Казнь

Он упал на подушку, и голова его заметалась. Весенин нагнулся над ним и стал успокаивать его, но сам чувствовал, что перед нравственной пыткой старика слова его бессильны.

День уже вступал в свои права. Ясный, ликующий день над землею, омытой дождем. Мир и любовь вместо смятенья и ужаса! Ясное, чистое небо вместо грозовых туч, животворное солнце вместо грозного блеска молний!..

Можаев задремал. Весенин вышел распорядиться по дому и по конторе. Люди просыпались. Он с тревогою думал, как спасти имя Елизаветы Борисовны от пересудов прислуги и скрыть переполох в доме. Он осторожно пробрался в спальню Елизаветы Борисовны, привел в ней все в видимый порядок и нарушил строгую чинность постланной постели; после этого он запер дверь в спальню и, сойдя в людскую, приказал ставить самовар.

– Пожалуйста, – сказал он молодой горничной, – скройте от барышни, что Сергей Степанович захворал, барыня вернется и скажет ей!

– Помилуйте, Федор Матвеевич, разве мы бесчувственные какие, не понимаем! – ответила горничная, и по ее лицу Весенин сразу увидел, что совершенно напрасны были все его предосторожности.

– Уберите комнату барыни, – сказал он ей внушительно – строго, подавая ключ от спальни.

Как быстро, незаметно промелькнула ночь, так томительно, долго тянулось утро. Весенин с нетерпением ждал выхода Веры, поминутно заглядывал в кабинет и без конца прислушивался, когда ему слышался конский бег на дороге…

Мучительна была истекшая ночь!

Под проливным дождем, сбиваемая резкими порывами ветра, замирая испуганно при ударах грома, в паническом страхе погони, Елизавета Борисовна бежала все вперед и вперед, спотыкаясь, падая, поднимаясь и ускоряя свой неровный шаг. Быстрые кони преодолели пятьдесят верст, а она, измученная; усталая, пробежала только длинное село, перелесок, скошенный луг и, обессиленная, упала у дороги в намокшей одежде, забрызганная грязью, в полубессознательном состоянии. Ей слышалась погоня; она силилась подняться, судорожно хватаясь руками за землю, и бессильно опускалась; вокруг чудились крики, голоса, ее куда‑то несли, она рвалась и, снова теряя силы, впадала в забытье, невыносимый кошмар душил ее, и она стонала…

В бледных сумерках наступающего утра Лапа свернул с узкой колеи на луг, подъехал к самому забору можаевского сада и медленно, осматривая каждую кочку, объехал весь луг, потом снова выехал на дорогу и шагом поехал по ней, вглядываясь в редкий осинник, поросший по краям дороги. Зоркий глаз его не усматривал никаких признаков. Не будь ночь так ужасна, ни один след не остался бы не замеченным им.

Огромное село раскинулось перед ним; он переехал узкою дорогою поле, растворил ворота и въехал на улицу. Несмотря на ранний час, в селе уже просыпались. Стоя посреди улицы, пастух, пронзительно дудя в длинную дудку, созывал скотину, бабы вереницею шли за водою.

Лапа подстегнул лошадь и поравнялся с ними.

– Эй, молодки! – окликнул он их весело. – Скажите ради Бога, не стучался ли ночью к кому‑нибудь странник в окошко? Надобно мне его больно!

Бабы испуганно столпились и зашептались друг с другом.

– Не, милый человек, – звонким голосом ответила одна за всех, – никого не было!

– Да кому и идтить было в такую ночь! – заметила другая.

Лапа кивком головы поблагодарил их и задергал вожжами.

«Прошла или обошла стороною, – думал он, – но тогда она должна просто блуждать без дороги, а случись это в темную грозовую ночь, она не ушла бы с луга, кружа по нему».

– Ну, ну! – прикрикнул он на лошадь и, обогнав стадо, выехал из села.

– На Турово прямая дорога? – спросил он пастуха.

– Во, во! – закивал пастух, указывая хворостиной. – Так все идет! Потом леском будет, а потом лугом, хорошие луга пойдут, а там и Турово.

– Далеко?

– Шесть верст, милый человек!

– Ну, ну! – Лапа снова тронул вожжи и теперь уже крупной конской рысью помчался по узкой проселочной дороге, грузно встряхиваясь на каждой кочке.

В Турове все уже проснулись. Стадо уже угнали, бабы принесли воду, мужики ушли в луга, и ребятишки весело бегали по улице, шлепая по лужам босыми ногами.

Лапу вмиг окружила их веселая толпа.

