© Павел Юрич, 2025
ISBN 978-5-0067-3027-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Игра
Ставка
Он снова сел за стол.
Игроки уже были на месте. Один – в чёрной кепке, другой – с пустыми глазами. Третий – не смотрел ни на кого, только в карты, которых ещё не раздали.
Он положил на сукно две вещи: старую фотографию и слово, которое не называл вслух последние пять лет.
– Ваша ставка принята, – сказал дилер. Рот его двигался чуть иначе, чем голос.
Первая партия была лёгкой. Он выиграл. Ему вернули запах. Тот самый – от её волос. Пыльный, немного сладкий, с нотами печенья. Он вдохнул – и слёзы выступили на глазах.
Он снова сел за стол.
На этот раз – поставил сон. Тот, где она идёт к нему через поле, а он не может сделать шаг. Сон, в котором она оборачивается. Он никогда не видел её лица там. Но знал – это она.
Игра шла медленно. Долгие выкладывания, почти бесшумные. Как будто карты не из бумаги, а из времени. Он проиграл. Дилер кивнул – и сон ушёл. Словно вытерли страницу.
Он хотел расстроиться. Но не смог – не помнил, о чём сон.
Он снова сел за стол.
На этот раз – поставил имя. Не своё. Её.
– Высокая ставка, – сказал дилер. И посмотрел на него. Впервые.
Карты были тусклыми. Слова, написанные на них, – менялись. Одна говорила: «помни». Другая – «не смотри». Третья была пустой.
Он выиграл.
И услышал, как в соседней комнате зашуршали шаги босыми ногами. Как скрипнула дверь, которая не скрипела много лет. Как голос – не голос, а отголосок – произнёс:
– Ты ведь знал, что не стоит.
Он улыбнулся.
Но когда повернулся – не узнал лицо. Оно было собрано не так. Глаза – как её, но не с её воспоминаниями. Улыбка – как на фото, но в ней не было тепла. Только голод.
– А теперь моя ставка, – сказала она.
Он попытался уйти. Но стол уже исчез. Осталась только комната. Только она. И игра, которая никогда не заканчивается.
Пустырь
Мы не знали, как началась игра. Но знали, что она уже идёт, когда мы туда приходим. Пустырь ждал. Всегда ждал. Даже если ты шёл один – он знал, что ты часть команды.
Мы называли это «Замри и смотри».
Правила были простыми:
Встать в круг.
Ждать, пока «Он» выберет.
Не двигаться. Не моргать. Не думать.
Нам казалось, что это шутка. Что это просто прикол. Что «Он» – это кто-то из старших. Или какой-то придуманный жуткий парень, чтобы пугать новичков. Но никто не объяснял, кто начинал игру. Она просто начиналась. Свет менялся. Воздух – глох. Пустырь сжимался.
Мы стояли. Десять. Потом девять. Один раз – семь.
Варя упала. Мы думали – у неё приступ. Потом – решили, что просто испугалась. А потом – не пришла в школу. И никто о ней не говорил. Даже учителя.
Мы знали: если ты не двигаешься – ты часть игры. Если дернулся – ты выбран. Если побежал – ты не дойдёшь домой. Даже если дойдёшь.
Иногда взрослые спрашивали: – Где вы так испачкались? – Почему вы молчите? – Почему у вас в глазах пыль?
Мы не отвечали. Это было пятое правило.
Я ушёл с пустыря последним. Они стояли. Шестеро. Потом – впятером. А потом – круг замкнулся. И я понял: они будут стоять. Пока не вернётся тот, кто ушёл.
Я вернулся через годы. Травы не было. Ни следов. Ни домов рядом. Но пустырь был. Как был тогда.
И в центре – круг. Не из людей. Из теней. Они не двигались. Не смотрели. Но ждали.
Я встал. Точно в своё место. И понял: игра никогда не заканчивалась. Она просто ждала, когда мы повзрослеем. Чтобы снова начать – по-взрослому.
