- -
- 100%
- +
тектоника (от греч. tektonikós – строительный, плотничий)
I. Раздел геологии, изучающий строение земной коры в связи с её движениями и деформациями; геотектоника.
II. 1. Строение какого-либо участка земной коры. 2. Процессы, происходящие в земной коре.
III. Особенности взаимного расположения частей здания, сооружения и соотношения его форм и пропорций; архитектоника.
(Из словаря)Одна любовь
Двадцатидевятилетний мужчина сидит за столиком в Итальянском кафе на Чистопрудном бульваре. Зачем он сюда завернул? Такие названия немного раздражают. Настоящие итальянские кафе находятся в Италии, не так ли. За окном кусок подмороженной улицы, люди, дома, деревья. Верхние ветви лежат на своих местах в синем небе. Все, как и должно быть – ноябрь.
Странно, что он, Максим, сидит за столиком в этом сверхдорогом, неоправданно дорогом кафе, где ни одна вещь не стоит тех денег, которые за нее берут (вы можете называть свое кафе как угодно). Вернее, все нормально: сидит себе человек – прилично одет – ест тирамису (итальянское пирожное, приготовленное в Подмосковье), сладкий брусочек – триста рублей, пьет кофе – ну, положим, вкусный, но двести пятьдесят рублей за далеко не бездонную чашку просто хорошего кофе, и ничем не привлекает к себе внимания. Вот только если знакомый зайдет – будет странно: «Как: ты? Здесь?..»
Придется придумать, наверное, что он кого-то ждет. Или, что надо встретиться с другом – недалеко, в двух минутах ходьбы. Забежал перекусить – а то заморить червячка за весь день времени не нашлось. Да, у него встреча с кем-то близким, в двух минутах ходьбы отсюда, чтобы купить еще кое-чего к столу, за которым вечером соберется целая толпа… А как же иначе? Максим не может быть просто один в такой день… Ему надо будет изобразить торопливость, радостную ажитацию, посмотреть на часы, быстро допить кофе, оглядываясь в поисках официанта, недоесть пирожное, расплатиться, сказать «ну, мне пора… сам (или сама) понимаешь»…
«Конечно», ответит Максиму знакомый или знакомая. «Беги праздновать. И еще раз – с днем рождения»…
Вот, вступил в воображаемый разговор …
А так – все спокойно. Через полчаса он станет на год старше. Интересно, что может случиться?
Разве что войдет девушка. Раскроет створки дверей, создаст на мгновение клубы пара. Оглядится. Так. (Он мельком оглядит ее.) Она в беличьей шубе до пят (фигура еще не понятна, очевидны только стать и рост примерно метр семьдесят), довольно большая кожаная сумка через плечо (сейчас такие модны) и шляпка – внимание – с вуалью! Он уже мысленно наговорил ей грубостей (грубых колкостей) насчет шляпки. Всё мысленно. Эти черные узелки на вуалях – он вспомнил о воронах, виденных на бульваре: они сеткой садились на кроны…
А девушка осмотрелась и подходит – леденящее чувство – (что ей надо?.. он ее знает?..) – и вроде бы недовольно спрашивает:
– Может быть, это с вами я должна сегодня встретиться?
Такого развития событий Максим не допустил бы даже во сне. Даже испуг исчез. Что за «Мастер и Маргарита»?
– Ну, мне так и стоять? Или уйти? – она сняла шляпку с вуалью, открылось изумительное лицо с серо-голубыми глазами, и он понял, что если сейчас не разрешит ей сесть, она заплачет, и опять испугался.
– Садитесь, конечно, – он встает, помогает ей освободиться от шубы (оценивает фигуру – «блестяще!»), вешает шубу на вешалку; возясь рядом с девушкой, чувствует, что кожа ее щек, губ, век охлаждена, восхитительно охлаждена уличным воздухом…
– Я должна была встретиться с одним на «Третьяковской». Но он не пришел, – сообщает она, деловито извлекая из сумки косметические мелочи и раскладывая их на столе. – Или я не туда приехала? Станция метро «Третьяковская» – это ведь тоже оранжевая ветка?
– Да.
– Хотя – какая теперь разница? – она хмыкает, оглядывая себя в зеркальце.
– И вправду, – говорит Максим. И смеется.
Потом начинается период ресторанов, цветов и кафе, коротких прогулок по морозу и провожаний ее до подъезда многоквартирного дома.
