Эхо тишины

Дизайнер обложки Армен Унанян

© Братья Ют, 2020

© Армен Унанян, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0050-0118-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.0

я

Я.

Я в вакууме. Не знаю, как долго. Не могу пошевелиться. Сложно сфокусироваться. Нет органов чувств. Руки и ноги… Ничего нет.

Но я уже могу думать. Можно ли считать себя в сознании, если не ощущаешь тела?

Я почти осознала, кто я. Надо вспомнить, что произошло. Первая мысль – ощущение движения.

Куда или откуда? Не знаю.

Перевожу внимание. Стоит гул. Что это? Оно здесь, внутри. Оно в голове. Этот шум был всегда, просто я не обращала на него внимания. Он связан с тем, первым, чувством. Он родился в этом движении. Не сразу, почти в конце. В момент вспышки. Вспышка?.. Удар!

Я вспомнила! Дорога, корова, удар. Тогда и появился гул. Сквозь него слышу крик. Но это не я.

Мама!

Папа!

Что с ними? Где они? Где я?!

Страшно.

Ип.

Что-то пищит будто издалека. Раньше я не замечала. Редкий и размеренный, звук прятался за общим шумом в голове. Но писк – снаружи, и становится чаще. В унисон пульсирует в висках. Словно биение провоцирует звук.

Ип. Ип.

Пробивается что-то новое – запах. Горько-резкий спирт и кислотно-едкая химия. Это сочетание не спутать ни с чем.

Больница.

Ощущаю дуновение воздуха откуда-то справа. Пошевелиться по-прежнему не могу. Непроглядная тьма постепенно рассеивается.

Выплываю на поверхность сознания.

Знакомый голос зовёт меня. Голос сестры…

Ип. Ип. Ип.

Теряю силы. Снова тянет на дно.

Холодно.

Жутко.

Помоги!

Её голос тёплой рукой хватает и тащит меня вверх.

Ипипипипипипипипипипипипипипипипипипи

Резкий вдох обжигает горло. Всё, что могу выдавить из себя:

– Пить.

2.0

Женщина торопливо идёт по сумрачному, едва освещённому коридору где-то на одной из нижних палуб. Она не понимает, как оказалась здесь. Покрытые инеем металлические стены давят на мозг. За переборками царит ледяная бесконечная пустота.

Когда-то в детстве старший брат в шутку запер её в подвале, полном крыс и всевозможных чудищ, которых только могло себе представить воображение ребёнка. И вот – брата давно не стало, а страхи остались.

Внутри у неё всё дрожит, ладони влажные и скользкие, никак не получается сконцентрироваться на собственных мыслях. Клаустрофобия. Всё точно так же, как в детстве, только теперь по-настоящему.

Шум машинного отделения, к которому сложно привыкнуть даже после многих часов, доносится спереди. Его слышно повсюду, из любого места, где она успела побывать: значит, корабль движется. Пока неясно, куда, но это лучше, чем быть просто брошенной на мёртвом судне. Нет звуков бьющейся волны о борт. Нет ничего, что могло бы подтвердить наличие вокруг каких-либо глубин. От осознания неизвестности становится только хуже. Скрип железа – ещё один звук, который периодически появляется то тут, то там. Сводит зубы; будто кто-то специально медленно открывает и закрывает несмазанную дверь. Каждый раз беглянка вздрагивает, но продолжает двигаться.

Рассудок зрелого и сильного человека бьётся в истерике. Она больше не суровая и жёсткая женщина, не уверенный в своей компетенции сотрудник больницы, не строгая, но любящая, мать. Сейчас она едва может справиться с собственным мочевым пузырём.

Подъём по лестнице на следующий пролёт вызывает такое напряжение организма, что пот буквально ручьями течёт по лбу. Женщина еле держится на ногах, но останавливаться и умирать не хочет.

Пытаясь вернуться в кают-кампанию, теряется ещё больше. Тусклые лампы давят на глаза. Подобное освещение иногда называют интимным, только вот обстановка не позволяет его таким представить; практически невозможно различить, что находится впереди.

Слышится лёгкий ненавязчивый, но вместе с тем пробегающий льдом по позвоночнику, хрип. Она резко разворачивается. Никого. Впереди – тоже. Повсюду вокруг слишком много непонятных ей железок и труб. Все цельные, словно вместе они составляют какую-то конструкцию. Попытка выломать хоть одну для вооружения заканчивается провалом.