Сессия
Он скачал игру случайно. Или ему показалось. Он не помнил, чтобы нажимал «установить», но ярлык появился. Чёрный. Без названия.
Первый запуск – пустой экран. Потом – окно: «Добро пожаловать. Идентификация завершена. Прогресс – ожидает»
Он нажал Enter.
Сначала было легко. Мир – как обычная песочница: задачи, миссии, уровни. Обучение. Убежище. Простые реакции. Каждый день – новый модуль: «Работа с воспоминаниями». «Редактирование эмоций». «Взаимодействие с наблюдаемым».
Интерфейс был чистым. Без лишнего. Он успокаивал. Особенно панель «улучшений», которая росла. Каждое действие – повышало показатели. Уходила тревожность. Усиливалась концентрация. Сон стал короче, но эффективнее.
Он нажимал Enter. Каждый день. Он выполнял задачи.
На второй неделе появились другие игроки. Без имён. Только силуэты. Синие контуры. Они молчали, но знали, куда идти. Он начал идти за ними. Чувствовал: они – выше по уровню. Они знают больше. Он – почти как они.
В разделе «Обратная связь» он написал: «А можно ли остаться?»
Через секунду пришёл ответ: «Ты уже здесь»
Реальность стала неважной. Работа – заблокирована. Телефон – не принимал сигнал. Но в игре всё работало. Он не голодал. Не уставал. Только играл.
Иногда экран начинал дёргаться. На доли секунды он видел себя – в комнате. Заросшее лицо. Влажный взгляд. Человека, который давно не моргал.
Но потом – игра продолжалась. Задачи становились тоньше. Этические. Абстрактные. Он играл в выбор. Он играл в контроль боли. Он играл в наблюдение за самим собой.
Последний уровень начался сам. На экране – только фраза: «Нажмите любую клавишу, чтобы выйти»
Он тянулся к клавише. Но курсор не двигался. Он не чувствовал руку.
На экране появилась строка: «Вы всё сделали правильно. Ваш прогресс сохранён. Следующий игрок загружается»
Он кивнул.
И исчез в интерфейсе
Поле
Подготовка
Он пришёл первым. Стадион стоял без звука. Ни криков, ни фоновой музыки. Только ветер, который не двигал ни одной травинки.
Он переодевался молча. Форма была новая, хотя он помнил, что носил её раньше. На груди – эмблема, которую он не узнавал. Вроде бы мяч. Или глаз.
Разминка шла медленно. Тело слушалось. Но мысли – будто плыли. Тренер что-то говорил, но слова не складывались. Из динамиков доносился обратный отсчёт: …десять… девять… восемь…
Он взглянул на табло – там не было счёта. Только надпись: «Матч назначен. Участие – подтверждено.»
Игроки другой команды стояли в тени. Лица неразличимы. Кто-то показался знакомым. Ворота с их стороны были немного кривыми. Или просто неправильно стояли. Он не спросил. Никто не спрашивал.
Игра
Судья не подавал сигнал. Мяч просто появился в центре поля. Они начали.
Он бежал. Сначала – привычно. Колено отзывалось лёгкой болью, как всегда. Но поле казалось длиннее. Каждый шаг – как два. Каждый пас – как откровение.
Он пасовал – и забывал, кому. Он обводил – и не видел лиц.
Он забил гол. И почувствовал, как исчезла одна деталь. Что-то, что было в нём всегда. Песня из детства? Имя друга? Он не знал. Только – пустота. Приятная, как после тренировки.
Он бежал. Игроки исчезали. Но судья молчал. Мяч стал тусклым, но легче. Почти невесомым.
На трибунах кто-то сидел. Он не знал, были ли зрители вначале. Но теперь они были. И хлопали в такт шагам.
Он забил второй. Земля под ногами дрожала. Но это была не землетрясение – это было одобрение. Как будто само поле говорило: хорошо. продолжай.