В тот первый день он не сказал ей о дне рождения, и позже придумал историю, заготовил «на случай»: если она поймет как-нибудь, что встретились они на его тридцатилетие, и спросит, не собирался ли он отпраздновать эту круглую дату, он ответит, что да, собирался, но с ее появлением забыл обо всем, вернее, не забыл, конечно, а просто не поехал в ресторан, где поджидали друзья, предпочел бродить с нею по морозным улицам. Плохо придумывать ложь там, где, как ты решил, все уже идет по-настоящему и «блины комом» закончились; она – тоже, конечно, не идеал, но и он, и он – человек тяжеловатый, так что, куда же без юмора даже в «настоящем», говорит он себе, слушая, как три недели спустя Милена (дурацкое имя! – только бы не ляпнуть!) в очередном кафе характеризует свою сумку:
– Безразмерная. Знаешь, как называется?.. Модель «От гондона до батона».
Он немного медлит, потом начинает безудержно смеяться. Посетители кафе оборачиваются. Она улыбается, не спуская с него цепкого голубовато-серого взгляда.
Она… и грубые шутки в общественном месте… безумная… но ему нравится… Тут он понял: такая ему всегда и была нужна.
Не путать с эксцентричностью, удобной для прикрытия убожества. Милена не дура, не-ет, далеко не дура. Пример. Он недавно совсем обнаружил книги Фриша и очень возгордился своим новым знанием, особенно, когда выяснил – девяносто восемь процентов из его «ученого» окружения Фриша не читали, и как-то щегольнул перед Миленой парой историй из «Гантенбайна», на что она, не перебивая, после того, как он их рассказал, выдала:
– Из этой книги мне запомнился пассаж, – и, не прикрывая глаз, без интонаций, процитировала, будто прочла строки на его лице: – «Это как провалиться сквозь зеркало, больше ты ничего не помнишь, провалиться как сквозь все зеркала, а потом вскоре мир снова складывается воедино, словно ничего не было. Ничего и не было».
Максим смотрит на нее почти испуганно.
– У меня мама – корректор. Я даже иногда помогаю ей вычитывать тексты. Это семейное. …
Итак, он может ею гордиться. Может идти по улице, она прижимается к его плечу, и все (ну, многие) оборачиваются. Может материться вместе с нею, а потом цитировать Фриша. Может… Да, надо познакомиться с мамой.
Милена – своя в доску, простая, интеллигентная по-настоящему и – красивая. На что он точно никогда не рассчитывал. Сопоставима с его матерью в молодости… Стоп. Прочь, неудобные мысли. Назад, в тайник.
Но вот смотри: ты же не дурак. Вот подумай: что ты для нее? Чем ты ее?.. Необычное знакомство опустим. Случайность… то есть, их же нет… Ты в Бога веришь? Еще один неудобный вопрос с невнятным ответом. Вернее, так, Максимушка: поспеши заверить себя – верю, верю, конечно, верю. Аминь.
Смотри: тебе невозможно уже иногда с собой – держись ее хотя бы для того, чтобы она тебя вытянула – а потом, когда снова обретешь уверенность, оглядишься – тогда и придумаешь удобное прошлое. Обыграешь вашу удивительную встречу и так далее. Найдешь во всем смысл. Упорядочишь хаос. …Да-а, ты уже тяжел сам для себя.
Тебе хорошо и мирно только при раннем пробуждении – свежим утром, голова пуста, мысли не успели в нее затечь, идешь, расслабленно, босыми ногами, в кухню и варишь кофе. Идешь и варишь кофе. И нет мыслей. Рай. Такие уверенные движения, всё на своих местах, всё правильно – как оно ощущалось в девятнадцать – теперь лишь при варке кофе. Иногда, в порядке исключения, это длится даже до выхода на улицу.
Ее мама не замедлила пригласить. Только если хочешь, сказала Милена. Они тут недавно выпили, шутили, она шутила насчет мамы, что ему ни в коем случае не надо с ней знакомиться – надо просто трахнуть ее, Милену, и бросить, как он, верно, делал со всеми прежними, он шутил, что он не просто хочет знакомства с мамой, о нет, он готов завтра на Милене жениться – правда – хоть завтра… Он (случайно) как-то искренно это сказал…
– Лучше не бросаться обещаниями. А десять раз все обдумать и взвесить, – неожиданно строго произносит Милена. (И медленно закрывает глаза, и медленно распахивает, как его мать.)