На переборке на уровне глаз еле видны какие-то цифры: они появляются примерно раз в пять-шесть метров. Женщина идёт на их уменьшение. Или шла на уменьшение?

Сейчас она замирает.

Хрип повторяется буквально в нескольких сантиметрах от затылка. Она оборачивается, издав испуганный и невнятный вскрик. Вновь никого. Стараясь убедить сознание, что это всего лишь слуховая галлюцинация, она ускоряет шаг.

Надо сохранять здравый смысл, однако паника охватывает её. Должен же где-то быть трап вверх, или хотя бы дверь, или хотя бы люк! Что-нибудь! Она согласна взбираться целый километр, лишь бы выйти из этого помещения. Ещё чуть-чуть, и сойдёт с ума. Отчётливое ощущение, что кто-то следит, не даёт ей собраться с мыслями.

Коридор становится у́же, ещё немного, и потолок будет касаться макушки. Секунда, и всё расширяется обратно на своё место. Стены движутся, словно она приняла какие-то психотропные препараты, однако такого женщина в жизни себе не позволяла. И дочь воспитывала в такой же строгости к алкоголю, сигаретам и наркотикам.

Как давно она находится здесь, понять очень сложно. Время остановилось. Оно просто закончилось – нет ни часов, ни расписания на день. Есть только цель – выбраться. И всё. Хорошо это или плохо, сказать нельзя. С одной стороны, ежедневная рабочая рутина в больнице уже давно въелась в подкорку, с другой – теперь нет никакой стабильности, нет чёткости в происходящем.

Появившийся из ниоткуда острый сквозняк заставляет женщину сорваться с места и бежать, что есть сил. Воздуха не хватает. Последний раз она бегала ещё в школе много лет назад, а сейчас гонит непрошеную мысль, что её самый родной человек отдал бы жизнь за такую возможность.

Всё вокруг заполняется топотом, ударами стоп о железную пластину вместо пола. Услышать что-либо теперь не представляется возможным, и, хотя женщина пытается убедить себя, что всё хорошо, что не существует монстров и всей прочей чепухи из детских фантазий, бежит она именно от них.

…И спотыкается, как назло о свои же ноги. И замирает в попытке встать на холодной палубе. От осознания собственной ничтожности по щекам текут слёзы. Так и не поняла, куда она бежала и кто сопровождал весь её путь.

Неуловимая жидкая струйка серого дыма, которую может развеять легчайшее дуновение, медленно поднимается вверх. То, что происходит дальше, становится последним в её сознании. Надпись напротив глаз в свете приглушённой лампы – «Шпангоут 65». Это всё, что замечает женщина. А её самого больше никто никогда не увидит.

1.1

Тринадцать дней.

Я была в коме почти две недели. Семья старалась не отходить от меня, правда, папа чаще оставался на ночь. Мать злилась на него: винила в том, что произошло. Он, конечно, немного рассеянный человек, но водил всегда аккуратно. Хорошо, что совсем запретить отцу приходить, она не могла. Сестрёнка тоже бывала, стараясь не пересекаться с матерью. Они, если можно так сказать, не в ладах. А после их крайней встречи полгода назад обе вообще не разговаривают и не смотрят друг на друга.

Честно говоря, домой не очень хочется. Виной тому слово из семи букв: «Форма правления, когда вся власть в руках одного; зачастую деспотичная и жестокая».

Тирания.

Мы с матерью живём вместе в пригороде. Папа с сестрёнкой – отдельно, но также на окраине. А ещё мне кажется неслучайным, что мы живём максимально далеко друг от друга, но при этом в пределах одного пригорода. Так получилось ещё в детстве, когда родители решили развестись. Однако подробностей я не помню. Вроде, воспоминания не такие уж давние, но удар головой сказывается. Доктор говорит, что постепенно всё должно вернуться в норму. Сотрясение пройдёт, и память полностью восстановится.

Но главную нашу с сестрой забаву я почему-то не забыла. Отчётливо помню, как нас частенько наряжали в одинаковую одежду, делали идентичные причёски, даже бельё одинаковое подбирали. Мы становились у зеркала, смотрели на отражения друг дружки. Затем закрывали глаза и меняли позу. Нужно было почувствовать, что сделала другая, и повторить. Кажется, мы редко ошибались. Единственное наше отличие, которое посторонний может разглядеть, это родинка у меня слева над губой. Даже цвет глаз одинаково зелёный.