Он не помнил, сколько прошло времени. Табло больше не показывало счёт. Только одно слово: «Сохранено»
Он бежал, пока не остался один. Пока судья не подошёл и не сказал:
– Всё.
– Ты остался.
– Ты – поле.
Он не понял. Но кивнул.
Когда мяч вновь подкатился к ногам, он лёг. И в тот момент понял: больше никто не выйдет. Теперь это его игра. Его трава. Его границы. И он будет ждать.
Пока кто-то другой не придёт. Слишком ровно постриженная трава – готова.
Песня без имени
Он приехал в этот город поздним зимним вечером, когда асфальт под ногами хрустел замерзшей грязью, а окна заброшенных домов смотрели пустыми глазницами вслед уходящему свету. Поезд привёз его без фанфар и объявлений, как привозят забытые посылки или людей, которым некуда возвращаться. Его пальто висело на плечах, как чужая кожа, чемодан был лёгким, а лицо – лишённым воспоминаний.
На вокзале стояла женщина. Чёрная шляпа, перчатки на тонких руках, трость с тусклым набалдашником. Она назвала его «сыщиком» и протянула конверт. В нём было имя – Рафаэль Вольф, фотография молодого человека с роялем и короткая записка: «Пропал в ночь пожара. Последний раз видели в театре».
Гостиница «Людвиг» пахла пеплом, прогорклым кофе и влажной штукатуркой. В холле стоял старый рояль с потрескавшейся крышкой. Администратор записал его в книгу как Herr Detektiv – имени у него не спрашивали, и он сам его не знал.
Дни тянулись в холодной тишине. Он искал. Газеты того года писали о пожаре в театре коротко и сухо: «несчастный случай», «небрежность», «виновные не установлены». Свидетели помнили дым, крики и музыку, которая звучала даже тогда, когда огонь уже пожирал занавес. Никто не видел, как исчез Рафаэль Вольф.
Он посещал разрушенный театр. В закулисье, среди обугленных стен и растрескавшихся зеркал, он нашёл надпись, выцарапанную ногтем на стекле: «Тот, кто играет – слышит.»
И он услышал. Когда в гостинице проходил мимо рояля, случайный аккорд сорвался под его пальцами. Мелодия – короткая, ускользающая – пронзила виски. Он видел зал, наполненный тенями. Лица, бледные в свете прожекторов. Женщину в первом ряду – ту самую госпожу Штольц.
С каждой ночью воспоминания вползали в него, и он уже не знал, где кончается сон и начинается память.
Когда он вернулся к ней, она встретила его в темной комнате, где стены пахли воском и плесенью. Она сидела, опустив трость на колени, и долго смотрела на него, прежде чем заговорить.
«Я написала,» – сказала она наконец. «Я донесла на тебя. Тогда. В ту ночь. Я сказала, что твоя музыка опасна, что ты играешь запрещённое, что ты – предатель. Я думала, я спасаю тебя от них. Или себя. Я думала…» – её голос захлебнулся.
Он не отвечал.
Она поднялась и повела его вниз, в подвал. Там стоял рояль – тёмный, тяжёлый, с высохшими клавишами. На нём лежала пыль, смешанная с пеплом. Он стоял здесь со дня, когда всё сгорело. И молчал.
Он сел. Пальцы сами нашли клавиши. Мелодия вспыхнула и потекла – рваная, полная рыданий и криков, каких он не слышал в себе раньше. И вместе с музыкой пришло всё.
Пожар. Арест. Концлагерь. Зима за колючей проволокой. Пальцы, перебитые так, что он не мог играть. Голод, боль, утраты.
Он не умер тогда. Он потерял имя.
И теперь музыка возвращала всё, что он так долго носил и не мог вспомнить.
Он играл. Каждый аккорд резал горло, каждый оборот мелодии приносил холодные, липкие воспоминания о железных койках, о сапогах над лицом, о пальцах, которые кровоточили, лишь касаясь струн воздуха. Он играл до тех пор, пока руки не задрожали. И понял – музыка не спасает. Музыка хранит. Музыка не прощает.