– А что, ребятки, – спросил Лапа, останавливая лошадь, – не стучался ли ночью к кому странник, человек Божий, а?

– Странник? – спросил белокурый мальчуган и, тряхнув головою, ответил: – Не! Никого не было! Мне тятька бы сказал!

– А у вас?

– Не, дяденька! Никого не было, – отвечали мальчишки хором.

– А урядник на лугу человека изловил, вот что! – произнес кто‑то.

– И врешь, бабу! – с азартом поправил его рыжий мальчик.

Лапа оглянулся.

– Может, странника, старика? – спросил он.

– Не!

Из толпы выделился мальчишка и бойко заговорил:

– Бабу! Мокрую такую и в сером балахоне. Семен Елизарыч под утро нашел ее, ее волоком и поволокли. Прямо к становому на дом.

– А где становой у вас?

– А вон, дяденька! – и мальчишки гурьбою устремились к красивой избе, на которой красовалась железная доска с надписью: «Канцелярия пристава 4–го стана».

Лапа бросил вожжи и торопливо вошел в квартиру пристава.

– Пристава мне! – сказал он, входя. Навстречу ему поднялся заспанный урядник.

– Спят – с!

– Разбуди!

Урядник почесал в затылке. Лапа опустил руку в карман, протянул сжатый кулак уряднику, урядник в свою очередь разжал и сжал свою руку, после чего лицо его тотчас озарилось готовностью и вся фигура выразила глубокое почтение к особе Лапы.

– Ты нашел женщину?

– Так точно – с! В бесчувствии – с! На лугу, у дороги.

– Где она?

– В покое – с! Пристав приказал сперва в холодную, ну а потом велел в покой. Где то есть у них допрос делают!

– Буди его! – нетерпеливо крикнул Лапа. Урядник стремглав бросился во внутренние комнаты.

Десять минут спустя Лапа прошел туда же, приглашенный урядником. Еще десять минут – и он, улыбаясь сам себе, сел в дрожки и погнал лошадь во весь ее бег, а в квартире станового шла суета.

Поднятая с постели жена его торопливо постилала в гостиной на широком диване чистое белье, в кухне стряпуха ставила самовар, урядник помчался сломя голову за земским врачом на пункт, а становой суетливо облекался в полную полицейскую форму.

– Ну, ну, ну! – погонял Лапа лошадь. – Скачи, лошадка, ты везешь добрые вести!..

Весенину было невыносимо трудно лукавить с Верою.

– Вы здесь, так рано? – с изумлением воскликнула она, сойдя в столовую. – Что случилось?

Весенин придал себе беспечный вид.

– Приехал в контору перед работою. Это для вас рано, а я с четырех часов уже на ногах! – ответил он.

Вера, видимо, успокоилась.

– Выпейте чаю с нами; я налью! Сейчас придут папа и мама!

– Барыня не придут, им нездоровится. Просили к себе подать, – быстро соврала горничная, лукаво взглянув на Весенина.

Он покраснел.

– Сергей Степанович уехал на мельницу! – сказал он Вере. Вера обеспокоилась. Она вспомнила, что мачеха не пустила ее к себе вчера вечером, и сомнение запало в ее душу.

– Я снесу сама маме! – сказала она. Горничная смутилась.

– Барыня просили… – начала она. В это время из кабинета раздался резкий звонок.

Вера с упреком взглянула на Весенина, который быстро вскочил.

– Это звонит папа! – воскликнула она, рванувшись с места. – Что случилось? Зачем вы лжете?

– Вера Сергеевна, голубушка Вера, – остановил ее Весенин, – я вам все скажу потом! – и, оставив Веру в полном недоумении и страхе, он прошел в кабинет.

Можаев проснулся.

– Вернулся? – спросил он.

– Нет еще.

– Сколько прошло времени?

Весенин посмотрел на часы.

– Два часа!

– Как мучительно ожидание, – прошептал Можаев.

– Я уйду и пришлю тебе чаю, – сказал Весенин, – я с Верой.

– Иди, иди!

– Налейте стакан чая, – сказал Весенин Вере, – я снесу его Сергею Степановичу!

– Он болен?

Весенин отрицательно покачал головою.

– Я вам все скажу, – повторил он и снова вышел.

Возвратясь, он напился чаю и, выйдя с Верою на балкон, взяв ее за руку, начал:

– Я вам расскажу семейную тайну, но вы должны помнить, что этим я нарушаю волю Сергея Степановича, а потому никогда, ни под каким видом вы не должны показывать, что знаете ее.

Побледневшая Вера кивнула головою. Весенин стал рассказывать, стараясь щадить целомудрие Веры, но она ясно понимала все недосказанное.