Родители редко общаются. Мать всячески оберегает меня от папиного присутствия, мы можем не видеться месяцами. Единственное, чего отец смог добиться, кроме редких коротких встреч, так это возможность раз в год всем вместе отправляться куда-нибудь за город на несколько дней. Видимо, он до сих пор на что-то надеется, например, что мы все снова будем жить вместе. Бедняга…

Как я уже сказала, причину развода не помню. В смутных образах слышится, как мать кричит на отца. Ей постоянно что-то было не так. Однажды я не хотела есть кашу, и папа, поднеся палец к губам, дал мне шоколадку. Однако мать заметила. Как же она разозлилась тогда.

Не могу сказать, что жизнь с матерью ад. Просто нужно привыкнуть, что я и сделала. Она искренне старается заботиться обо мне, уберечь от всего на свете. Только вот иногда немного… перегибает палку. Вдобавок у неё есть множество своих маленьких особенностей быта. Но о них позже. А то, что с папой выпало жить не мне, это не страшно. Я не виню сестрёнку. Так получилось.

Если рассудить здраво, в моём нынешнем положении есть плюсы. Мы видимся чаще пока я здесь. Когда заканчивается мамино дежурство у постели, а папе приходится уехать куда-нибудь, либо наоборот, приходит сестра и тихонько садится рядом. Старается не будить, если я сплю. Смотрит и гладит по руке. Иногда я чувствую это во сне. Она будит, только когда меня мучают кошмары.

Периодически снится, будто тону. Я снова там, и меня тянет на дно. Пытаюсь двигаться, барахтаться в ледяной жиже, но только глубже ухожу вниз. Становится всё холоднее, темнее, и воздух заканчивается. Дёргаюсь. ИПИП. И каждый раз слышу голос сестры. ИПИП. И опять он словно пытается вытянуть меня наверх. И в самую последнюю секунду я рвусь вперёд, делая резкий глоток воздуха. ИПИПИП. Вновь оказываюсь в палате.

А она и в самом деле сидит рядом, иногда посреди ночи, и держит мою руку. Что-то негромко говорит.

Несколько раз я настолько глубоко погружалась в кошмар, что даже после пробуждения продолжала молотить руками воздух. Тогда она обнимала меня и шептала в самое ухо: «Это только сон. Я с тобой».

После подобных приступов почти сразу вновь засыпаю, так и не успев понять, где явь, а где кошмарная иллюзия.

Честно говоря, мало что могу вспомнить оттуда. Кажется, что я просто спала, но целую вечность. Обязательно нужно будет почитать про подобный опыт других людей. Говорят, мне ещё повезло: подобное состояние может длиться годами. Уже представляю, как открываю глаза, вижу поседевшего папу и взрослую сестру. У него прибавилось морщин, и очки теперь носит постоянно. А она держит на руках малыша и говорит, что это мой племянник! Всегда хотела младшего братика.

Но мать даже говорить о детях не любит.

Её, кстати, нет. Может, навсегда исчезла из нашей жизни. Зато я за это время обзавелась приличной грудью и тонкой талией. А доктор шутит, что на диете из физраствора и витаминов все худеют. И ещё у меня сошли веснушки, и зубы выровнялись!

Ну, зубы это перебор, согласна. Хотя с другой стороны, что им мешало вставить мне брэкеты до момента пробуждения? И вот – каких-то несколько лет, и голливудская улыбка! Пусть там до кучи появится молодой темноволосый практикант, который, как выяснится, каждую ночь сидел и читал мне добрые сказки. И всё обязательно будет только хорошо и ярко. Спокойная жизнь и карьера: он перспективный хирург, а я… писательница! Почему бы и нет? Книги – моя жизнь, так почему бы на них не зарабатывать.

Думаю, лучше всего у меня будут получаться детективы, однако и в других жанрах тоже стоит себя попробовать. Можно придумать запутанную историю о девушке, пережившей кому (вот где пригодится личный опыт!), и пусть она будет как-то связана с таинственным убийством. Харизматичный детектив (молодой, но жутко умный!) возьмётся за расследование, но без помощи героини не сможет обойтись. Идея с каким-нибудь наследством избита, а вот если добавить немного мистики из разряда переселения душ, то может получиться неплохо.

Но нет, это всего лишь моя фантазия бушует от безделья в палате.

