Инструкция по выживанию для тех, кто не хотел выжить

– Распишитесь вот здесь, – говорит женщина за стойкой.

У неё идеально гладкие ногти. Цвет «винный закат». Я бы, наверное, так и сказала, если бы продавала эти лаки. Винный закат. Пепельный декаданс. Заметное отсутствие жизни.

– Это что? – спрашиваю.

– Подтверждение получения тела.

Я не подписывала ничего, когда его у меня отняли.

Шариковая ручка дрожит в пальцах. Кажется, я забыла, как писать, или как держать ручку, или как двигать рукой. В любой другой день я бы сказала, что у меня инсульт. Сегодня – просто пятница.

Расписываюсь.

Каракули на бумаге – доказательство того, что кто-то ещё жив. В смысле – я.

– Хотите взглянуть? – спрашивает она.

Хочу ли я. Что за дурацкий глагол. Хочу ли я посмотреть на мужа, который теперь числится в реестре нежилых. Я киваю, но не потому что хочу, а потому что если скажу «нет» – не смогу себе этого простить.

Она ведёт меня по коридору. Плитка под ногами скользкая, в голове – шум, как будто я под водой.

Дверь. Табличка.

Кусок мира, откуда теперь никто не возвращается.

Я смотрю.

Он.

Не он.

– Всё в порядке, – отвечаю я ей на самый тупой вопрос в мире, который можно задать человеку, который пришёл забирать мёртвое тело своего мужа.

Не знаю, почему. Наверное, чтобы кто-то из нас точно знал, что всё в порядке.

Я иду по улице и вдруг понимаю, что мне нечего сказать. Вообще.

Не то чтобы я раньше была особо многословной, но теперь – тишина. Даже внутри головы. А раньше он болтал за двоих. С серьёзным лицом рассказывал, как наш холодильник – агент под прикрытием.

– Варя, ты не замечаешь? Он каждый день делает вид, что работает, а на самом деле – следит. Камера в майонезе. Прослушка в огурцах. Холодный, расчетливый, бездушный. Настоящий бухгалтер КГБ.

– Так, – говорила я, – отставить конспирологию.

– А ты не думала, что именно так они и говорят, когда уже завербованы?

Он был дурак.

Мой дурак.

Я всегда смеялась, даже когда он пересказывал это в третий раз. У него была такая тактика – повторять, пока не надоест, а потом ещё раз, чтобы добить.

И каждый раз, подходя к холодильнику, он стучал по дверце, как по сейфу, и говорил:

– Работай, падла. Я тебя раскусил.

Он мог быть серьёзным, мог быть гениальным, но чаще был вот таким – моим антигероем комедийной сцены. И я скучаю даже по этому. По особенно тупым шуткам, по тому, как он потом спрашивал: «Ну признай, смешно же было?»

И ведь было.

Боже, как же было.

Я вернулась домой в 17:43, не потому что хотела. Просто больше некуда было идти. Дверь открылась слишком легко, как будто не знала, что сегодня ей положено скрипеть траурно. Внутри пахло мятой и пылью. Мята – потому что чайник в последний раз кипятился три дня назад, когда он ещё был жив. Пыль – потому что никто не готовится к смерти по расписанию. Я положила ключи на полку. Они упали. Не в первый раз. Мы сто раз обсуждали, что полка неудобная, но каждый раз забивали.

– Надо бы заменить, – пробормотала я.

Тишина не ответила. Я прошла на кухню. Его чашка стояла у раковины. Краешек сколот. Мы всегда спорили, выбросить её или нет. Он говорил, что она – как мы. Небольшая трещина, зато держит тепло. Я оставила её на месте.

Он умер от глупости. Не какой-то поэтической, не от тоски, не от зла. От одной маленькой артерии, которая решила, что может взять выходной.

Инсульт.

32 года.

Я в это не верю.

Потому что как можно умереть, если ты только вчера шутил про холодильник?

Я всё жду, что он напишет:

«Ну? Достаточно убедительно? Сценка получилась? Вызывай «Оскар», я тут в прихожей, в коробке из-под пиццы».

Но коробка под раковиной пуста. И пиццы там нет, только огрызок прошлого. И я. Смотрю на чашку. Она балансирует на самом краю, будто тоже не уверена, падать или нет.

Я включила телевизор. Мы третий раз пересматривали «Игру престолов». Не потому что я фанатка, а потому что…

– Посмотри на это, – сказал он однажды, – мы уже на десятой серии, а ты всё равно не помнишь, кто у кого родной брат. Это как если бы я забыл, какой у тебя цвет глаз. – Я не могла забрать у него эту шутку. Он был прав – я забывала. Столько деталей, что порой на полпути не могла вспомнить, кто кого убил, хотя уже видела, как эти твари сражаются. И он за кадром всегда добавлял: «Эй, давай смотреть внимательно».

Ну и вот, я его снова включила. С той же пиццей, с тем же диваном, с теми же разговорными шутками, которые он выдумывал по ходу просмотра. Всё то же самое. Только его не было. Я сжала подушку. Уткнулась в неё носом, как идиотка, стараясь не плакать. Всё равно никто не видел. На экране Джон Сноу умирал. Я знала, что будет дальше. Мы оба знали, что будет. Он говорил: «Он всегда воскрешается. У него резиновая душа». И я смеялась.