– А я серьезно – завтра б на тебе женился, – он пытается вернуть шутку в шутку.
Пауза.
– Ну и мудак, – говорит она, выдерживает еще паузу (он опешил), но через несколько пульсирующих секунд начинает ухмыляться, заразительно похохатывать, и он вслед за ней, громче и громче, и вот уже эта парочка за столиком у окна привлекает внимание буйным весельем – по характеру смеха понятно – влюбленные.
Были вещи, которых они в разговорах не касались. Он чувствовал – не надо спрашивать о том, с кем она должна была встретиться на «Третьяковской», кто был до него, почему она подошла в том, первом кафе именно к нему, и часто ли подходит к незнакомцам вот так, запросто, чтобы… Максимушка, остановись: ты ревнуешь ее, уже создал воображаемых конкурентов, а ведь она еще тебе не принадлежит, да и будет ли? Ты говоришь: не ревность, не страх остаться в дураках, а любопытство толкает выяснить эти вещи? Но ты, все же, не выясняешь… Что мешает? Вот она: сидит рядом в американском баре (таджик только что принес вам американское блюдо и два американских коктейля), она обнимает тебя, не по́шло, но, вроде бы, так, будто не может без тебя жить, или это алкоголь, но она, как и прежде, совсем не пьянеет, да и пьет мало, а ты, если хочешь, начни пытать ее вопросами, которые, ты знаешь, поставят только больше вопросов, это ведь всегда как лабиринт недосказанностей, саморазвивающийся – нашел выход из одной части, чтобы заблудиться в пяти других…
Ты никогда не будешь расспрашивать. Ты уже, извините, слишком хитрый. Ты играешь в десятки игр, сделал такой выбор, видя их тщету, выхолощенность: твоя профессия, твой карьерный рост, твои достижения, твои убеждения… Ты почти ни во что не веришь. Только в турку крепкого кофе по утрам…
И сейчас соглашаешься еще на одну игру просто потому, что она не худшая. «Можно и не умирая, оставаясь подлецом, нежным мужем и отцом…»
Или, быть может, ты предполагаешь: все серьезное, рациональное, планируемое, заготовленное непременно ведет к ошибкам и бедам; поэтому вход в настоящее, подлинное (по крайней мере, для тебя) – через абсурд, нелепость, дурачество, несерьезность? Возможно, ты так думаешь?
В гостях у мамы выясняются три вещи: отец Милены умер несколько лет назад от пьянства (увы, «бич нашего времени») и за несколько лет до смерти ушел из семьи; Милена – рантье (живет в собственной квартире, завещанной отцом, вторая, доставшаяся от бабушки, «Царство ей Небесное», сдается, третья – материна – когда-нибудь тоже отойдет к Милене); мать и дочь – действующие православные.
Коротко поведал о себе (да много и не спрашивалось): родители – в провинции; он в Москве десять лет; устроился превосходно; всем обеспечен; a self-made man.
После визита они едут в трамвае, Милена нежно смотрит на него, целует, идет снег, и Максим погружается в радость: он понравился матери (огромный букет ни при чем); они верующие – и он ведь тоже (ведь тоже?); три квартиры – все в центральных районах…
О последнем: разумеется, их соблазнительные квадратные метры никогда не будут твоими. Но ты, разумеется, и сам этого не захочешь и не будешь добиваться… Встречаясь с нею, ты ведь и не думал о материальном. Ты везде и всегда платишь… И как хорошо, что ты сказал ей о женитьбе (пусть в шутку) задолго до того, как узнал о недвижимости…
…Теперь понятно, почему Милена работает на четверть ставки (в том же издательстве, что и мать) и не перегружает себя… Только не надо приписывать ей лень… Представь себе: много бы делал ты, имея три квартиры в пределах Садового кольца?..
– Мой милый понравился маме, – говорит Милена, не сводя с него глаз. От ее взглядов ему делается почти дурно, он приучил себя делать вид, что не замечает этого голубовато-серого света (на лице такой красоты, которой он не заслуживает, не заслуживает!), света непостижимого мира за ним, напуская на себя излишние сдержанность и прохладность.
– Я знаю.
Трамвай покачивает, идет снег…
– Ты все еще хочешь жениться? – она улыбается.
