Пламя Преисподней: Пробуждение Лилит

Глава 1

Маргарита

Капли дождя барабанят по окнам старенькой «Газели» заведующей приютом, стекая с мокрых осенних листьев тополей, что выстроились в ряд вдоль разбитой дороги. Анна Петровна Талицкая, моя новая опекунша, управляет детским домом для девочек, куда мы сейчас направляемся. Мы не обменялись ни единым словом уже добрых пятнадцать минут – с тех самых пор, как она забрала меня с маленькой железнодорожной станции в центре городка. Мёртвая тишина в салоне становится такой плотной и удушливой, что я начинаю всерьёз беспокоиться – не задохнусь ли я от неё раньше, чем мы доберёмся до места.

Эта женщина в строгом тёмно-синем костюме советского покроя бросила на меня всего один-единственный осуждающий взгляд – на мои острые стрелки чёрной подводки и пышные бёдра, выставленные напоказ в сетчатых колготках под чёрными потрёпанными шортами, которые плотно облегают мою округлую попу, – и презрительно закатила глаза, словно увидела нечто непристойное.

Стерва. Простите, но я категорически не собираюсь прятать своё тело под бесформенным мешком только потому, что, упаси господи, кто-то увидит мои женственные формы. Никто не взорвётся и не умрёт от того, что почувствует себя слегка неловко, взглянув на девушку с большой грудью и мягким животом, которая уверенно носит короткие подолы и глубокие вырезы. Я ношу то, в чём мне комфортно и хорошо, – и плевать мне на тех ханжей, кому это категорически не нравится.

Мой стиль одежды – это единственное, что я ещё показываю этому жестокому миру. Единственное, что остаётся по-настоящему моим.

Хотя я, честно говоря, и не ожидала ничего принципиально иного. Такова жизнь в государственной системе. Меня швыряет из одного приёмного дома в другой, из приюта в приют, словно ненужную вещь, и я никогда, ни при каких обстоятельствах не вписываюсь никуда из-за своего тяжёлого прошлого. Меня перестали отдавать в приёмные семьи много лет назад, после слишком многих… неприятных инцидентов.

«Проблемная» – это слово, которое чаще всего встречается в моём толстом досье, исписанном мелким почерком социальных работников.

«Маргарита замкнутая… Маргарита слишком сложная в обращении… Маргарита ввязалась в драку в школе… Маргарита снова устроила пожар…»

Это неизменно становится основной причиной, по которой меня возвращают обратно в систему, словно нежеланный новогодний подарок, который хочется поскорее сдать в магазин. Отбраковка – вот кто я такая на самом деле. Бракованный товар.

Скованными, неуверенными движениями я старательно натягиваю рукава бордового шерстяного свитера на уродливые шрамы на тыльной стороне сжатых кулаков. Ожоги от того страшного пожара в доме давно зажили, но оставили мою кожу изуродованной тонкими красными и серебристыми линиями, которые причудливо тянутся от самых кончиков пальцев до локтей, словно паутина боли. Я не помню всего о той кошмарной ночи – только отдельные вспышки самых страшных моментов, которые до сих пор снятся мне в кошмарах. Шрамы – моё вечное напоминание обо всём: о той ужасающей ночи в окружении смертельного пламени, о выражении лица моего приёмного брата, о том, что со мной что-то фундаментально не так.

Неприятный, тяжёлый комок медленно сгущается в горле, пока я тщательно прячу руки на коленях и осторожно провожу большим пальцем по одному из самых заметных шрамов сквозь плотную ткань свитера. На короткий миг зрение предательски затуманивается от жгучих, едких слёз. Сжав губы до белизны, я энергично моргаю, прогоняя их прочь, и упрямо начинаю смотреть на грустный маленький городок, сквозь который мы медленно проезжаем. Я больше никогда, ни при каких обстоятельствах не позволю этим слезам пролиться.

Я не могу толком объяснить это даже самой себе, но всякий раз, когда я даю полную волю своим эмоциям, вокруг меня начинают происходить по-настоящему странные, необъяснимые вещи. Я научилась чувствовать меньше – намеренно притуплять всё в себе, словно приглушать звук. Так я не обрекаю себя на неизбежный провал и острую боль от очередного болезненного отвержения.