2.1

Совокупность сбитого воздуха с бесконечностью вселяет ужас. Нельзя назвать водную гладь морем или океаном, это нечто большее. Нескончаемая по своей широте и глубине жидкость. Она не имеет запаха. Создатель не оставил тут солнца и луны. Тьма, в которой со дня её создания дрейфует один лишь корабль. Он единственный, хоть и очень тусклый, источник освещения, в свете которого видно, как густая, словно нефть, мгла обнимает судно. Консистенция воздушного пространства такая, что кажется ей можно не только дышать, но и пить её. И это парадоксально. Постепенно, с эволюцией человечества, судно видоизменялось. От маленькой деревянной лодки до красивейшего по всем меркам кораблестроения лайнера.

– Сколько мы уже здесь?

Вопрос остаётся без ответа. Они устали не физически, нет, это место высасывает из тебя совершенно иные соки.

– Корабль огромный, – произносит высокий детский голосок.

– Да, Генри, большой. – Отец мальчика, Росс, бывший полицейский, хмурится. Он утратил всякую надежду, однако не хочет признаваться в этом остальным. И не признается ни за что на свете, только не жене и сыну. Кэрол и Генри – вся его жизнь.

– Хватит, Росс. Ты ведь прекрасно знаешь, что мы перепробовали всё. Может, скажешь ему? – Это Эрик, мужчина крепкого телосложения с добрыми и грустными глазами. Его большие руки лежат на столе сжатые в кулаки, но это не признак злости или нервозности, так, привычка. – Не нужно больше играть в детектива.

Сперва Эрик казался Россу куском дерьма, заботящимся только о своей шкуре. Затем его мнение изменилось. Более приятного и надёжного типа бывший коп ещё не встречал. Однако вот фраза про детектива… Росс был патрульным более пятнадцати лет, и работа эта научила его оставаться мужественным и ответственным, несмотря на обстоятельства. В самом начале он стал именно тем человеком, который может принять лидерство в необычной и стрессовой ситуации, в какой сейчас все оказались. Не было стремления контролировать их, давать приказания. Просто группе людей нужен был старший, и Росс возложил на себя эту ношу.

Но в итоге ничего не изменилось.

– Думаю, нам нужно всё пересмотреть ещё раз с самого начала.

– Росс, ты сам не устал от этого? – Кэрол, верная супруга и соратник во всех вопросах по жизни, тоже отчаялась.

– Милая, простые действия помогают расслабиться и не поддаться панике.

– Ладно, давайте по порядку, – доносится с конца большого стола, где сидит человек в строгом костюме. Ткань одежды тёмная, будто мокрая, а на галстуке золотая заколка с красным камушком. Мужчина часто прикасается к украшению, но смотрит при этом на собеседников. – Меня зовут Итан, мне сорок шесть лет, и я владелец сети автосалонов по всей стране.

Оливия, обладательница копны тёмных волос и узкого, но приятного лица, произносит свою реплику с улыбкой:

– Хоть кто-то не теряет присутствия духа.

Генри утыкается в книгу, которую успел осилить наполовину. С одной стороны это может служить неким индикатором времени, прошедшего с их первого знакомства. Как долго восьмилетний мальчик обычно читает книгу в пятьсот страниц? С другой стороны, Генри всегда обожал читать, с того самого момента, как научился.

Он обожал запах книг. Для своих лет успел уже прочитать немало разной литературы. И детективы, и фэнтези, и фантастика, и приключения. Они все пахли по-разному. Космическая фантастика отдаёт всегда металлическим привкусом и резиной, иногда жжёной после особенно большого и серьёзного сражения в открытом пространстве. Приключения в неизведанных странах и морях оставляют соль на губах. Сказочные леса с эльфами и гномами веют ароматом пряностей и блюд, ранее не пробованных. А суровые персонажи детективных историй всегда пахнут табаком и немного алкоголем. Запах не из приятных, но тоже особенный в своём роде. От папы пахло также, бывало. Крайне редко, но всё же случалось.

– Хорошо, без шуток. Первое, что помню, это как ты, Эрик, пытаешься открыть иллюминатор. Он не поддаётся, и ты ругаешься в полголоса.

– Да, ощущение, будто его спаяли намертво. Или заварили, правда, шва не оставили. Его невозможно открыть. Остальные тоже.

