расползались по подлеску, густой дым окутал макушки деревьев, стволы и ветви с шумом валились на землю, повсюду слышались громкие крики. Мы повскакали на ноги и, подгоняемые вспышками и ударными волнами, сломя голову побежали, ища укрытия и, словно затравленные звери, пытаясь найти спасение у огромных древесных стволов. Блиндаж, куда бежали многие, в том числе и я, раскурочило прямым попаданием, взрыв поднял в воздух накат, взметнул вверх тяжелые бревна.

Мы с унтер-офицером, с трудом переводя дух, забежали за могучий бук, как белки, прячущиеся от летящих в них камней. Совершенно машинально, подстегиваемый новыми и новыми разрывами, я бежал за начальником, а он порой оборачивался, сверлил меня диким взглядом и кричал:

– Да что ж такое? Что ж это творится?

Как вдруг в переплетении выступавших из земли корней что-то сверкнуло, и сильный удар по левому бедру свалил меня наземь. Я было решил, что меня стукнуло комом земли, но тепло обильно текущей крови подсказало, что я ранен. Позже выяснилось, что рана поверхностная – удар острого осколка ослабил лежавший в кармане бумажник. Прежде чем рассечь мне мышцу, осколок, как острая бритва, вспорол целых девять слоев плотной кожи.

Я бросил ранец и побежал к траншее, из которой мы вышли. Туда же, будто лучи, со всех сторон стекались раненые из обстреливаемого леса. Ужасные минуты – путь преграждали тяжелораненые и умирающие. Один, по пояс голый, лежал с развороченной спиной на краю траншеи. Другой, у которого с затылка на лоскуте кожи свисал треугольный осколок черепа, все время пронзительно, душераздирающе кричал. Здесь было царство великой боли, и я впервые заглянул через щелочку в глубины ее демонического ада. А разрывы не прекращались.

Я совершенно потерял голову. Бесцеремонно расталкивая всех и вся, в спешке несколько раз упал, но в конце концов выбрался из адской неразберихи на волю. И, как обезумевшая лошадь, помчался по густому подлеску, по тропинкам и полянкам, пока не рухнул без сил в каком-то перелеске у Большой траншеи.

Уже смеркалось, когда меня случайно заметили двое санитаров, осматривавшие окрестность. Они положили меня на носилки и отнесли в крытый бревнами санитарный блиндаж, где я провел ночь, со всех сторон стиснутый другими ранеными. Усталый врач стоял среди стонущих людей, перевязывал раны, делал уколы и спокойным голосом давал указания. Я укрылся шинелью умершего раненого и провалился в сон со странными сновидениями – от начавшейся лихорадки. Один раз ночью я проснулся и увидел, что врач продолжает работать при свете фонаря. Какой-то француз не переставая кричал, и кто-то рядом со мной проворчал:

– Ох уж эти французы. Пока не накричатся всласть, не успокоятся.

Потом я опять заснул.

Когда наутро меня понесли дальше, шальной осколок продырявил парусину носилок между моими коленями.

Вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный фургон; они курсировали между передовой и дивизионным лазаретом. Мы галопом понеслись прочь от находившейся под сильным обстрелом Большой траншеи. Спрятанные под брезентовым верхом, вслепую мчались сквозь опасность, преследовавшую нас своей оглушительной поступью.

Среди нас, задвинутых на носилках в фургон, как буханки хлеба в печь, был солдат, раненный в живот. Рана причиняла ему страшные мучения. Он по очереди просил каждого из нас взять пистолет санитара, висевший под тентом, и положить конец его страданиям. Никто не отвечал. Мне же еще только предстояло познакомиться с ощущением, какое испытывает раненый, для которого каждый дорожный ухаб или колдобина словно удар молотком по тяжелой ране.

Лазарет развернули на лесной поляне. Там длинными полосами расстелили солому, а на соломе поставили шалаши. По множеству раненых было сразу понятно, что идет значительное сражение. При виде генерала медслужбы, который инспектировал лазарет посреди всей этой кровавой суматохи, у меня снова возникло то с трудом поддающееся описанию чувство, какое возникает, когда видишь человека, окруженного стихийными ужасами и сумятицей, но с муравьиным упорством занятого наведением своих порядков.

Утолив голод и жажду, покуривая сигарету, я лежал в длинном ряду раненых на соломенной подстилке и пребывал в том легкомысленном расположении духа, какое охватывает человека, когда он хоть и не вполне безупречно, но, во всяком случае, выдержал экзамен. Подслушанный короткий разговор заставил меня призадуматься:

– Что у тебя, приятель?

– Мочевой пузырь прострелили.

– Очень больно?

– Да не в этом дело. Дело в том, что я уже негоден к службе…

Еще до полудня нас переправили в большой сборный пункт в церкви деревни Сен-Морис. Там уже стоял под парами санитарный эшелон, который через два дня доставил нас в Германию. По пути я смотрел на поля, где весна уже полностью вступила в свои права. В поезде за нами добросовестно ухаживал спокойный, немногословный человек, приват-доцент философии. Первым делом он перочинным ножом освободил мою ногу от сапога. Некоторым людям дан особый дар заботы о других; мне становилось легче, уже когда я просто видел, как он сидит у ночника и читает книгу.

Поезд привез нас в Гейдельберг.