– Не уверен. Хотя, возможно. Но только ради жилплощади…
Она замахивается на него, замах тонет в ее смехе, возглас «ах, ты!..» тонет в ее смехе, он улыбается, она прижимается и целует; поцелуй – как затяжное падение.
* * *Начинается Рождественский пост.
Так, все-таки, по-настоящему? Максим ищет доводы «за» и «против». Он регулярно бывает в гостях у ее матери, каждый день встречает Милену после работы, и они либо идут в ресторан, либо (если она не голодна) немного гуляют и едут к ней. У нее время течет не так. Нет-нет: только когда закончится пост, говорит она, осаживая его нетерпение. Несколько раз приходится повторять это строго. Что-то смотрят по телевизору, слушают музыку, пьют чай в кухне. Просто сидят. Полулежат. Дурачатся. Бесконечные поцелуи. Стадия «резвящихся щенков».
В квартире полно икон, как и у ее матери. Что значит: православные? Фанатизма нет – хорошо. Умеренные. Постятся, хотя от празднования нового года не отказываются. Но – как у них с этой самой верой? Да, надо выяснить: как с верой у Милены? Игра, глубоко спрятанная, настолько, что ей с матерью кажется, что не играют?..
(Сам не веришь, вот и не можешь представить себе, что это могут другие.)
Милена читала «Смешные любови»? Ну конечно. Читала новеллу «Эдуард и Бог»?.. Знаешь, Милена, у меня была знакомая глубоко религиозного поведения, которая, когда я дал ей эту книжку и спросил позже, «какой персонаж в последней новелле тебе наиболее симпатичен?», ответила – «Бог».
– Такие люди, как Кундера… просто никогда даже не пробовали помолиться, – подумав, говорит Миле-на. – Мне кажется, им даже не приходило на ум, что они могут попробовать… ни разу в жизни… Бедные… А твоя знакомая – замечательная дура, поздравь ее с этим… У меня же с юмором порядок. Я вообще не тупа, прости.
– Что ты, что ты.
– Рассказ ничего… Только главный герой чрезвычайно, выигрышно умен по сравнению с остальными. Наверное, с таким alter ego автору было удобно и приятно. И фабула ладно скроена… слишком ладно. Заранее продумана до деталей… По-моему, Кундера писал эту вещь, ничего для себя не открывая… Это неспортивно.
Больше намеренно Максим ее не проверял. Пару раз они заходили вместе в храмы; пару раз он беседовал с ее матерью о посте – мелькали цитаты из Писания и святых отцов; всё очень просто, без нарочитости, здраво, без перегибов.
В само Рождество, правда, за праздничным столом, когда мать попросила Милену произнести тост, она (неожиданно) воскликнула:
– Я так жду, что когда-то все наши муки закончатся, и мы увидим, наконец, Христа и прижмемся к Его ногам!
Дальше все опять пошло спокойно, без вычурности. Однако Максим смутился. Какое-то время он обдумывает ее слова. Что в них: искренний порыв из глубины? Или, не дай Бог, изощренная шутка? Если так, то ей изменил вкус. В кои-то веки… Впрочем, вскоре он об этом забывает.
Вскоре он забывает обо всем. После Рождества, Максим, она становится твоей.
* * *И вот перед ним другая Милена: Милена ночей. Эта Милена смотрит иначе, двигается иначе, иначе живет. В ней есть ярость. Тело ее поступает, как хочет, вообще, как угодно, без ограничений. Это пугает и радует. Он с нею обновляется, силы учетверяются, он превосходит себя девятнадцатилетнего и вообще любого прошлого себя. С нею он властвует над временем. Время превращается в какого-то жалкого человечка, которого выгнали из дома, заперли перед ним все двери. Теперь Максим спит едва ли четыре часа в сутки – и чувствует себя бодрее, свежее, сильнее, чем прежде.
Утреннее пробуждение – теперь только одна из приятных вещей.
Максиму стыдно: но он, вроде бы, счастлив.
Милена – не утренний человек. О, нет, не утренний. Когда он давно уже встал и принял душ и приготовил свой кофе и позавтракал и прошелся по воздуху (если не надо рано ехать на работу), она все спит, и разрушить ее сон бессильны и вкусные запахи, и яркий свет из-за резко распахнутых штор, и пушечные выстрелы.
Открыв, наконец, глаза, она долго приходит в себя, долго узнает мир, конструирует реальность заново. Он говорит ей в такие минуты что-то – она не реагирует. Это его смешит… Он уже в стадии отношений, когда недостатки и странности любимой обращаются в достоинства, когда в них находишь только милое, трогательное, смешное… Критичность притупляется.