Он не вернётся, конечно. Не на экране, не в жизни.

И я смотрела эту чёртову серию, пытаясь не замечать, что никто рядом вообще не дышит, не двигается, не смеётся.

Он ушёл.

Не в шутку.

По-настоящему.

– Ты не можешь сидеть здесь, понимаешь? – сказала я вслух, а сама пыталась удержать слёзы.

Его нет. Не в этой жизни, не в сериале.

– Глупая ты.

Он не ответит.

Всё.

Так.

Теперь я одна.

Экран мерцал. Проклятая пустота внизу.

Телефон зазвонил в самый драматичный момент. Я вздрогнула. Имя на экране – "Мама". Ну конечно.

– Варя?

Я не люблю, когда меня спрашивают, я ли это. Особенно, если я только что дважды сбросила вызов.

– Угу.

– Ты ела?

Классика.

– Мам, у меня траур, не грипп.

– Не остри. Организм в стрессе, надо поддерживать. Я сварила суп, могу привезти.

Я посмотрела на диван. Там лежал плед, под которым он обычно прятался, когда делал вид, что «у него депрессия и он нуждается в ласке».

– Не надо. Я справлюсь.

– Варя, ты не должна быть одна.

– Я не одна. У меня тут тридцать три обезглавленных персонажа и драконы.

Пауза. Мама вздохнула.

– Я серьёзно. Я понимаю, что тебе тяжело…

Вот в этот момент я всегда напрягаюсь. Когда кто-то говорит, что понимает. Потому что не понимает никто. Даже я не понимаю. Я просто дышу – по привычке.

– Мама, давай не будем.

– Варюша…

Ужасное слово. Как «перекись» или «футболка с пайетками».

– Ты сильная, я знаю. Но не надо быть сильной одной.

Мама, конечно, хотела помочь. Как могла. Просто все её «как могла» – это борщ, укутаться, молиться, и «время лечит».

А мне хочется разбить эту чашку с краем и кричать:

– НИ-ЧЕ-ГО ОНО НЕ ЛЕ-ЧИТ.

Но я не кричу.

– Мам, давай я тебе перезвоню.

– Хорошо. Только, Варя…

– Что?

– Помни, ты не одна.

– Спасибо.

Я сбросила вызов и уставилась в экран. Джон Сноу лежал в луже крови. Он хотя бы не слышал, как его мама спрашивает, ел ли он. Удачливый ублюдок.

Ночью квартира становится особенно громкой. Слышно, как холодильник дышит, как труба в ванной ворчит, как будто тоже не справляется с утратой, как пол скрипит под пустотой. Я лежу на кровати и не сплю. Вернее – лежу на своей стороне. Его – пустая. Простыня даже не помялась. Он всегда спал с правой. Чуть на боку. Обнимал меня, как будто боялся, что ночью кто-то придёт и утащит. Я тогда смеялась:

– Кому я нужна ночью, кроме тебя?

– Именно. Я не делюсь.

А теперь делишься. С пустотой. С её молчаливым присутствием, которое тяжелее, чем любой человек.

Я пытаюсь закрыть глаза. Считаю баранов. Вспоминаю дыхание рядом. Оно всегда было неровным – как будто он каждый раз забывал, что дышит.

Сейчас ровно. Слишком.

Я бы отдала всё, чтобы он опять сопел рядом, как пьяный кабан, и я могла бы его пнуть.

– Перевернись, задушу, – говорила я.

– О, брутальная ты моя.

Я ржала.

Сейчас я не ржу.

Я уставилась в потолок. Он раньше говорил, что на нём есть пятно, похожее на контур Африки. Я никогда не видела Африку…. но теперь вижу....

Всё, что он видел – я теперь вижу. Всё, что любил – я теперь охраняю. Как цербер. Только охранять больше нечего. Я переворачиваюсь на его сторону. Наволочка пахнет им. И вот тогда, только тогда – выходит один звук. Маленький, сломанный, будто из горла у ребёнка, который не хочет признаваться, что больно.

Всё. Один раз всхлипнула – и хватит, потому что если дать волю, начнётся наводнение, а завтра ведь надо вставать. Надо жить, надо есть, пить, работать, делать вид, что ты – не призрак.

Я снова смотрю в потолок.

– Ты слышишь? – шепчу. – У меня снова бессонница. Где ты там с твоими сказками? Расскажи мне про север и драконов.

Пауза. Тишина.

Я снова на его стороне кровати. Подушка – будто чужая. И в темноте, когда уже почти проваливаешься в сон, мозг, эта гадина, подсовывает тебе не кошмары. Хуже – воспоминания.

Я тогда стояла в супермаркете. Осень, дождь, ботинки промокли. В руках была пачка печенья и сломанный зонт, который я проклинала каждый двадцать седьмой шаг. Он стоял у кассы и смотрел на ценник на шоколад. Поднял взгляд – и прямо на меня.

– А ты, случайно, не знаешь высшую математику?

Я моргнула.