Когда последняя нота дрогнула и замерла, он опустил руки. И понял, что не хочет больше касаться клавиш. Никогда.
Госпожа Штольц стояла в тени. Он не смотрел на неё. Он слышал только, как её трость глухо ударяет о пол, удаляясь всё дальше и дальше, пока не осталось только его дыхание и пустота.
Он остался в подвале. С роялем. С пустыми руками. С именем, которое больше никто не вспомнит.
И когда утро принесло первый свет в трещины потолка, он закрыл глаза. И в последний раз услышал ту мелодию – не своим слухом, не своим сердцем, а пустым эхом чужой, забытой памяти.
Звезды
Точка наблюдения
Он шёл по полю, где ничего не росло. Ни травы, ни колосьев, ни памяти.
Над головой пульсировали звёзды – редкие, холодные. Свет их казался несвоевременным. Как будто они наблюдали не за ним, а за тем, что было до него. Или после.
Он шёл. Он знал – нужно дойти до заброшенной башни на пригорке. Оттуда виден весь горизонт.
Слева покачивалась старая радиовышка – чёрный позвоночник, вросший в небо. Её силуэт был похож на рисунок костей, оставленный кем-то на обоях памяти. Он не смотрел на неё. Ему было достаточно звёзд.
Он шёл. Иногда казалось, что одна из звёзд двигается. Чуть-чуть, но с умыслом. Он знал это чувство. Так смотрят живые сущности, которые притворяются объектами астрономии.
В башне пахло железом и плесенью. Лестница наверх покрыта тонким инеем – будто ночь отливала по ступеням свою печаль. Он поднялся. Там, наверху, был старый прибор. Он выглядел как телескоп, но внутри него не было линз. Только узкий туннель в чёрноту.
Он посмотрел.
Видел не звёзды. Видел их лица. Лица, вытянутые, как из парафина. Они были прозрачными, но не бестелесными. Кто-то из них моргнул. Кто-то улыбнулся. Один – протянул руку, но не вышел за предел стекла.
Он понял: это не он наблюдает за звёздами. Это они смотрят в него.
Их было шестеро. Он знал их. Один – с рукой в гипсе. Один – с ножом в шее. Один – с запахом гари на коже.
Он закрыл глаз. Но свет от них не исчезал.
Он спустился.
Шёл обратно. Звёзды всё ещё горели. Но уже не там. И не так.
Вдалеке снова показалась радиовышка. Но теперь она была ближе. И больше. И он вспомнил: она не стояла в стороне. Она всегда была внутри. Просто раньше – молчала.
Он посмотрел на небо. Звёзды мигали. Семь. Нет, шесть.
Ступни не ощущали мерзлой земли, и ветер не касался лица. В нём стало больше пустот, как в старой башне: каркас остался, но внутри – сквозняк.
Он оглянулся на вышку. Она изменилась: из чёрного позвоночника в небо теперь тянулись провода. На каждом из них – вспыхивал и гас свет, как по нервным окончаниям. Он понял: это сигналы. Они шли в небо.
Он не знал, что передаётся. Но чувствовал, что это он – содержимое передачи. Все воспоминания, все взгляды, прикосновения, страхи. Все смерти – и его, и тех, кто в звёздах.
Он опустился на колени. Земля была не твёрдой – а впитывающей. Как чья-то кожа. Он провёл по ней рукой. На пальцах осталась светлая пыль.
И тогда он понял:
Он – это место. Не человек, не путь, не наблюдатель. Он – сама точка наблюдения. То, через что они смотрят. То, что было построено, чтобы помнить. Или – чтобы забыть.
Он – это башня. Он – это глаз. Он – это тело между звёздами и тем, что осталось внизу.
И когда снова взглянул в небо, он не испугался. Он просто мигнул в ответ.