В издательство Милена ездит к тринадцати часам, а если просыпается слишком поздно – не ездит вообще. Звонит маме и говорит, что разберется с порцией текущих дел дома, за компьютером, а отправит вечером – по электронной почте. Обычно мама спокойно соглашается. Что ж: немного кумовства. Но задания и вправду выполняются Миленой в срок.
Есть в ней… как сказать… (Максим подыскивает слова) не праздность, нет… здоровое наплевательство… Умение расставлять приоритеты. Верно, таково должно быть поведение каждого настоящего христианина. (Максим шутит, продолжая оправдывать ее.)
Сегодня она проснулась, осматривает, не вставая, еще неузнанную собственную комнату, он думает, ехать ли в контору, она ведь в свою точно не поедет, наконец она улыбается, потягивается, из-под шелка показывается грудь, он принимает окончательное решение… Да пошли все…
Он шагает к краю постели, и она откидывает одеяло движением автоматическим, будто отвечает на рукопожатие. Ему нравится, без раздумий, и это. Он погружается в Милену, и вскользь (с тенью улыбки) вспоминает прочих, бывших (не шлюх – а «приличных девушек»), каждая из которых, бесценная в своих глазах, не иначе как дарила ему себя; и тех из них, которые, намекнув на брак, всем видом и поведением показывали, что собираются преподнести дар максимальный, предельный, завершающий, окончательный – и осчастливить его – лишь тем, что отныне, каждое утро в ближайшие сорок лет, он будет просыпаться и видеть рядом одну и ту же чудесную N. Разве хотя бы одна из них сравнится с Миленой хотя бы в чем-то, если в мире любви и привязанности вообще есть параметры, подлежащие сравнению?!.
– Милена – дурацкое имя, – говорит он, глядя на нее сверху вниз.
– Набор букв…
…
– Буду звать тебя Мадленой… или Марианной, – капли его пота капают ей на шею.
– Делай со мной, что хочешь…
…
– А так?
– Что хочешь…
* * *Максим восстанавливается. Всё снова правильно и небессмысленно, как в девятнадцать. Всё получается. На службе фонтанирует идеями. Везде успевает, никуда не спеша. Массы перестают раздражать. В метро любуется людьми. Всегда находит, чем полюбоваться. Формами черепа, например. Недавно помог слепому войти в вагон. Что может случиться?
Разве что подростки, курящие на лестничной площадке в ее подъезде, когда видят его, частенько хмыкают и бормочут себе под нос – но да это безобидные малыши, маленькие хохмачи и сплетники. И они́ хорошие…
– Почему тебя назвали Милена? Разве такое имя есть в Святцах? – шутит он, лежа рядом.
– Когда выбирали имя, мать еще не была православной, – Милена криво улыбается. – В восемьдесят третьем она была сотрудницей кафедры научного атеизма – корректировала их сборники. И делала одну глупость за другой…
– У тебя хорошая мама.
– Да… Одну глупость за другой…
– Например?
– Например, родила меня…
Он приподнимается на локте и смотрит ей в лицо:
– Не говори так.
– Молчу. У меня хорошая мама…
– С тех пор, как умер отец, у нее кто-нибудь был?
– Был… есть. Вернее, то есть, то нет. Один бородатый автор, моложе лет на десять, с которым познакомилась в издательстве. …И она еще пытается меня учить!..
Максим задумывается. Оказывается, не так все у них гладко и безоблачно… Мгновенно воображает несколько странных, неприятных, страшных историй для прошлого Милены. Он, конечно, не мог позволить себе заглянуть в ее паспорт…
– Слушай, ты же не была замужем?
– Разве я не говорила, что нет?
– Говорила. Но сейчас я…
– Испугался? – она уничтожающе улыбается. – Боишься, а вдруг обнаружится, что у меня, например, есть ребенок, живущий у родственников, которого от тебя до поры скрывают?
– Прекрати.
Она встает (голое тело ослепительно сверкает – пора бы привыкнуть), проходит в коридор (к сумке), возвращается и бросает паспорт ему на грудь. Он бросает его назад, не открывая.
Он смущен. Неприятная сцена.
* * *Так среди его счастливого бездумия (разве счастье – не бездумие?) появляются постепенно островки чего-то еще.