– Я всегда ненавидела этого Анохова! – сказала она в самом начале рассказа.

Звонок Можаева три раза прерывал рассказ. Три раза спрашивал Можаев – вернулся ли Лапа, и три раза Весенин отвечал отрицанием.

Вера вся трепетала, слушая рассказ. Под конец она не выдержала и зарыдала.

– Бедная мама! Бедная мама! Что с ней? Где она? О, как я хотела видеть ее вечером, и она меня не пустила!.. Вы думаете, он найдет ее?

– Наверное!

– Живою?

Вера даже затряслась при этом вопросе.

– Живою! – ответил ей незнакомый голос. Весенин быстро обернулся.

– Лапа! – воскликнул он. – Вы нашли ее?

Лапа кивнул головою. В кабинете Можаева снова звенел звонок.

Весенин вбежал в кабинет.

– Собирайся. Она найдена! – закричал он.

Вся прежняя энергия вернулась Можаеву. Он вскочил с дивана и подбежал к Лапе.

– Как мне благодарить вас, – воскликнул он. – Где она? Как вы нашли ее?

– После, теперь поедем.

– Едем, Федор Матвеевич.

Но Весенин уже хлопотал на дворе. Снова выкатили коляску и торопливо впрягли в нее лучшую тройку.

Лапа и Можаев вышли на двор и через минуту мчались по неровной дороге…

Вера, задумавшись, сидела на балконе.

– Федор Матвеевич, отчего все это? – спросила она.

– Что? – не понял ее сразу Весенин.

– Ах, это! Вот Долинин, Анна Ивановна, мама. Ведь они все, – она запнулась, – несчастные.

– Оттого, дорогая моя, что они все неуравновешенные. У них чувство, воображение развиты настолько, что перевешивают трезвый ум, и их никогда не может удовлетворить жизнь. Требований у них к ней столько, что они всегда и в любви, и в разочаровании несчастны.

– Все желают себе счастья, – ответила Вера.

– Но надо знать, что желать. Желай возможного. На земле есть много счастия, если человек сумеет поставить себя – ну, хоть на второй план. А то все для себя, потом и обижаются.

– Вы нашли свое счастье? – спросила его Вера, в упор глядя на него.

Весенин смутился.

– Я счастлив по – своему, – ответил он уклончиво.

– Неправда, – качнула головкою Вера, – я знаю вас! Вы иногда печальны. Вы не можете быть счастливы, потому что поставили себя чуть не на последний план, а говорите только так!.. Когда я думаю, что вот вернетесь вы домой и там сидите одни с этой Ефимьей, мне делается грустно. И это теперь, а зимою? Все занесет снегом, волки воют, вокруг никого…

Весенин тяжело вздохнул.

– Этого нельзя изменить, – сказал он.

Она быстро встала и, краснея, взглянула на него.

– Женитесь!

Он натянуто засмеялся.

– Кто пойдет за меня? Я даже не умею говорить с женщинами.

– За вас? – лицо Веры вспыхнуло. – Вы такой добрый, умный, честный, смелый и спрашиваете? Да всякая должна счесть за… – голос ее пресекся.

Весенин схватил ее руку, счастье волной подхватило его, и он нагнулся к пылающему лицу Веры.

– Ну, если бы я сказал вам?.. – прошептал он.

– Я бы! – Вера вдруг обвила шею Весенина руками и горячо поцеловала его. – Вот! Я всегда, всегда…

И, вырвавшись из его объятий, она убежала с балкона.

А в это время Можаев стоял на коленях подле дивана, на котором лежала бледная, изнуренная Елизавета Борисовна, и, целуя ее холодные руки, говорил ей:

– И как могла ты решиться уйти от меня? Не ты, а я виноват во всем, и мы все поправим. Это злое прошло и не вернется. Не бойся меня: ты и Вера – мои дочери. Мое счастие – твое счастие!

Елизавета Борисовна слушала его, закрыв глаза, и вдруг, обняв его, зарыдала:

– Ты простил! Я знала это и боялась этого больше всего, а теперь мне легко. Ты не гонишь меня, не презираешь?

– Что ты, Лиза! Разве я сам без ошибок!

– Ну, а я… я клянусь быть только твоей, жить только для тебя… верь!..

Она прижалась к его плечу и замерла в волнении. Можаев не выдержал и глухо зарыдал.

– Жизнь моя, счастье мое! – сказал он, прижимая к груди ее голову.

Елизавета Борисовна отдалась его ласкам и в первый раз в жизни почувствовала себя счастливою.