Странные чудеса и аномалии, которые неотступно преследуют меня повсюду, куда бы я ни пошла, по-настоящему пугают людей. Чёрт возьми, они пугают и меня саму до чёртиков. У меня нет разумного объяснения этим совершенно невозможным явлениям, которые неизменно случаются, когда я теряю контроль над собой.

Уже целых два года я перескакиваю из одного группового дома в другой, словно мячик для пинг-понга. Мне искренне нравился тот приют в Петербурге, но из-за критической переполненности я выиграла сомнительную лотерею и была срочно отправлена из большого города в Каменные Копи, что в Ленинградской области, чтобы освободить драгоценное место для младших детей.

Городок выглядит удручающе депрессивно. Одна-единственная главная дорога, покрытая выбоинами, разрезает его пополам, с обеих сторон выстроились старые кирпичные здания, на которых давно облупилась краска от выцветших вывесок местного бизнеса времён былого расцвета этого места. Это должно быть, как минимум шестьдесят лет назад, ещё при Союзе.

В Питере были всевозможные занятия, кружки, секции. А в этой глухой дыре в Ленобласти, судя по всему, предлагаются захватывающие варианты досуга вроде районной библиотеки с облезлыми корешками книг, кинотеатра «Шахтёр», показывающего два фильма месячной давности, и жалкой забегаловки под названием «У Марьи». Просто великолепно. Это обещает стать самым скучным месяцем в моей и без того невесёлой жизни – застрять в этом богом забытом городишке, навеки застывшем в советском прошлом.

К настоящему времени я окончательно смирилась с тем, что состарюсь в государственной системе опеки. Нет никакого счастливого конца с вечным домом и любящей семьёй – не для меня, не после того страшного пожара. Ладно, что поделаешь. Мой восемнадцатый день рождения уже совсем скоро маячит на горизонте. Это всего лишь ещё один маленький ухаб на длинной, изрытой выбоинами дороге моей жалкой, никчёмной жизни.

Месяц в доме для девочек здесь – моя самая последняя остановка, прежде чем меня окончательно выкинут из последнего места, где государство формально обязано меня приютить и кормить.

Затем я останусь совершенно одна в этом мире.

Плыви или тони, как говорится.

Я с трудом сглатываю. Воспоминание о голосе моей приёмной матери Веры Ивановны бьёт под дых совершенно ниоткуда, как кирпич по голове. Каждый раз, когда я невольно вспоминаю её любимую фразу, во рту остаётся только привкус затхлой, земляной воды из старого колодца, которой была наполнена ванна в том проклятом доме. Предательская дрожь грозит полностью захватить меня, и я изо всех сил борюсь с ней, стискивая зубы.

Анна Петровна бросает на меня очередной косой взгляд в зеркало заднего вида, и её суровая хмурая гримаса заметно усиливается. Она, наверное, думает, что я наркоманка, отчаянно нуждающаяся в очередной дозе. Многие девочки в петербургском приюте действительно пошли по этой скользкой дорожке в никуда. Страшно даже подумать, как легко достать всю эту дрянь в Питере или в короткой поездке на электричке. Но я ни за что не прикоснусь к этому дерьму. Я и так уже достаточно сломана, и никакое самолечение химией не исправит меня и не заглушит то, что во мне кардинально не так.

Мы проезжаем мимо выцветшего синего знака, гласящего, что угольные шахты Каменных Копей навсегда закрыты по решению администрации. Он весь исписан цветным граффити и покрыт ржавчиной.

– Почему закрылись шахты по добыче горючего сланца? – не знаю, что именно заставляет меня спросить. Мне не так уж и интересно, честно говоря. Просто праздное любопытство, чтобы как-то развеять эту убийственную скуку.

Она резко, судорожно вдыхает и качает головой, сжимая тонкие губы так сильно, что морщинистая кожа вокруг рта становится мертвенно-бледной.

– Не спрашивай о шахтах, девочка. Эти проклятые смертельные ловушки прокляты богом, – процеживает она сквозь зубы.

– Эм, ладно… – неуверенно бормочу я.

– Они ввергли этот несчастный город в настоящий ад, – продолжает она, словно не слыша меня.

Её шипящие, полные затаённой злости слова кажутся адресованными скорее ей самой, чем продолжением нормального человеческого разговора. Она мертвой хваткой впивается в обтёртый руль, и её зубы неприятно скрежещут в тишине салона.