– А я даже не понял вначале, эм, что случилось, ну, тут. – Джордж всегда говорит так, будто тщательно подбирает слова. – Я тупо сидел и, э, пялился на стену, думая, что сказать издателю по поводу книги. Ну, так и не дописал ещё. А он уже сколько названивает. А я тут сижу…

Мальчик невольно улыбнулся, когда впервые взглянул на Джорджа: тот напомнил ему гоблина из книжки про волшебные кольца. Смуглая кожа, тёмные волосы и большой нос. Если гоблина нарядить в серый пиджак с коричневыми заплатами на локтях, получится вылитый Джордж.

– Я смотрела на пианино.

После этих слов Алекса умолкает.

Все поворачиваются к ней. Девушка глядит в одну точку и больше ничего не говорит. Может показаться, что она пытается что-то вспомнить: брови немного хмурятся. Кэрол, также молча, встаёт и идёт к инструменту. Она садится на кем-то любезно оставленный стул, открывает крышку, вытягивает руки вверх. Её пальцы на несколько мгновений застывают над инструментом – и музыка заполняет комнату.

Мелодия ненавязчива и проста. Несколько нот, вступление негромкое, однако оно разрастается, ширится, совсем чуть-чуть, и возвращается к начальным нотам. Грусть волнами разбегается по помещению, охватывая каждого. Становясь то громче, то тише, музыка едва лишь касается лиц слушателей, и кажется Генри, словно собирается взять за руку и подвести к постели тяжелобольного. Всего три минуты, и мелодия стихает, умирая беззвучно и скорбно.

– Чайковский, Детский альбом, Болезнь Куклы, – негромко комментирует Кэрол.

– Ты так давно не играла, – среди общего молчания произносит Росс.

– Думала, разучилась и забыла. – Пауза. – Странно, до слов Алексы я и не замечала здесь пианино.

Мальчик осматривает в который раз помещение, надеясь найти что-нибудь новое. Как книгу, которую обнаружил в углу на полочке. Маленькое сердечко билось часто-часто, пока он разглядывал, крутил-вертел неожиданный подарок. Прямоугольной формы в зелёной бумаге с блёстками и маленьким цветастым бантом. Настоящий подарок, как на Рождество! И определённо книга! Для Генри они всегда были лучшим подарком. «Корабли мира. Разновидности. Морские термины». Теперь он не выпускает её из рук.

1.2

Если бы мне доверили придумать наказание для заключённого, которому сложно передвигаться и выполнять физические упражнения, я бы выбрала безделье. Невозможно передать, каково это, когда совершенно нечем занять себя. В тюрьме они могут работать и тренироваться, например. Рисовать на стенах, общаться с другими, звонить домой родным – тоже дело. Если всё, что ты можешь себе позволить, это слегка поменять положение пока лежишь, то готовься к худшему.

Через три дня такого весёлого развлечения ты просишь хотя бы телевизор в палату.

– Нет, пока нельзя.

– Пожалуйста!

– Нет. На самом деле, у нас просто нет лишнего телевизора. Почитай книжку, милая моя.

И шарк-шарк по коридору. Сиделка у меня хорошая, только вот очень старенькая, и поговорить нам не о чем.

Я закрываю глаза. Спать не получается. Кажется, что выспалась на две жизни вперёд.

Постепенно привыкаешь к режиму. Ранний подъём – приём лекарств. Затем можешь немного подремать, а после – завтрак. Врачи хвалят, что быстро идёшь на поправку. Не умываешься, потому что нет пока возможности добраться до туалета. До обеда около четырёх часов. Стыдно, когда помогают оправиться, подмывают, не смотрят при этом в глаза. Не думаю, что кто-то привыкает к этому, сколько бы тут ни находился.

Обед. Приём витаминов. Разговор с медсестрой, а после этого осмотр врача. Да, всё хорошо. Нет, ничего не болит. Надоело лежать. Что? Я скоро смогу гулять?! Здорово, а когда? Ясно. Почему такая грустная? А вы тут сами лежали? Всё же улыбаюсь – доктор шутит взрослыми шутками, но мне всё равно смешно. Классный мужик!

Ближе к трём часам дня плавится мозг, и ты просто жаждешь, чтобы кто-нибудь пришёл. Примерно к этому моменту как раз заходит мать или отец. Они пораньше отпрашиваются с работы, чтобы сразу приехать ко мне. Дважды посещают незнакомые люди в полицейской форме. Они интересуются всеми деталями происшествия. Ничего связного сказать не могу, в памяти пробел. В очередной раз за день у тебя спросят, как себя чувствуешь. В очередной раз ответишь – хорошо. Начинаешь ненавидеть это слово «хорошо». Перестаёшь понимать, что оно значит вообще.