– Только если шоколад – это "икс", а зарплата – "игрек".

– Тогда у нас с тобой общий диплом.

Мы оба рассмеялись. И всё.

Знаешь, это бывает редко – когда смех с человеком не как с продавцом или соседом, а как будто ты… внутри одной шутки.

Он купил шоколад. Я – печенье. На выходе оказалось, что он забыл зонт. Я предложила свой.

– Он сломан.

– Ну, зато это будет сразу проверка на прочность.

Он подставил мне плечо. И мы пошли, вдвоём, под зонтом, который разворачивало, как парус. Мокрые, смешные, чужие.

А потом он сказал:

– Я вообще-то не верю в судьбу, но если она есть – я хочу, чтобы она выглядела как ты. С печеньем и адским настроением.

Я тогда ничего не ответила. Просто посмотрела на него. И вот в этой секунде – всё случилось. Без фейерверков. Без музыки. Просто… как будто вернулась домой, хотя никогда там не была. Он был не герой, он был обычный. С глазами, которые смеялись раньше, чем рот, с руками, которые всегда знали, как обнять, а не просто держать.

А теперь…

Всё.

Я поворачиваюсь к стене. И шепчу в темноту:

– Вернись хотя бы на один день. Хотя бы на одну чёртову прогулку под дождём.

Утро наступает, как кредитка после отпуска. Вроде ты знал, что оно будет, но всё равно – хочется спрятаться под кровать. Я стою у зеркала и смотрю на своё лицо. Не плакала. Не опухла. Даже тушь осталась с прошлого дня.

– Супер. Ещё пару таких ночей, и можно играть в фильме ужасов без грима.

Завариваю кофе.

Кусаю бутерброд.

Не жуется.

Выхожу.

В метро – толпа.

Все едут.

Все живут.

Я – просто перемещаюсь, как тень в кроссовках.

В офисе пахнет кондиционером и пассивной агрессией.

– Варя… – о, началось.

– Привет, – я киваю, проходя мимо Лены из бухгалтерии. Та смотрит на меня, как будто я не человек, а наглядное пособие по теме "Горе и его фазы".

– Если хочешь, можем посидеть, поговорить…

– Спасибо. Уже села. Уже сижу.

Я открываю ноутбук. Там – Excel, почта, письма от начальства.

И ни одной строки: «Привет, Варя. Жаль, что у тебя умер муж. Держись». Только «Уточните по счёту». Я бы им уточнила, да не тот счёт.

– Варя, ты как? – спрашивает Олег с отдела маркетинга. Его брови сдвинуты, как у актёра, который не знает, как сыграть «мне жаль, но я не знаю, что делать с руками».

– Супер. Муж мёртв, кофе отвратительный, жизнь – огонь. А ты как?

Он хлопает глазами.

– Ну… Если что – обращайся.

– Конечно. Особенно если понадобится консультация по SEO.

Он уходит. Я делаю глоток кофе. Горький, как жизнь, но без глубины. Когда умирает близкий, мир не замирает. Это самое страшное. Он просто продолжает работать, кушать, хихикать, обсуждать сериал. Только ты – больше не в этом мире, ты как будто в декорациях жизни. Бутафорская ты. Словно кто-то забыл выключить твоего персонажа, и ты ходишь, мигаешь, работаешь, а внутри – пустота с эхом. И никто этого не видит. Или хуже – видит, и делает это лицо. Сочувствующее, идеально гладкое. Если бы я могла, я бы сделала футболку:

«Умер муж. Да, грустно. Нет, говорить не хочу. Просто дайте кофе, плед и тишину».

В 10:47 на почту падает письмо. Тема: «Можно на пару слов?» Подписано: Игорь Валентинович – наш начальник. Ага, «пару слов». С ним это обычно час дежа вю и Excel. Я захожу в кабинет, в котором пахнет кофе, амбициями и духами с верхними нотами «я выше тебя в иерархии».

– Варя… садись.

Я сажусь. Он нервно поглаживает стол. Типичный жест человека, который не знает, как говорить о чём-то, что не в регламенте.

– Я… хотел бы выразить соболезнования.

Он делает паузу, будто я должна сказать: «Спасибо, Игорь Валентинович, ваши соболезнования залатали дыру в моём сердце».

Я молчу, а он продолжает:

– Все в коллективе очень переживают. Мы… обсуждали. Ты можешь взять отпуск. Ну, как бы… отдохнуть.

Я поднимаю бровь.

– Отдохнуть от чего? От смерти? Или от жизни?

Он моргает, как старый принтер.

– Нет, я… просто… чтобы ты восстановилась.

– Угу. Я как аккумулятор. Вставлюсь в розетку, и через неделю заряжена на сто.

Пауза. Ясно, что он не ожидал сопротивления. Ему бы – подпись под заявлением и «разрешите идти».

– Варвара, если ты хочешь остаться – пожалуйста. Я не настаиваю. Просто подумай. Мы, правда, на твоей стороне.

Ах да, та самая сторона – где люди живы и не пугаются, когда ты входишь в лифт.

– Я подумаю, – говорю.

Он кивает с облегчением, будто только что разминировал офисную гранату.