Я устало откидываю голову на спинку сиденья с тяжёлым вздохом.

– Извините, что спросила.

Она демонстративно игнорирует меня, что меня, честно говоря, вполне устраивает. Главная дорога внезапно заканчивается, и после нескольких крутых поворотов наша «Газель» въезжает на старый деревянный мост, ведущий в чащу леса по разбитой лесной дороге. Высокие стройные сосны тянутся ввысь к серому небу, словно костлявые пальцы мертвеца, переплетая свои кроны над головой и делая эту жуткую дорогу ещё более сумрачной и зловещей.

Моё блуждающее внимание невольно привлекает заросшее травой заброшенное кладбище, появляющееся между стволами. Ржавые железные ворота объявляют его как «Кладбище города Каменные Копи», но половины букв на старой табличке уже давно не хватает.

Это живо напоминает мне японскую мангу в жанре исэкай, которую я недавно читала, где главный герой трагически погибает под колёсами грузовика, чтобы проснуться в совершенно ином, фантастическом мире. Художник очень любил использовать руины заброшенных городов, захваченные дикой природой, чтобы ярко подчеркнуть глубокое отчаяние и одиночество главного героя. Я тогда искренне увлеклась этой историей о постепенном раскрытии скрытой правды о мире, в который герой всегда был предназначен попасть. После этого я окончательно пристрастилась к историям исэкай как к любимому способу побега от суровой реальности.

Мрачное кладбище постепенно исчезает из вида, когда мы огибаем очередной поворот, а затем шины с глухим стуком попадают в мерзкую выбоину, где асфальт практически полностью превратился в гравий и щебень. Машина неприятно подпрыгивает и трясётся на резком повороте по разбитой подъездной дороге, которую я чуть было не пропустила за зарослями кустарника.

– Мы на месте, – сухо объявляет Анна Петровна.

Я мысленно подпрыгиваю от радости. Всё, что я успеваю увидеть на коротком пути к детскому дому для девочек, красноречиво говорит мне о том, что время, проведённое здесь, будет самым настоящим кошмаром. Жуткий полуразрушенный дом в самой чаще леса? Есть. Ещё более пугающий подходящий сарай, зловеще выглядывающий из-за основного здания? Есть. По крайней мере три километра до ближайшего признака человеческой цивилизации? Динь-динь-динь, у нас есть абсолютный победитель в номинации «Самый мрачный дом для девочек года».

В таком бодром темпе я даже пожалею о том, что не могу вернуться к Жировых, своей предыдущей приёмной семье. Неприятный жар предательски покалывает ладони, и я энергично тру ими по бёдрам, отчаянно пытаясь остановить эту странную, пугающую энергию. Не сейчас, молю я. Держись, Рита.

Хрупкий, истерический смех застревает в горле, прежде чем вырваться на свободу. Если я искренне предпочту вернуться туда, то это уже официально. Я окончательно и бесповоротно свихнулась.

Машина с лёгким скрипом тормозов останавливается перед массивным трёхэтажным домом, который выглядит так, будто его наспех построили советские строители по самому дешёвому проекту. Один сильный порыв ветра – и это ветхое место обязательно рухнет. Сорняки, папоротники и молодая поросль образуют свой собственный мини-лес по обе стороны от влажной, усыпанной опилками тропинки, ведущей к главному входу.

– Бери свою сумку и заходи внутрь. Не копайся, – резко приказывает Анна Петровна, быстро выходя из машины и спеша прочь энергичным шагом.

Один месяц. Я снова окидываю мрачное здание удручённым взглядом. Целая вечность впереди.

Внутри дома меня сразу поражает удушливый затхлый цветочный запах, плотно висящий в спертом воздухе, от которого я чуть не начинаю давиться. Я инстинктивно хлопаю рукой по носу и рту, пытаясь не вдыхать эту гадость. Что это такое, двадцатилетняя советская сборная солянка? Господи, какая гадость.

Совершенно не обращая внимания на моё состояние, она уверенно ведёт меня на второй этаж по узкому, скрипучему коридору, затем указывает на потрёпанную дверь ближе к самому концу.

Я останавливаюсь перед ней, закидывая спортивную сумку с моими скудными пожитками повыше на плечо.