Приятнее всего, если приходит сестрёнка. Специально выбирает такой момент, когда нет родителей, особенно матери. А ещё, она может навестить даже утром, убежав с занятий. На целых полчаса я могу забыть, где нахожусь и в каком положении. Когда она рядом, я совсем теряю счёт времени, и потом, видя, что проходит только тридцать минут, понимаю, что мне они кажутся целой вечностью.

Так продолжается изо дня в день, раз за разом, раз за разом.

Сутки слипаются в одну смазанную полосу.

Но через какое-то время приходит мой доктор. Он улыбается, будто знает тайну и хочет ей поделиться.

– Я уверен, вопрос «Как ты себя чувствуешь?» уже набил оскомину. – И смотрит в медкарту.

Он так и говорит, «набил оскомину». И где только выражение подцепил?

– Да.

– Тогда я хочу тебя удивить. Ну, что ж, думаю, тебе можно потихоньку выбираться из постели.

Я теряюсь с ответом. Неужели меня выписывают? Но ведь встать я по-прежнему не могу. А ещё есть вещь, в которой страшно себе признаться. Я не чувствую ног.

Улыбаясь, он зовёт медсестру и продолжает с теплотой на меня смотреть. Несколько долгих минут, и скрипит дверь в палату. Доктор придерживает её, чтобы пропустить сначала кресло-каталку, а затем ухаживающую за мной старушку.

– Ну, давай попробуем?

Я молчу. Сердце вдруг начинает биться в дикой истерике.

– Нет.

Он приподнимает брови:

– Не хочешь? Но в этом нет ничего зазорного.

Он продолжает говорить что-то ещё, а я только молчу и таращусь на кусок металла с мягкой обивкой. Не могу поверить, что придётся передвигаться так. Этого просто не может быть. Выходит, теперь я калека? Как? За что? Почему мне никто не сказал раньше? Я отворачиваюсь, глотая слёзы.

Доктор просто выходит, уводя за собой женщину. Я остаюсь плакать в одиночестве.

***

Я смогу ходить примерно через год. Так он мне сказал. Пока что временно придётся обходиться коляской. Но это всё пройдёт, нужно только потерпеть. Конечно, из-за травм необходимо оформить инвалидность. Но это ничего, не страшно. Зато можно экономить на транспорте.

Все удивляются и хвалят меня, какая молодец, хорошо держусь и быстро поправляюсь. Но кресло я пока не трогаю. Страшно. Обещаю себе, что завтра обязательно попробую пересесть сама, потому что чувство стыда во время мытья гораздо сильнее небольшого неудобства передвижения.

Полночи не могу уснуть. Не могу представить себя на колёсах. Не могу представить, как передвигаться по дому. Не могу представить себя в школе в таком виде.

В какой-то момент, прямо посреди ночи, собираюсь с силами. Сажусь, опираясь на руки. Коляска – вот она, рядышком с кроватью. Медсестра, словно специально, оставила поближе. Тогда я глубоко вздыхаю и подтягиваю её ещё ближе. Сползаю на край, спускаю ноги. Они стали невероятно худыми, косточки выпирают. Делаю глубокий вдох и дёргаюсь вперёд.

…Лежу на полу и рыдаю. Ушибла локти и подбородок. Так проходит какое-то время, пока я не замерзаю на холодном линолеуме. Запах хлорки бьёт в нос. Только сейчас понимаю, что если бы кто-то меня услышал, то позора я бы не пережила. Лёжа на спине, стучу кулаком по полу, но негромко, пытаюсь разозлить саму себя.

Опять сажусь, вытягивая непослушные конечности, только таким образом, чтобы опереться одной рукой о край кровати, а второй – о сиденье коляски. Делаю усилие: напрягаю руки так, что мгновенно бросает в пот. Похоже, я слишком слаба. Локти не разгибаются. Падаю обратно, и теперь болит зад.

Чёрт-чёрт-чёрт!

На этот раз слёзы не текут. Я представляю сестру: что она могла бы сказать, как поддержать. Верю, что именно она вытянула мой разум из той тёмной бездны. Её голос вытащил меня. Значит, я сделаю это ради неё!