Она никогда не говорит о женитьбе. Никогда не говорит о детях. Что такое ревность, похоже, не понимает генетически. Казалось бы – радуйся… Он предлагает съездить летом в провинцию – познакомить ее со своими родителями.
– Я стараюсь ничего не планировать, – часто повторяет она.
– Ты бы хотела детей?
– Не знаю.
Он ожидал: «Конечно, дорогой».
– Почему? Мне кажется, ты будешь хорошей матерью.
– Мне кажется, ужасной.
Больше он к этим темам не возвращается. Они ходят в рестораны и парки, театры и кино. Практически все время они только вдвоем. У Милены нет подруг (есть одна – невидимая, с которой Милена училась в университете; они созваниваются приблизительно раз в месяц). Это же хорошо… Да?.. Разве Максим не считал всегда пошлыми эти «девичники», эти стайки, собирающиеся регулярно, перемывающие всем косточки в глупых беседах, этих самок, часами обсуждающих по телефону фасон халатика?.. У него ведь друзей тоже – раз-два и обчелся… К тому же, с возрастом множественные дружбы облетают, как цветы, чтобы уступить место иным вещам – вполне естественно…
Они сидят в четвертом ряду партера в модном театре – смотрят модный спектакль. Каждый билет – триста долларов. Ему они достались бесплатно – знакомая, антрепренер, работает с труппой. Во время действия Милена (в вечернем платье) прижимается, кладет голову на его плечо. На них посматривают. Жизнь обрела шикарный фасад, думает Максим.
После спектакля в фойе Максим находит знакомую, чтобы поблагодарить за контрамарки. Знакомая всегда рада достать билеты для него, это не проблема (когда-то она имела на него виды), Милена стоит рядом безучастно, Максим думает, что их надо представить друг другу, но Милена ничего не говорит (будто засмущалась), знакомая же деликатна и не затрагивает его спутницу – только на прощание проявляет вежливость отдельными улыбкой и кивком в ее сторону.
Они в метро.
– Дурацкий спектакль.
– Нет, нормальный. Сходить в театр всегда приятно. Спасибо, милый.
– Все в порядке?
– Да.
Подходит поезд, и под действием его шума Милена вдавливается в Максима, будто ища укрытия, вжимает пальцы обеих рук в его предплечье, зарывает лицо в его куртку. Женские штучки – их надо сразу пресекать – с помощью шуток:
– Одолела поездофобия?
– Вроде того. Нет-нет, все хорошо.
Они входят в вагон, она не отпускает его руку.
* * *Иногда по утрам он лежит рядом с ней (она спит беспробудно), и в голову затекают цифры, и он начинает их группировать, перекидывать, тасовать, как в занимательных задачках или шарадах. Например, так. Двадцать лет назад ему было десять лет. Смешно. Какие-то двадцать лет. Через двадцать лет ему будет пятьдесят. Смешно. Уже через двадцать лет. Вот она, впереди – двадцатилетняя полоска зрелой бодрости, без подростковых гормональных завихрений, но и без старческих болячек и усталости, с сочетанием скорости (еще) и опыта (уже). И в нее надо уложить много вещей, чтобы предыдущее и последующее срослось добротно, сложилось в устойчивый дом, где каждый этаж будет на своем месте и жилец каждого этажа будет занят подобающими делами. Блядь.
Его охватил ужас (взгляд на спящую Милену успокоения не приносит – во сне она просто кукла, нет серо-голубого света глаз, ничего живого, кроме тепла тела и сопения – сопящая кукла), и, чтобы прогнать ужас, он идет в кухню варить кофе. Смотрит на свою турку и думает, что у него с туркой более богатая совместная история, чем с Миленой.
Смотрит, смотрит…
Вот вскипающая вода начинает пробивать себе дорогу наверх, через плотный кофейный слой, на поверхности его появляются пузыри, вода взламывает его, и они становятся одним…
Пора собираться на работу.
* * *– У Милены слабое здоровье. Ты должен это понимать, Максим. Поэтому она и работает на четверть ставки, – говорит ее мать. Они сидят в кухне прекрасной давно обжитой просторной квартиры с высокими потолками, из окна видно очищенный от снега двор, детскую площадку, деревья, солнечно, февральское воскресенье.
– Вы изумительно готовите, – с улыбкой говорит Максим. Они едят безумно вкусные мидии с рисом, на столе еще много чего.