Кусок обычного малярного скотча с надписью: «Маргарита Молотова», нацарапанной чёрным маркером, красуется под более постоянной пластиковой табличкой с выцветшими белыми буквами: «Наталья Соколова». Я давно перестала мечтать о милых декоративных табличках на дверь ещё до десяти лет, но даже это какой-то новый уровень убожества. Неприятное жжение медленно разгорается в желудке. Я осторожно тру его, но это совершенно не успокаивает нарастающий дискомфорт.

Заведующая поднимает тонкие, выщипанные брови.

– Экономнее использовать что-то одноразовое и дешёвое. Ты ведь почти достигла совершеннолетия. Ты всё равно не задержишься здесь надолго, – произносит она с плохо скрываемым равнодушием.

«Спасибо за тёплый приём», – не говорю я вслух.

Она резко открывает дверь, демонстрируя пустую комнату. Она обставлена как типичное общежитие советского ПТУ – две узкие односпальные кровати в противоположных углах, одинаковые облезлые столы и две потрёпанные тумбочки. Сторона моей новой соседки по комнате аккуратная и обжитая. На стене висят несколько ярких постеров корейских поп-групп.

Пустая сторона комнаты – безоговорочно моя. Я тяжело сбрасываю сумку на выцветшее цветочное покрывало и нервно вытираю вспотевшие ладони о джинсы.

– Правила дома, – торжественно объявляет Анна Петровна.

«О боже, не могу дождаться», – думаю я.

Я старательно держу свой саркастический не-энтузиазм при себе, как и большинство других вещей в последнее время. Люди считают меня тихой и угрюмой затворницей, но я просто искренне предпочитаю осторожность открытости. Когда я не сдерживаюсь должным образом, мне становится слишком легко потерять самообладание, и тогда всё выходит из-под контроля. А когда я теряю контроль над собой…

В общем, это всегда очень и очень некрасиво получается.

Я покорно опускаюсь на самый край кровати, пока Анна Петровна начинает нервно расхаживать по комнате взад-вперёд, словно загнанный зверь.

– Мне подробно сообщили о твоей ярко выраженной склонности к бунтарству и неповиновению, – начинает она с жёстким, испепеляющим взглядом в мою сторону.

Перевод: её заранее предупредили обо мне. Я уже давно привыкла к этому. Сломанная маленькая Маргарита, отчаянно жаждущая внимания любой ценой. Люди давным-давно перестали слушать меня и искать мою сторону в любой истории. Неприятная волна жара медленно разливается по груди. Когда моё лицо остаётся совершенно бесстрастной маской, она продолжает свою тираду.

– Знай, что я веду этот дом очень строго и по чёткому распорядку. Наглость и открытое непослушание здесь категорически не потерпят. Ты и другие девочки находитесь на моём попечении, и я искренне горжусь тем, что формирую каждую из вас наилучшим образом во время вашего пребывания в стенах этого учреждения, – она многозначительно окидывает меня тем же осуждающим взглядом, что и у железнодорожной станции, подолгу задерживаясь на сетчатых колготках на моих ногах. – Хотя ты и не пробудешь под моей крышей слишком долго, я настойчиво ожидаю, что ты будешь неукоснительно уважать и соблюдать все установленные правила.

Тяжесть её пристального взгляда сопровождает ещё одну долгую, напряжённую паузу. Крайне неохотно я бормочу:

– Да, Анна Петровна.

– Прекрасно. В этом доме мы встаём ровно в шесть утра, – продолжает она монотонно. – Сначала – обязательные домашние дела, затем завтрак в столовой. После этого – уроки домашнего обучения.

При удивлённом звуке, который невольно вырывается у меня, прежде чем я успеваю его подавить, она резко прерывает своё хождение и встаёт прямо передо мной, важно уперев руки в бока.

– Ты ещё не получила аттестат зрелости, юная леди. Твоё время здесь действительно коротко, но ты обязательно завершишь все необходимые уроки и получишь документ об образовании.

Я сдавленно кашляю в ответ, и это, кажется, её вполне удовлетворяет. Она продолжает монотонно вещать об обеде после уроков, о вечерних занятиях и отбое. В Питере я училась на втором курсе техникума, но какой теперь смысл? Я всё равно не пойду в университет. Как только меня окончательно выставят из системы, я останусь совершенно одна в этом мире.

Мой незамысловатый план – выбраться отсюда и найти хоть какую-то стабильную работу. Если очень повезёт, я найду что-то такое, что обеспечит крышу над головой и еду на столе. Слишком многие дети оказываются на улице, когда достигают совершеннолетия, наивно ожидая, что смогут полностью сами о себе заботиться с минимальной помощью от государственной программы, которая опекала их до этого переломного момента.

– Тебе разрешено наслаждаться свободным временем между обедом и ужином по будням, – монотонно продолжает Анна Петровна. – Делай что хочешь или находи себе полезное занятие, если склонна к этому. Если ты будешь дома к ужину, мы едим ровно в шесть. Если нет, то действуешь на свой страх и риск. Холодильник всегда заполнен едой для таких случаев, и вся пища соответствующим образом промаркирована. – Её выражение лица, если это вообще возможно, становится ещё строже, пока она говорит нарочито медленно, словно я полная идиотка. – Категорически не смей брать еду из контейнеров, помеченных для основных приёмов пищи. Я лично распределяю все порции и веду строгий учёт.

Я послушно киваю, мысленно наполовину отстраняясь от происходящего. Боже милостивый, Анне Петровне определённо нужно немного расслабиться. Или наконец распустить свой намертво затянутый пучок. Краем глаза я замечаю, как дверь тихо открывается, и моя новая соседка осторожно проскальзывает внутрь. На первый взгляд она кажется простоватой и долговязой, но её ногти раскрашены в настоящее буйство ярких цветов. Она бесшумно садится на свою кровать, пока наша строгая заведующая продолжает читать мне эту унылую приветственную речь.

Анна Петровна внезапно останавливается, пристально и подозрительно разглядывая мои волосы. Я с трудом сопротивляюсь острому желанию нервно потрогать свои естественные волны до плеч.

– Если твои волосы искусственно окрашены в этот вызывающе кричащий рыжий оттенок, тебе категорически не разрешается пользоваться общей ванной комнатой для химических процедур с самодельными наборами, – процеживает она.

– Это мой натуральный цвет, – отвечаю я заметно напряжённо.

– Понятно, – она тяжело вздыхает, словно даже мои огненно-рыжие волосы являются личным оскорблением её эстетических чувств. – Я уже рассказывала тебе о шахтах. Также настоятельно рекомендую держаться подальше от дороги на север от города. Она ведёт прямиком к подземным пожарам горючих сланцев, которые до сих пор активно горят. Отдельные участки дороги регулярно проваливаются без всякого предупреждения.

Её слова звучат хрупко, натянуто и резко. Она судорожно сжимает руку в кулак, бросая быстрый взгляд на окно за моей спиной, где в стекле отражаются её блестящие от слёз глаза. Я украдкой смотрю на девушку, тихо сидящую на кровати, пытаясь понять, норма ли это вообще для нашей заведующей. Она полностью поглощена своим телефоном – это модель значительно новее моей, которая настолько стара, что почти как старая раскладушка.

– Самое главное и важное – держись подальше от кладбища на окружной дороге, – голос Анны Петровны становится почти зловещим шёпотом. – Это земля самого Дьявола. Отравленная, проклятая почва. Если я хоть раз услышу, что ты была там, ты немедленно вылетишь отсюда навсегда. Это абсолютно и категорически запрещено.

Анна Петровна резко замолкает, и её лицо становится мертвенно-бледным, словно она увидела привидение. Она судорожно делает несколько глубоких, прерывистых вдохов, прежде чем с видимым усилием обрести самообладание. Её заметно дрожащая рука указывает на мою молчаливую соседку.

– Наташа поможет тебе освоиться в ближайшие дни. Как только полностью привыкнешь, я настойчиво ожидаю, что ты всегда будешь пунктуальной, внимательной и беспрекословно послушной.

С этими суровыми словами она поспешно уходит, захлопывая дверь значительно сильнее, чем это было необходимо. Скептическая хмурая гримаса медленно искривляет мои губы.

– Что это, чёрт возьми, было? – тихо спрашиваю я.

Наташа равнодушно пожимает худыми плечами.

– Не особенно волнуйся по этому поводу. Ничего действительно особенного – просто очередная старая бабская байка, которую она очень любит распространять среди новеньких, чтобы как следует запугать нас и заставить безропотно подчиняться всем её дурацким правилам, – она театрально закатывает глаза. – По крайней мере, ты получила знаменитую Лекцию, как мы её между собой называем, в своём вполне сознательном возрасте. Мне довелось выслушивать её в двенадцать лет, и я тогда была в полном ужасе, что она собирается прочитать мне ещё и урок полового воспитания в придачу.

Мои губы медленно и неуверенно изгибаются в слегка кривоватой ухмылке. Сама форма этой едва заметной улыбки кажется мне совершенно чужой и непривычной.

– А знает ли эта старая карга вообще, что такое секс? – осторожно интересуюсь я.

Она ухмыляется, многозначительно пожав одним плечом.

– Вполне возможно. У неё ведь когда-то был сын.

– Был? – переспрашиваю я с нарастающим любопытством.

– Да, он трагически погиб в какой-то совершенно безумной аварии, когда был ещё подростком, – она быстро бросает настороженный взгляд на плотно закрытую дверь. – Мы, конечно, не должны ничего знать об этом, но она иногда разговаривает во сне и зовёт его по имени, отчаянно умоляя никуда не уходить.

Неприятные мурашки мгновенно пробегают по всей коже, и острая вина за то, что я посмеялась над Анной Петровной, тяжёлым комом застывает в желудке. Жизнь действительно паршива и несправедлива. Я знаю это горькое чувство лучше, чем большинство людей вокруг.

– В любом случае, я заходила только за этим, – Наташа быстро хватает свою потёртую сумочку и решительно направляется к двери с небрежным взмахом руки.

Я не спрашиваю её, куда именно она направляется, и можно ли пойти с ней. Это совершенно не моё дело. Я уже давно научилась держаться особняком и не лезть в чужие дела. Абсолютно нет смысла заводить близкие дружеские отношения с девочками, которые вполне могут напрочь забыть о твоём существовании уже завтра.

Тяжело плюхаясь на спину на узкую кровать, я некоторое время ерзаю, пытаясь как-то устроиться поудобнее на этом комковатом, продавленном матрасе, и медленно поворачиваю своё внимание к единственному окну в комнате. Вида практически никакого нет – только одинокое старое дерево за стеклом, определённо ближе к смерти, чем к полноценной жизни.

Я обязательно переживу этот месяц здесь. В конце концов, я успешно пережила куда более худшие вещи, чем обычный групповой дом в глухой лесной чащобе с чопорной, строгой заведующей.

Как только наконец останусь совершенно одна в этом мире, я немедленно уеду отсюда подальше. Пока не знаю точно, сяду ли на поезд обратно в родной Петербург или отправлюсь куда-то совершенно в другое место. Главное и самое важное – навсегда оставить эти проклятые Каменные Копи далеко позади себя.

Глава 2

Маргарита

Прошло не более двадцати минут с того момента, как Анна Петровна крикнула своим привычным строгим голосом «отбой!» и поднялась на третий этаж готовиться ко сну, а моя новая соседка по комнате, Наташа, уже светила фонариком телефона, натягивая тёмные кроссовки на босые ноги. Она была полностью одета в чёрную одежду – словно готовилась к какой-то тайной операции.

Я тоже была во всём тёмном, но лишь потому, что у меня до сих пор не хватало мотивации распаковать свои немногочисленные пожитки из потрёпанной дорожной сумки. Весь день я не сдвинулась с места, просто лежала на этом незнакомом матрасе и смотрела в потолок, размышляя о том, как долго я продержусь на этот раз. Анна Петровна была явно недовольна тем, что я пропустила ужин в свой первый вечер в приюте. Отличное начало для демонстрации той пунктуальности и послушания, которые она, очевидно, ожидала от меня получить.

– Пойдём, – тихо сказала Наташа, заметив, что я наблюдаю за её приготовлениями, развалившись на своём комковатом матрасе с продавленными пружинами.

– Разве здесь нет комендантского часа? – пробормотала я, не особенно заинтересованно.

Она фыркнула, словно я сказала что-то невероятно наивное.

– Ага, ты прямо похожа на девчонку, которая слепо следует всем правилам. Давай же. Мы так делаем постоянно. – Она пересекла маленькую комнату в несколько шагов и потянула меня за руку. – Анна Петровна спит как убитая и всегда ложится рано, чтобы встать ещё до рассвета. У неё есть небольшая слабость к мужчине, который приносит утренние газеты, но только не упоминай об этом при ней, а то она просто взбесится.